А Росчиславский, в этот же вечер у Оки, лесом – подходил к монастырскому кладбищу. Закинув сапоги за спину, Росчиславский шел во мраке и мокроти, по глубочайшим колеям, от которых трещали ноги. В лесу было темно, моросил дождь, нехорошо кричали совы, изредка в сырой траве вспыхивали ивановские червячки. Потом пошло коростелевое поле, в последней четверти поднималась луна, чуть красноватая.
В монастырской сторожке, опять в лесу, светила лампа. Сестра Ольга принесла крынку молока и кошелку земляники, – хлеба не было. Свежее сено в сарае – лесное – тоже пахло земляникой.
Сестра Ольга вышла из избы, прошла в сарай, пробежала собака, кто-то свистнул во мраке – –
Дождь все капал . . . . . . . . . . . . . . .
Глава о последних ликвидациях, Ивана Александровича Непомнящего, об Иване Александровиче, о многом
(Подзаголовков к этой главе может быть очень много: "О Коломенской статистике", – "Цифры", – "Осенние дела и разговоры", – "О Руси, Расее и России", – "О Лебедухе и Форсте", – "Смерть третьего Росчиславского", – "О том, что ноги не растут из подмышек", – и прочие, – "О Росчиславских враках".)
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…если вот здесь, из многоточий, над этой книгой и над этим повествованием, над Россией, над декабрьскими июлями русскими – с памирных высот и с большого мира – выплыть большому Человеку – поплыть фантастическим кораблем в Коломенские земли – над Россией, над буднями, над мелочами – –
– – ночь!
Ничего не видно. Пусты, пустынны, черны просторы. ГородЗарайск смешался с Коломной, в Коломну впер, – Коломна накрыла Зарайск. – Ничего не видно. Не видно огней. – Человеку стоять и смотреть во мрак – – Человеку приехать к статистику Ивану Александровичу Непомнящему – –
– – осень – октябрь – –
– – кто в России не знает, как по осеням над всей
Россией – в дождях, в ветре, в пурге, в стуже, в туманах, когда земля ограблена осенью, – мучает мрак! – треть России не знала в тот год никакого огня, треть России жгла лучину, – но и керосин – кто не знает, как сиротлив он, сумрачен, не в керосиновой ли зеленой лампе вся романтика и вся ущемленность столетья русской интеллигенции, тогда умиравшей?.. – У Ивана Александровича – лампадки и свечи, и он – усиками, шепотком – говорит:
– Вот, у соседа моего, у Кукшина, две недели горело электричество, – теперь, погасло, срезали провода (сказать – украли, – ни-ни!), – срезали, ножницами!.. Теперь Кукшин сидит во мраке, пока сам не срежет, – он хозяйственный человек! – –
осень – октябрь – день – –
день идет серый, бесцветный, мглистый. Небо в облаках, вот-вот пойдет дождь. Деревья в лесах стоят голы и неподвижны, сосны мокры. Поля лежат сиротами. Город – сер, серый, сырой. Село Расчислово иному в версту, а иному – в пять. На горе, где церковь, – пустая школа, окно, где живет учительница, заткнуто тряпкой, – утро. А напротив школы пятистенная изба начетчика Челканова, старообрядца-беспоповца: и в чистой половине, где вся стена в образах, расставлены тесно длинные столы, крашенные охрой, – за столами такие же скамьи, и на скамьях – детишки, только мальчики, – девочек начетчик не берет. Начетчик – в коричневом сюртуке до щиколоток, с красным шарфом на шее, в белых валенках, с очками не на носу, а на лбу – стоит под образами и говорит:
– Аз!
И детишки повторяют:
– Аз! – –
За овражками, в усадьбе ходит – бегает из угла в угол Дмитрий Юрьевич Росчиславский, сыпет махоркой: у него с утра необыкновенные мысли – он не видит нищей комнаты – он грезит наяву, – он – гражданин России. За окнами – к окнам склонилась одичавшая сирень, там дальше вишенник, торчат три сосны – – Расчислово – иному в версту, а иному – в пять.
Город – сер, и надписан над городом – телячий хвост вверх ногами, комбинация невозможная. Идет утро, и сумрачен доктор Осколков, и торжествует бывший член суда Керкович. (На площади за всероссийскигоголевской лужей, в доме Старковых до революции жил акцизный чиновник Керкович, брат члена суда, он ушел на войну еще в четырнадцатом году. Он приехал, в чине инспектора рабкрина, забрать свои вещи, – и выяснилось, что еще в восемнадцатом году, когда национализировали дом, были забраны его вещи как бесхозяйные. Инспектор рабкрина в архивах коммунхоза разыскал списки и стал собирать свои вещи: оказалось, что шубу уисполком передал доктору Осколкову; – доктора Осколкова пригласили в уисполком и предложили сдать шубу в двадцать четыре часа. Инспектор Керкович нашел и свои ковры, ковры были с фигурами людей, испанцев, больших размеров, и в клубе комсомола найдены были половины ковров с ногами, – половины же ковров с головами были найдены на квартире военкома) – –
День идет серый, безветренный, мглистый. Вот-вот падет дождь.
Коломна лежит кремлевскими развалинами, разваленными белыми домищами за волкодавами ворот, где некогда крупитчатые жили люди в песнях сквозь сон, за пятью монастырями в двадцати семи церквах, колымные, как коломенская пастила, сладкие. Церкви стали теперь, как гнилые клыки во рту, и нет уже рассуждения о том, откуда и как пошло слово Коломна? От того ли, что кольями били здесь много… День сер, все мокро, облака цепляют за колокольни, и полдни кажутся сумерками –
– – и тогда приходит ночь.
– – И ночь.
Иван Александрович Непомнящий – статистик. Главный герой повести. Место жительства, и старчества, и смерти: город Коломна, в Гончарах. За всю жизнь (после окончания университета) выезжал из Коломны только дважды – за мукой – в Нурлат, в Казанскую, и в Кустаревку, в Тамбовскую, – это было в голод, в 1919 и 20-м годах, когда люди в Коломне ели овес и конятник, лошадиный корм. Чтобы дать характеристику Ивана Александровича, надо описать его вещи, – сам же он – маленький, сухенький, говорить ему шепотом, голову держать в плечах, горбиться, ходить в женской шали, чай любить с малиновым вареньем, – у Ивана Александровича – очки на носу, без очков он не видит, очками всегда вперед, волосы черные ершиком, борода не уродилась; – усики на бледной губе – очень тонкие, очень юркие, – заменили глаза, вместо глаз рассказывали как настроен, что думает, над чем смеется Иван Александрович. – И вот дом: – в доме лежанка в кафелях с ягнятками и в кораблях, у лежанки лампадка (чтоб закуривать от нее не вставая самокрутные папиросы толщиною в палец, – ибо за всю жизнь Иван Александрович не мог научиться, пальцы не слушались, скручивать папиросы; – и кстати, о руках: руки у Ивана Александровича были лягушечьи) – у лежанки лампадка, на лежанке – книжка (очередная), лоскутки бумаги, шаль, валенки, подушка и – Иван Александрович Непомнящий, в шали и в валенках, за книжкой; у лежанки – по времени – или только лампадка (тогда очки над лампадкой), или лампа горит (тогда Иван Александрович пишет "Статистику"), или день, очень светло от окошек, и окошки тоже по времени – или в зелени летнего садика, или в инейных хвощах на стеклах (тогда очень тепло на лежанке); и кроме лежанки в комнате – книги, только русские книги (ни одного чужого языка Иван Александрович не знал), странные книги старинные книги: – одна стена – осьнадцатый русский век, другая – первая четверть девятнадцатого, в ящиках и на полочках – рукописные книги; книги теперешние – в других комнатах, в коридоре, в сарае, на чердаке, кипами, пачками, связками, за нумерами и в пыли – теми, теперешними книгами заведывала Марья Ивановна, тоже статистик, жена, мать и кормилица Ивана Александровича, у нее хранился и список этих книг, и в комнате ее, куда никто не допускался, хранилась и двуспальная кровать (Марья Ивановна была на двадцать лет моложе Ивана Александровича, и была втрое больше его, безотносительно огромная, кустодиевских качеств женщина, – но была она покойна и румяна, как всячески сытая женщина). Перед домом Ивана Александровича дорожку всегда расчищала Марья Ивановна, – но Иван Александрович не любил выходить из дома. Иван Александрович не любил – ни травы, ни поле, ни солнце. Все книги, что были у него, Иван Александрович – знал, – он говорил – со своей лежанки, глаза за очками, только по усикам узнаешь, шутит ли, насмехается ли? – говорил шепотом, и все, кто приходили, тоже шептали, – только Марья Ивановна спокойным басом спрашивала, на вы, – что хочет Иван Александрович – чаю ль покушать, картошки ль? – и где он ляжет сегодня на ночь, то есть где поставить на ночь лампадку, кувшин с кипяченой водою, и не охладить ли двуспальное логово? – – Перед лежанкой, собственно, под оконцами (ибо комната была малюсенькой, не любил Иван Александрович пространства), стоял стол – рабочий стол – Ивана Александровича, он был завален табаком, недогоревшими его самокрутками, пылью (Марья Ивановна – чистота – не допускалась сюда), лоскутками бумаги, здесь стояли в баночках всех цветов чернила, лежала навсегда раскрытая готовальня, лежала "Книга Живота Моего, Непомнящего", лежала бумага всех сортов, покоились пятна всех цветов чернил, и от пирожков, и кругов от чашки, и от дыма, – и отсюда возникали – аккуратности поразительнейшей и чистоты – диаграммы всяческих красок и размеров и всяческие статистические таблицы – – Ни годы, ни революция не изменили у Ивана Александровича его манеры жить и думать.
Иван Александрович Непомнящий – во время действия повести – не умер, проздравствовал точно таким же, каким был до повести. И не он, в сущности, герой повести, а его "Книга Живота Моего, Непомнящего", его записи и статистические выкладки. Персонально он не участвовал в повести, но многие хотели бы его придушить, даже своими руками, – если было бы за что его придушить, – но он ничего не делал, и его не за что было душить. Он со всем был согласен и всему подчинялся – и ничего не делал, кроме статистических своих таблиц – –
– – и ночь – – и к ночи пошел туман и дождь, ночь стала черной, сырой, зашарил ветер во мраке, в сиротстве – многое развеивал ветер по обшаренной земле. Каждый, кто был в российских селах и весях, знает тоску керосиновой лампы: нация русских – лучшее – как керосиновый свет, – но много лучин, но много и совсем бессветья, – керосин мутен и чадит, когда выгорает, и коптит, когда горит сильнее, чем надо; лучина всегда коптит, и ломит голову от лучины – от углекислоты, – а бессветье – ночи без света – –
– – керосин никогда не ярок, красноват, почти такой, при котором можно держать открытыми бромисто-серебряные негативы! –
Маленькому, сухонькому Ивану Александровичу говорить шепотком, голову держать в плечах, ходить в женской шали. Иван Александрович – как Россия, за Россию. Иван Александрович спрыгнул с лежанки. На столе, на лежанке, под образами (от образов закуривает Иван Александрович) – лампады горят и свечи. – У стола сел Лебедуха. В кресло сел инженер Форет. И – маятником по комнате – Дмитрий Росчиславский: лейдеповской банкой, индуктируя Лебедуху, комнату, ночь, даже себя. – В кресле – добродетелью – села Марья Ивановна. У двери, у притолоки неизвестный.
И говорит Дмитрий Росчиславский, – потому что он русский, – словами анархиста Андрея с монастырского кладбища – чтобы говорить за себя, за Форета, за Кузьму Козаурова, за человечество:
– Мы все сейчас думаем только о революции, только от революции. – Утверждаю, что Россия, страна историческая, была и есть уже много сотен лет, и кончится не сегодняшним днем. Россия растет – как река, ее путями. Человек двадцать девять дней в месяц работает и день пьянствует, в пьянстве – ему море по колено, – но трудится и создает свой быт, свое право на жизнь он в будни. У государства тоже есть свои будни и пьяные дни, – пьяные дни – это революции. Пьянство родит будни, будни родят пьянство. Россия пьянствовала пять лет, – прекрасные годы! Теперь она идет в будни, революция кончается. Надо сделать подсчет всех морей, кои нам по колено. И утверждаю – не революции и не революционный городовой несут счастье. Самое страшное – обыватель. Сейчас, что бы ни делала революция, Россия и человечество, – две трети всего человечества должны быть заняты тупейшим делом землепашества, чтобы прокормить остальную треть, – их труд убог, ибо он дает излишку, только одну треть, – две трети человечества ковыряют землю, живут со скотом и зависят от стихий природы, – и вся плодородящая земля тратится, чтобы на ней росла картошка и рожь, и корм для свиней. И вот пришел человек ученый, гений, он вооружен всем, что дала культура, – и он изобретает, как механически, фабричным путем прокормить человечество, – картошку, хлеб и мясо, белки, углеводы и жиры будут делать на заводе, он построит маленький заводишко, куда придут пролетарии!.. – и две трети человечества освободятся от крепости к земле, освободятся две трети человеческого труда, человечество получит досуг, освобожденный труд пойдет в города, он будет строить, творить, создавать, он найдет себе путь: но освободятся еще квадрильоны десятин земли, на них возрастут леса, сады, – будет невиданная в мире революция, которая перестроит государство, мораль, труд, освободит, раскрепостит труд, создаст такое, что мы не можем представить. Освобожденный труд пророет каналы, высушит моря, сравняет горы, кинет весть о себе на Марс. Это создадут – гений, культура и пролетарий. Человечество зимами мерзнет у полярных кругов, – будут созданы резервуары, в которых будет храниться тепло, и тепло одной Сахары отопит весь земной шар. Но это не все. Половина человеческой жизни уходит на отдых и сон, – создадут химические заводы, и человечество освободится от сна, – и опять новый освобожденный труд. И это создадут знанье и пролетарий. – Весь земной шар будет садом, ибо не будет пахотных полей. Лошадь, корова и свинья будут только в музеях, ибо их уничтожит машина. Россия первая крикнула клич пролетарию и пролетариям мира, в этом величье нашей революции. Это Метафизика пролетария. И я – с машинникамикоммунистами.
Дмитрий Юрьевич Росчиславский – русский дворянин – лейденовской банкой. Дмитрий Юрьевич Росчиславский – гражданин России, фантаст России – не керосином – свечой Яблочкова, – он редко бреется, он трудится больше чем следует, – лицо его в волосах белых, как лен, бледно, как лен, очень немощно, – и ноги у него подогнуты, как у опоенной лошади. – И вот у лица его вырастают очки и усики Ивана Александровича; – на столе, у лежанки, у образов – лампады и свечи.
И тогда Ивану Александровичу – шепотком, усиками – руки у Ивана Александровича, как лягушечьи лапы – Ивану Александровичу вытащить "Книгу Живота Моего": – "тише, тише, повремените минутку, – найду, вот на этой странице"… –
– Человеческий гений? – говорите, Дмитрий Юрьевич? – Да-да! Вот-вот. – А я, знаете ли, с Русью, с Россией-матушкой, – я за Россию! – Революция, говорите? – вот-вот. В Коломне кремль старый, Русь да Поочье… Откуда бы это знахарям браться, бабкам, ведунам? – а вот, есть, доктора жалуются: очень много развелось. На знахарях остановимся на минутку: их статистикой не уловишь, – а вот живут, под городом, в городе тоже есть, под заводом, – так вот одни из села в университет, а другие из университета в знахари; и знают знахари, что пятьсот лет тому знали, – так вот пятисотлетие и уперлось в наши дни, нехорошо! – Да-да. Впрочем, помолчу. Пусть цифры говорят, простите, не по порядку.
– – очки, усики, лампадный свет, лежанка, – и огромная книга лежит на столе, закрыла стол – "Книга Живота Моего" – чтобы не перелистать ее – –
Вот, прочтите, глазами прочтите, – взято мною из книги: "Обзор деятельности Коломенского уездного Исполнительного Комитета и его отделов к 14-му уездному Съезду Советов", – вот, глазами прочтите, да-да, парк Запрудский огорожен, на странице 131, – "Благоустройство города", – колючей проволокой огородили, сам штаны разорвал и ногу поранил, – прогуляться ходил, – простите, отвлекаюсь, – вот прочтите глазами:
Ассенизационный обоз, в разделе "Коммунальное хозяйство", стр. 134. –
"С самого начала года, ввиду все повышающейся заработной платы и стоимости фуража, давал такие убытки, что содержать его значило бы убивать на него и так скудные средства Коммунотдела, поэтому предположено было сдать его в аренду. Находились арендаторы из частных лиц, но по договоренности с Исправдомом обоз был передан туда в количестве 8 запряжек с фуражом, и, как такового, его с 1 мая не существует".
Похоронная секция (стр. 134).
"На самоокупаемости. В распоряжении ее находится кладбище, где занят 1 человек распределением могил, и гробовая лавка, которая сдана в аренду на условиях предоставления Коммунальному Отделу из его материала 20 гробов в месяц. Секция дает небольшую прибыль".
– – очки, усики, лампадный свет, книжища огромная, вырезки в книге из "Обзора деятельности" – –
В разделе "Сельское хозяйство", главе, о ветеринарии, стр. 81.
"За истекший год в уезде эпизоотий не было. Были только отдельные вспышки сибирской язвы… С середины лета на лошадях в волостях, расположенных на берегу Оки и в других частях уезда, появился цереброспинальный менингит, от которого погибло около 60 лошадей… – – При появлении сибирской язвы в некоторых пунктах уезда ветеринарный персонал забил тревогу и сделал обследование во всех селениях скотских могильников. Оказалось, что в большинстве случаев эти могильники совершенно исчезли…"
В главе о животноводстве, стр. 78.
"Общее мнение, что текущий год остановил вынужденное сокращение скота за отсутствием корма, вместе с тем прекратил падеж скота от бескормицы. Но и это не есть еще благополучие, ибо состав стада еще носит отпечаток тяжелых годов, и стаду требуется абсолютный ремонт с привлечением сильных производителей. При громадном сокращении размера скотоводства по всей Республике…"
– – очки, усики – –
– Вот еще, прочтите своими глазами, – да, забыл: на конских могильниках конские черепа валяются, знахарей излюбленное место. Простите, перебиваю себя. Да, вот:
Раздел X, "Дорожное дело", стр. 132, – "1) Составлена подробная смета на ремонт уездных мостов и план работ; 2) Получение из центра денег и организация работ по ремонту шоссейных мостов; 3) Получено разрешение на заготовку леса для ремонта мостов проселочных дорог".
– Стиль-то, стиль-то какой!.. Да-да. Но это ведь и все о дорожном деле, больше ни строчки, даже на бумаге. А вот доктор Брушлинский пишет в книге "Коломенский уезд", в статье о народном здравоохранении на странице 52-й:
"…не следует забывать… – это наше бездорожье, безмостовье: в весеннюю и осеннюю распутицу целые районы бывают отрезаны от медицинских пунктов, и населению волей-неволей приходится прибегать к бабкам, знахарям и т. п. из-за невозможное… – –"
Опять знахари!.. Простите, я все отрываюсь… простите, я помолчу, пусть цифры, циферки, цифирьки!.. хе-хе! –
– – очки, усики – –
– Ну вот по здравоохранению, у нас тиф – национальная болезнь. Это вот те, что побывали в больницах, – что померли от знахарей – не в счет…
Количество болевших человек – 1914 год – 1920
Тиф сыпной – 98 – 3 732
Возвратный – 14 – 1 212
Брюшной – 145 – 417
Итого болевших тифом 257 – 5 361
– – очки, усики, книжища – –