- Возвратится - спросишь, - опять ушла от объяснения она. - Ты имеешь право, потому что из-за него все в твоей жизни скомкано…
И тут ему отказали тормоза:
- Черти что! И долго еще меня жалеть будут?! Почему вам кажется, что судьба меня обделила? Не хочу я учиться. И так проживу.
- Криком меня не обманешь, сынок, - прервала его мать. - В твоих словах слышу упрек отцу. Заслужил он. Но ты… не тронь его!
Опять мать все повернула по-своему. Если уж начистоту, то в первый год переживал Майрам из-за школы, а теперь ничего страшного не видит в том, что не учится. Даже может сказать - доволен. Ни себя, ни отца, ни брата не упрекает. Все у него в порядке. И девушки не обходят. Даже дамы с уважением относятся. Он вдруг вспомнил свою "старушенцию", Валю, как возил ее на дачу, ее изумленное лицо, страстные руки…
- Не улыбайся! - больно толкнула его в бок мать. - Говорю, что не смей укорять его - он отец тебе. И жизнь тебе дал. А то, что он заслужил, я ему сама говорю. Каждый день! Знал бы он, давно сердце разорвалось бы!
Мамаша разволновалась. Теперь предстояло ждать, пока она выговорится. Прервать - означало на неделю согнать с ее лица улыбку, а по ночам слышать тяжкие вздохи и скрытый плач.
- Многие меня осуждают, что замуж за него пошла, - про должала изливать свою душу мать. - Не внушал он доверия ни моим родным, ни подругам. Запутанная жизнь у него была, все свою долю искал: то в Среднюю Азию махнет, то в Сибирь, то в Ленинград соберется… Но и у меня особого выбора не было. В восемнадцать лет сиротой осталась. Мать умерла, погиб отец - что было делать? Жить хотелось, о счастье мечталось. И как Измаил посватал, на лицо не смотрела, в душу не заглядывала, в прошлое не всматривалась. Пошла. И как вы появились, всерьез замечталась. Да черная судьба подкараулила. Кто мог предположить, что он на такое пойдет? Думала премии - вышло, у государства крал. А во всем твой одноногий дед виноват. Жадный Урузмаг, и сыну передал эту страсть. И нечего на меня так смотреть: один из вас должен был пойти работать. Ты пошел. Я не возражала, хоть ты и не старший. Потому что глупостей много творил, дружков странных имел… Да и сейчас смотрю на тебя: что ни шаг - будто кто в спину толкает.
- Брось, мать, - Майраму стало не по себе от ее тихого голоса. - Живу как живется. И не хуже других.
- Не так живешь, совсем не так. Не девушки у тебя - женщины. Замужние! - ее голос зазвучал трагически. - Не думаешь ни о чем. А муж узнает?! - она характерным для горянок жестом ударила обеими руками по своим бедрам, застонала. - Ай-ай-ай-ай, что будет?!
- Мама, о чем ты говоришь? При ней! - он кивнул на Тамуську.
И тут Тамуська тоже взялась за брата.
- Я все понимаю, а вот ты не понимаешь! Ничего!
Майрам заткнул уши, рванулся к двери. Уже закрывшись в ванной, слышал, как мать жаловалась дочери:
- И пристыдить не могу, потому что совести у него нет.
Надо Сослану сказать, пусть с собой берет. Познакомит с хорошим человеком. Девушку бы ему, да такую, чтоб характер был. Крепкий! Пусть Сослан найдет ему такую. Брат все-таки… А он, Майрам, что, возражает? Кто слышал его протесты?
Говори, мать, сыну, пусть он меня познакомит с ученой девушкой. Да не с какой-нибудь кривобокой, а с царевной-красавицей. Чтоб под стать мне была. И пусть не ленится, поищет получше среди своих сокурсниц. Брат я ему или не брат?! А раз брат, - старайся, ищи! Внимательно погляди там, в институтских аудиториях. А до тех пор, пока не отыщется мне под стать, - не упрекайте меня за моих "старушенций"… Майрам долго плескался под душем, потому что время требуется, пока мать остынет. Это на вид она такая тщедушная и тихая. На язык она востра и может так подцепить, что на всю жизнь запомнишь.
Дождь припустил, погнал целые реки по асфальту. Просвета на сегодня не было видно. Майрам поплелся на кухню, где мать уже давно накрыла на стол.
- Второй раз разогреваю, - проворчала она, так, самую малость. - Для тебя старалась. Олибах, кажется, получился…
Майрам подтянул к себе поближе огромную тарелку с пирогом, зная, что через несколько минут от него ничего не останется…
…Скучно в дождливую погоду. Куда деваться от безделья?
К друзьям бы! Но Майрам твердо дал себе слово сегодня никуда не уходить из дому. И терпеливо выдерживал характер… Мать вязала свитер Тамуське. Стараясь не мешать склонившейся над учебником девчушке, она приложила к ее спине вязку, прикидывая, не мала ли будет, взглядом спросила сына, мол, хороша? Майраму не совсем ясно, но он бодро кивнул головой. Матери спокойней, когда он дома. За Сослана она не тревожилась, а Майрам приносил массу забот. Но когда дома Майрам, непривычно и ему, и им. Беспокоятся за меня, - подумал Майрам, - а надо бы за Сослана, потому что в жизни часто встречаются такие типы, которым надо уметь дать отпор, и лезут они нагло именно к тихоням вроде моего брата, которые сами не заденут, никому плохого слова не скажут. Ко мне они не полезут, потому что тотчас же первыми получат. И подымутся только для того, чтоб дать стрекача. Так что, мать, тебе больше о нем следует беспокоиться. А обо мне другая тревога должна быть - как бы я сам кого не обидел… Бывало со мной такое. Потом сам жалел…
Глава четвертая
Савелий Сергеевич пристально посмотрел на Майрама.
- Ну, а на сегодня у меня такая задумка: познакомиться с отцом Л1урата! Свозишь?
- Поехали, - Гагаев направился к "Крошке".
- А ничего, что мы нагрянем к нему без предупреждения? - засомневался Степа…
Майрам недоуменно дернул плечом, мол, о чем говорит кинооператор…
…Давно Дзамболат не покидал аула. И не потому, что в свои сто двадцать лет ему было тяжело переносить дорогу, которая хоть и не широка, но ровна, а начиная с Унала сплошь заасфальтирована. И Дзамболат был на редкость крепок, стеснялся этого и нарочито кряхтел и охал, поглядывая на людей исподлобья. Судя по всему, он не устал еще жить. Охотно отзываясь на просьбы аульчан поприсутствовать на свадьбе или кувде, он уверенно садился во главе стола и вел его строго и красиво, как это полагается тамаде, не путая порядок тостов и не нарушая сложного горского этикета. Каждое утро Дзамболат стремился на солнышко. Сядет на низенький табурет посреди двора или на нихасе, выбрав непременно такое место, чтоб крона деревьев не заслоняла солнце, и до вечера греет свои кости - так он это называл. Иногда он снимал мохнатую шапку, и тогда лысина во весь череп тускло сверкала, но чаще сидел, напялив шапку по самые брови.
Все знали, как любопытен Дзамболат, и удивлялись, что последние годы он редко покидал Хохкау. Причина выяснилась, сам как-то признался, что всякий раз, когда н попадал во Владикавказ, ему казалось, будто он видит этот город впервые; его улицы, площади, да и жители стали неузнаваемыми, чужими, и трудно было свыкнуться с мыслью: исчезло то, что когда-то казалось вечным и незыблемым, и хотя он видел, город становится краше и чище, не мог простить ему этого предательства. Горы, поля, реки остались прежними. И знакомые еще с детства деревья на тех же углах, улицах и площадях шелестели листьями, цвели и плодоносили. По ним Дзамболат порой и узнавал места, где в разное время бывал, наведываясь к своим сыновьям Мурату и Урузмагу.
Город совершил измену по отношению к Дзамболату, хотя он крепко хранил в памяти его черты. Время постаралось стереть, уничтожить приметы старого Владикавказа. Дзамболат жаловался, что после посещения города у него бывает такое ощущение, будто он потерял нечто ценное, весьма необходимое ему. Годы начинали давить на плечи пуще прежнего, усиливалось чувство одиночества. Так и с ним было в тот зимний день, такой яркий от солнца, которое только в горах умеет блестеть до ослепления, - когда получили похоронную с фронта на любимого им внука Дебола.
Нет, не по нутру Дзамболату были поездки в этот знакомый и одновременно незнакомый город. Была и другая причина редких отлучек старца из аула, о которой он предпочитал умалчивать. И не потому, что стыдился своих мыслей, а был убежден, что молодым не понять его опасений. Дзамболат выдумывал разные отговорки, но Майрам знал, что страшит его. Не забыть ему, как уставился старец на цинковый гроб, в котором доставили издалека на родину останки генерала. Гроб Дзамболат видел, а земляка нет: что рассмотришь в глазок, оставленный для последнего взгляда на покойника? И что оттуда видно? Кусочек неба? А Дзамболату по пути на кладбище хотелось бы любоваться всей его голубой ширью, слышать тихий говор огромной толпы сопровождающих его в последний путь людей. Не для того он прожил длинную жизнь, чтоб напоследок быть замурованным в цинке! Дзамболат так тогда и заявил сердито. И отказался от спланированной было поездки в Москву к внуку Хаджумару. С тех пор и появился у него страх умереть вдали от дома. Он не сомневался, что его, как положено по законам предков, привезут и похоронят в родном ауле. Его любимым рассказом была история Давида-Сослана, которого, хотя он и был мужественным полководцем, супругом могущественной грузинской царицы Тамары, осетины не оставили вдали от родины, выкрали с риском для жизни тело, доставили в Осетию и захоронили в родной земле. И сегодня то же самое: родственники и друзья везут издалека своих покойников, каких бы трудностей и расходов это ни стоило…
Знал Дзамболат, что лежать ему в том самом месте, которое он давно облюбовал, да все-таки, покидая аул, волновался. Каждый раз, как у кого-то из выходцев из Хохкау намечался кувд, посылали за старейшим земляком. Но Дзамболату достаточно было заявить, что он чувствует себя неважно, и никто не смел усомниться в этом и тем более упрекнуть старца.
Дзамболат сам не покидал аула, но встречать гостей любил. Что он будет рад Конову и Степе, Майрам не сомневался.
…Дзамболат дремал на солнышке, когда рядом раздался резкий визг тормозов машины, замершей возле хадзара Гагаевых. "Майрам", определил старец, ибо никто так шумно не заявляет о своем прибытии. Сигналы запрещены, так он использует тормоза да шины в качестве шумовых эффектов. Майрам прибыл не один. За его спиной Дзамболат увидел невысокого полного мужчину в очках и тощего, нервно поглядывающего вокруг себя молодого человека.
- Мой дражайший прадед! - весело закричал Майрам. - Принимай в гости КИНО! - и показал поочередно на гостей: - Это режиссер Савелий Сергеевич, а это кинооператор Степа. Приехали в Осетию снимать фильм о твоем сыне Мурате. С тобой хотят поговорить…
Полную свободу дал Майраму Конов - гони куда хочешь, да только не молчи - рассказывай, показывай, знакомь с людьми. И не знал Майрам, то ли он остался таксистом, то ли сделал режиссер все-таки из него гида. Две недели носились по республике. Куда Майрам только ни возил режиссера! Всем родственникам и друзьям представил. И вот теперь привез в Хохкау.
Дзамболат встретил их чинно, усадил сперва за фынг - невысокий треножный столик, на котором через пять минут уже находились традиционный сыр, холодное мясо, чурек, графин с аракой - об этом побеспокоилась жена внука Габо.
- Арака?! - поразился Конов.
- Только для тебя разрешил поставить, - важно заявил Дзамболат и попросил Майрама перевести свои слова. Его сиплый, скрежещущий голос надтреснуто взвился и оборвался невнятным шипением. Майрам, боясь обидеть старца жалостливым взглядом, отвернулся и смотрел в сторону до тех пор, пока Дзамболат не справился с волнением и вновь не заговорил:
- Все сегодня будет так, как бывало шестьдесят лет назад. Сперва мы посидим за фынгом, пока женщины накроют настоящий стол, - так всегда делали в осетинском доме. И чурек испекут, Мурат всегда настаивал, чтоб на столе был чурек. Но есть его я вас не заставляю…
- Есть будем только чурек! - выслушав перевод, немедленно откликнулся Савелий Сергеевич и требовательно поглядел на своих спутников - он был в восторге от того, что Дзамболат демонстрирует им этикет осетин, знакомит с традиционной пищей.
Старец скептически посмотрел на правнука.
- Что вы знаете о нашей жизни? Вы совсем по-другому живете! - голос его опять сорвался. Заметив, что Майрам невольно поморщился при звуках, вырвавшихся из его горла, Дзамболат укоризненно покачал головой. - Вот ты не понимаешь, почему я отказался от операции…
- Не понимаю, - сознался Майрам. - Лучший хирург брался…
- А ты подумай, почему я не разрешил ему ковыряться в моем горле… Сейчас я сижу перед вами человек человеком, хоть голос и плохой. От ветра не шатаюсь, спину не гну, ноги еще ходят. Если народ очень попросит, я и станцевать смогу…
Не веришь? - спросил он, увидев, как усмехнулся Савелий Сергеевич.
Майрам глянул на прадеда. Время испещрило морщинами его лицо и шею, разукрасило нос синими прожилками. Но он по-прежнему был в по-щегольски широких галифе, хромовых сапогах, сверкавших жгучей чернотой, кончики темных усов лихо тянулись в небо… Казалось… прадед не чувствовал тяжести своих лет! Майрам невольно восхищенно причмокнул губами.
Конок и Степа заулыбались. Дзамболат весело засмеялся; подморгнув им, поведал о первой своей встрече с врачами.
- Я им говорю: никогда не болел, сколько помню себя - всегда джигитом был. А они окружили меня в своих белых ха латах, таких белых, что от них глаза болят, и твердят: "Операцию делать надо, а то совсем без голоса останетесь". А я им в ответ: сколько еще проживу? Три года? Пять лет? Я их и так проживу. А сделаете операцию, вложите в горло трубочку, мой Аланчик обязательно окрестит меня, такую возможность ни за что не упустит, начнет, знаете, как меня звать? "Эй, трубка, иди сюда!" И пойдет по всему аулу… У меня столько детей, а у них еще больше своих - всем неприятно будет и обидно за меня…
- Но это же не так, - осмелился прервать его Степа. Дзамболат отмахнулся от его слов.
- Через два дня опять стучусь к врачам в кабинет. Выбрал время, когда все доктора там собрались. Вошел и говорю главному из них: "Выписывай меня, дорогой, надоело дедушке спать одному".
- Так им и сказал? - заулыбался Майрам.
- Так им и сказал! - энергично махнул рукой старец и добавил: - Смеялись, но в тот же день выписали, - вытащив платок из кармана галифе, Дзамболат развернул его во всю ширь моря и провел кончиком по заслезившимся от смеха глазам. - Учись у меня находчивости, Майрам, учись. Уходя, я им сказал: "Не ждите меня больше, белохалатники. - Он явно гордился тем, как дал врачам полный отказ. - И ты, Майрам, не старайся меня уговорить. Ничего у тебя не получится, потому что я видел человека, которому сделали такую же операцию. Храпит своей трубкой - куда там реактивному самолету?! Звук та кой же железный. Первый раз ночью услышал его, думал: воз душная тревога! У нас свои требования к жизни, Майрам. А вы совсем по-другому живете…
После застолья Дзамболат приступил к не раз слышанному Майрамом рассказу о роде Гагаевых.
- Наша фамилия и сейчас не такая уж большая - всего двенадцать дворов. В этом мы не виноваты. Нас осталось мало, потому что свято мы берегли свою честь. Два века не мирились мы с Дудоевыми. Если спросишь меня, из-за чего началась эта кровавая вражда, - не скажу тебе. И отец мой и дед не помнили. И прадед. Хотя из-за нее редкий мужчина нашей фамилии умирал своей смертью. Чуть ли не каждый год стоял плач то у одних ворот, то у других. Каждый год кинжалы обагрялись кровью. Гагаевым неведома была причина вражды, но они знали, что Дудоевы обидели их предков, и кровью смывали, эту обиду…
Всегда, когда Дзамболат или кто другой из родственников: начинал говорить об этой двухвековой вражде, в словах было возмущение этой кровавой местью, но в глубине души они гордились, что их предки не шли на поклон к обидчикам, не мирились, хотя и не знали причины вражды. Вот от каких настоящих горцев идет их род! Вот какие они! И не важно, что дети росли сиротами и сами готовились к насильственной смерти. Это их не трогало, ведь это случилось не с ними, а с теми, от кого они пошли, и чью боль, чьи слезы не ощущали, не видели….
- Когда-то наша фамилия была одной из самых могущественных во всем алагирском ущелье. А теперь я всех мужчин Гагаевых в лицо знаю, - и тут же спохватился и горделиво произнес, - да и Дудоевых сейчас не больше десяти дворов! Вот как жили наши предки, - он всматривался в лицо Майрама, стараясь угадать, проникли ли его слова парню в душу. - Вечно над нами висела опасность получить пулю в лоб, но никого из них нельзя было упрекнуть в трусости и бесчестности. И если хочешь знать, род Дудоевых уже не чистой их крови. У них в одно время вообще не осталось мужчин. И по решению старух к одной из женщин был допущен какой-то странник, от которого и пошли нынешние Дудоевы. А что им оставалось делать? Не погибать же роду! В таких случаях наши законы позволяли это. Кровная месть завершилась тем, что Дудоевы выкрали у нас того грудного мальчишку, что родился после меня, и усыновили его. Волей-неволей и мы стали их родственниками… Так что и наша кровь течет в их жилах. Дед по матери мне рассказывал, будто мальчишку украли не без ведома и не без помощи одной из наших женщин, - задумчиво сказал Дзамболат и неожиданно закончил: - Кто она была, так и не узнали, но она была мудрой. Молодец! - видимо, он по взгляду Майрама уловил, что тот не ожидал услышать от старца такой похвалы, и в укор парню непримиримо заявил: - Проливать кровь всегда плохо. И тот, кому удается прекратить кровопролитие, - достоин уважения.
Майрам слушал внимательно прадеда. Чудились ему в его рассуждениях какая-то нелогичность, противоречия. Но ему никак не удавалось уловить, что же смущает его, вызывает внутренний протест… Майрам с малых лет привязан к Дзамболату. Посещал ли старец их дом в Орджоникидзе или Майрам оказывался в Хохкау, но правнук не сводил глаз с колоритной фигуры старца. Дзамболат всегда носил черную черкеску с погасшими от времени газырями. Высокий, широкий в плечах, он был узок 13 талии, и черкеска, перехваченная тонким, отделанным тусклым серебром горским поясом, была очень ему к лицу. На людях он появлялся непременно с кинжалом на поясе. Этот кинжал не раз снился Майраму. На ножнах был старинный орнамент, массивная рукоятка играла переливами всех цветов радуги. Малышу очень хотелось увидеть лезвие кинжала, и он всегда с нетерпением ожидал, когда на стол вывалят куски мяса и положат сверху целиком зажаренную голову барана. И всегда с огорчением вздыхал, когда Дзамболат вместо того, чтобы орудовать кинжалом, вытаскивал из кармана охотничий нож и ловко разрезал баранину на куски…
Чем старше становился Майрам, тем больше его занимал прадед. Он хотел понять его. Почему-то Майрам чувствовал себя неловко в его присутствии. Не мог уяснить, в чем причина, отчего у него появляется смутное беспокойство, но подозревал, что это ответная реакция на пренебрежительное, настороженное отношение прадеда к нему. Как-то их побывка в Хохкау затянулась, и Майрама усадили делать домашнее задание. Когда скрипнула дверь, малыш не оглянулся, решив, что это вошла мать, и продолжал корпеть над заданием. Старец, видимо, долго стоял над школьником, всматриваясь в буквы, выползающие из-под пера. Когда Майрам, наконец, оглянулся, лицо у Дзамболата было не то задумчивым, не то хмурым. Мальчик хотел вскочить, но прадед нажал ему на плечо, не позволяя подняться, и медленно возвратился в гостиную. Он не сказал ни одного слова - ни плохого, ни хорошего, а на душе у Майрама осталось беспокойство, смутная тревога. И с тех пор уже многие годы набегает она на Майрама, когда он видит Дзамболата…