Буквально через три дня после переезда Бориса в Светополь мы собрались в честь 8 Марта у Инги - вместе с детьми, которые под предводительством рассудительной Дарьи играли в соседней комнате. У Женьки в тот день не было спектакля, поэтому все за столом сидели парами - кроме, разумеется, Бориса, но Никита так страстно, так радостно и влюблённо опекал его, такие расточал ему комплименты, что одиноким он не выглядел. Скорей Уленька казалась брошенной ради этого постороннего субъекта, и, может быть, поэтому так подчёркнуто учтив и внимателен был он по отношению к ней. Уже тогда, понимаю я задним числом, между ними установилась та своеобразная связь, которую Никита - до тех пор не мнительный совершенно - воспринял полгода спустя едва ли не как заговор против него.
Как прежде было, до Бориса? Многое не нравилось Уленьке в муже, но не нравилось пассивно и мимолётно, в случайно вырвавшиеся из‑под контроля минуты. Прочь гнала она эти капризные мысли. Капризные и несправедливые. Конечно, несправедливые, ибо Никита - замечательный семьянин, отец отличный, а уж о работнике и говорить нечего. Уленька ценила это. А что временами вдруг накатывает тоска, так разве это не женская придурь? Как хорошо, что на неё совсем не остаётся времени! Завод, дом, беготня по магазинам… Стояние в очередях - но это редко, на очереди у Уленьки не хватало терпения, и она научилась обходиться тем, что есть. Да и Никита здорово подсоблял ей. Когда в Светополе начались перебои с продуктами, он многое приволакивал из глубинок, куда чуть ли не ежедневно наведывался на служебной "Волге", поскольку там были основные объекты. Я говорю: приволакивал, потому что вёз он все в большом количестве - настолько большом, что уж и некуда было сунуть, особенно летом. "Ну куда столько?" - спрашивала она, растерянно глядя на едва ли не целого барана, с триумфом взгромождённого на кухонный стол. Никита довольно улыбался, покряхтывал - охотник, возвратившийся в логово с хорошей добычей. Засучив рукава, сам разделывал тушу, потом следил, правильно ли жена рассортировала куски, компактно ли положила их в морозилке, и, случалось, перекладывал, чтобы больше вместить. "Это, - говорил, - пойдёт на котлеты, а тут хороший антрекотик, а?" С вопросительной интонацией, иногда даже со смешком, как бы извиняясь, что лезет в бабьи дела. Но ничего не мог поделать с собой - нравилось, и как тут не умилиться, что такой большой (физически), такой серьёзный и ответственный человек тешит себя подобными пустяками! А уж с каким смаком уминал за столом "добытое" им мясо, как, похохатывая, риторически вопрошал: "Кто привёз?" - и переводил лукавый взгляд с жены на гостей! Мы отдавали должное и ему и его мясу (я для примера говорю тут о мясе; это могла быть свежая кефаль, арбузы, знаменитые персики из Алафьевской долины и так далее), и ни у кого из нас и в мыслях не было осуждать его за бахвальство. Ни Инге, ни мне в жизнь не достать той же самой кефали, а за подобные персики на рынке заламывали пять рублей - не шибко разбежишься.
Никита блаженствовал, Уленька же пыталась скомкать разговор, на другое перевести и тем портила ему праздник. Но я не припомню, чтобы её внутренний и чаще всего безотчётный протест вылился в раздражение. Не было такого. Гости благодушествовали, и нахваливали, и уминали все подряд - до нравственных ли тонкостей, когда тебя потчуют мёдом в сотах или форелью из Мариинского хозяйства, где люди Никиты установили сложное оборудование по контролю за чистотой воды? А Борис? Он никогда не злословил в адрес Никиты (да и в любой другой тоже), он лишь улыбался, но для наблюдательной Уленьки и этого было достаточно. Или вот анекдоты. Никита обожал рассказывать их, обстоятельно и со смаком рассказывать, и её ничуть не трогало это, в присутствии же Бориса она испытывала неловкость. Хозяин, видела, явно злоупотребляет терпением гостей. Страшно вымолвить, но в такие минуты он казался ей дураком.
Это интересно: Борис, который без зазрения совести плёл о каких‑то лягушках, дураком ей не казался, а собственный супруг, традиционно развлекающий гостей анекдотами, раздражал. Раз или два она даже перебила его - и это Уленька, олицетворение такта и чуткости! "Никита… - И замолкла, со своими огромными глазами, ожидая, пока он закончит фразу и повернётся к ней. - Извини, пожалуйста, -торопливо и виновато, серьёзно. - Там с телевизором что‑то". У них* было два телевизора - в большой комнате, которая служила гостиной и спальней, и в детской, куда, купив цветной, вынесли старенький "Темп". Он‑то и забарахлил вдруг. Никита тяжко вздохнул - дети! - поднялся и пошёл.
Отцом он был безукоризненным, но даже тут его вкрадчивый оппонент находил повод для бессловесноиронического комментария. И, оттенённая таким комментарием, чрезмерной выглядела грозная забота родителя об успеваемости детей. Об их аккуратности и пунктуальности. Об усидчивости.
Но тут мне хотелось бы защитить Никиту. Я отнюдь не сторонник муштры, но как часто наша практика расходится с нашими же воспитательными принципами - в силу разных обстоятельств, которые легко игнорировать, будучи свободным, как Борис, но могучую власть которых хорошо ощущаешь на собственной шкуре, когда у тебя самого растут такие же шалопаи, и забот полон рот, и ты приходишь домой усталым, и тебе нахамили ни за что ни про что… Вы понимаете меня. И совсем иное дело - перекидывать в эфире мост из Светополя в Перу, а на досуге критиковать (пусть мысленно) педагогические сбои своих знакомых, в то время как твой собственный сын растёт в соседней области. Словом, со стороны все проще. Со стороны - вот главное… Один живёт, как все мы живём, варится в одной со всеми кастрюле, а другой, чистенький, озабочен тем, чтобы установить связь с гипотетическими цивилизациями. И при этом тонко насмехается над нашей, видите ли, заземленностью. Да по какому праву!
Никита оборонялся. И не только себя защищал он, не только семью - от эрозии, источником которой был Борис, но и нечто большее.
Конечно, и прежде между супругами существовала дистанция, но сейчас она стала катастрофически расти. Тут уж пропастью дохнуло. Я думаю, впервые это случилось во время той достопамятной яхтенной прогулки в Кушту, когда Борис натёр кровавые мозоли. Увидев их (уже на берегу), Уленька замерла, и в глазах её выразился ужас. Осторожно взяла его руку, наклонилась и, вытянув губы, подула. Я перехватил взгляд Никиты, и мне стало страшно за Бориса.
9
Примерно тогда же почувствовала опасность и Уленька. Но что могла она сделать? Сказать: "Пожалуйста… не надо ходить к нам"? Но это выглядело бы как особое доверие, как знак интимности, который он мог неправильно истолковать. К тому же ей было жалко его: только здесь, в их доме, он отдыхал душой. Здесь да ещё возле своей радиостанции. Впрочем, последнее время он пренебрегал даже ею - ради общения с Уленькой.
Но неужели он не замечал нового отношения к нему Никиты? Замечал. Нельзя было не заметить - так подчёркнуто официален, так холоден, порой даже груб бывал с ним его недавний доброжелатель и меценат. Тем не менее, замечая и понимая, Борис продолжал едва ли не ежедневно являться в этот дом - с его‑то самолюбием! Не от бесхарактерности происходило это. И вовсе не была парализована его воля всепоглощающим чувством - хотя бы потому, что чувство это не кажется мне таким уж мощным. Тут другое было, куда более обидное для Никиты. Борис просто–напросто игнорировал его - с его недовольством, его афишированной неприветливостью, с глухой угрозой, которая светилась в васильковых под тяжелыми азиатскими складками глазах.
А Уленька боялась. Она знала упрямую силу мужа - ведь именно ей, этой непреклонной силе, она и уступила тринадцать лет назад и, может быть, впервые за тринадцать лет пожалела об этом. У неё не поворачивался язык попросить Бориса бывать у них реже, и она хотела, чтобы я помог ей. Как? Она глядела на меня с мольбою. Делать нечего - я заговорил с Борисом о тяжелом характере Никиты, о его подозрительности и упрямстве. "Но ведь ты, кажется, его друг?" - прозвучало в ответ.
Что прикажете отвечать на такое? Никаких пылких чувств я не питал к Уленькиному мужу, но и активной неприязни он не вызывал у меня. И выбор, который мне предлагался таким невинным с виду вопросиком, делать мне не хотелось. Чего ради? Скажу больше: именно с этого момента я начал испытывать по отношению к Борису некоторое раздражение. Не буду лукавить: я достаточно хорошо понимаю природу этого чувства. Все было так славно и складно, мы дружили семьями - и мы, взрослые, и наши дети, - вместе праздники встречали, катались на яхте "Диун" и охотились на рыбу в Натаре, а потом появился этот тип, и нашей идиллии пришёл конец.
Не идиллии - нормальной жизни. Теперь она перестала быть таковой, ибо мы постоянно ощущали на себе скептически–насмешливый взгляд постороннего человека. Почва зашаталась под ногами - сперва под Уленькиными (она, безусловно, первой ощутила грозные толчки), потом - под капитанскими ботфортами Никиты. И вот в один прекрасный день управляющий попросил Бориса Ивановича написать объяснительную, почему до сих пор не установлена автоматика в теплицах пригородного совхоза "Новый". Приказано сделать к первому ноября, а сегодня уже пятнадцатое. Пора высаживать огуречную рассаду, но совхоз не может, совхоз ждёт, когда мы соизволим выполнить свои договорные обязательства.
Не было ничего проще, чем настрочить требуемую объяснительную, причём так, что комар носу не подточит. "Где автоматика, которую надо установить?" - и весь сказ. Однако Борис другое написал.
Я видел этот фантастический документ. Вверху стояло, как водится: "Управляющему треста "Светопольсельхозмонтаж" тов. Н. А. Питковскому от инженера по холодильным установкам Б. И. Шенько", а затем: "Теплицы совхоза "Новый" не закончены потому, что у меня не было настроения заканчивать их". Подпись и число - все чин по чину.
Сказать по совести, я едва не расхохотался, прочитав это, но столько ярости было в устремленных на меня глазах Уленькиного мужа, что я счёл за благоразумие даже улыбку подавить. "А ты защищаешь его". - "Но ведь он делал что‑то эти две недели". Невинное замечание, но как взорвало оно управляющего! Буквально взвился на своём стуле, а голос, обычно глуховатый, скатился до фальцета. "Делал! С телевизором в "Орешенском" возился. А мне не нужен сейчас телевизор. Мне теплицы нужны. Теплицы, понимаешь?" И, все более распаляясь, требовал представить себе, что будет, если каждый начнёт делать что ему вздумается. Не что обществу необходимо, а к чему, видите ли, лежит душа. В данном конкретном случае капризная душа Бориса Ивановича склонялась к телевизору, производственная же необходимость призывала его в теплицы совхоза "Новый".
Когда Никита маленько выпустил пар, я спросил‑таки, при чем тут телевизор. Какое отношение имеет он к тресту, призванному заниматься монтажом, наладкой и ремонтом всевозможного оборудования на селе? Оказывается, имеет. В телятнике колхоза "Орешенский" установил его Борис. Не телевизор - камеру, и теперь можно было наблюдать за телятами хоть из правления. "Зачем мне это? - негодовал Никита. - Пыль в глаза пускать? Кормить нечем, гнилую картошку дают, зато - телевизор".
Бурное объяснение это состоялось в конце прошлого года, а в мае нынешнего я собственными глазами видел в кинохронике ферму, где в каждом коровнике установлено по телевизионной камере, а скотник, то бишь оператор, сидит себе в белом халате за пультом и видит, где что делается. Чудеса! Я понимаю, конечно, что ох как далеко нам ещё до того времени, когда подобные штуки чудесами казаться перестанут, и все‑таки не выдержал, спросил Никиту, а не сварганил ли Борис нечто подобное в орешенском колхозе. "Сварганил, - буркнул Уленькин муж. - Но всему своё время".
Наглую объяснительную управляющий держал в сейфе как свидетельство вопиющей недисциплинированности инженера по холодильным установкам. Но и без этой хулиганской бумажки стоило призвать к ответу распоясавшегося сотрудника. До коих пор! Не только ведь семью надо предохранять от эрозии, источником которой является этот человек, но и коллектив тоже. Чего, подумаем, больше от него: пользы, которую кто же отрицает, или, извините, вреда? Не слишком ли дорогой ценой оплачиваем мы талант?
Война была объявлена начальником своему мятежному подчинённому - форменная война, на которую тот попросту не обращал внимания. Легко представить себе состояние Никиты, когда, возвращаясь домой, он находил у себя этого типа мирно беседующим с его женой. Нахал! Если бы можно было сграбастать его за шиворот и вышвырнуть вон, ко Никита, цивилизованный человек, терпел, не переносил служебные распри на семейную сцену - бубнил что‑то, сопел и даже, взяв себя в руки, корректно, хотя и весьма лапидарно, отвечал на невинные вопросы гостя. Например: "А куда дели светопольские трамваи? Увезли?" Подвох чудился ему в этом детском любопытстве, но какой? Чем угрюмей была его неприязнь к бывшему любимцу, тем веселей и приветливей становился беспечный радиолюбитель. И тем неотвратимей надвигалась гроза, которую нервничающая Уленька пыталась предотвратить.
Собственно, у неё был только один путь: сделать так, чтобы Борис перестал бывать у них. И она, набравшись духу, без обиняков попросила его об этом. Меня, естественно, не было во время их объяснения, но как хорошо вижу я её страдающие глаза, её высокую фигуру, которая напряглась и сжалась вся, как бы желая занять поменьше места! Будто это могло ослабить удар, который она наносила Борису, отказывая ему от дома! Уленька прекрасно знала, что, кроме неё, ни одной близкой души нет у него в этом чужом городе, да и ни в коей мере не заслуживает он столь суровой кары. "Почему?" - спросил он, и она, * растерявшись, не знала, что ответить. Он опустил глаза, потом снова поднял их и снова опустил. Головой повертел, будто бы шее стало вдруг тесно в воротничке старомодной рубашки.
Бедная Уленька! Мне жаль её в эту минуту куда больше, чем его: какой гадкой, какой жестокой чувствовала она себя! Много лет пройдёт, а она все будет помнить, как стоял он посреди комнаты в своём мешковатом костюме, шеей двигал, потом кивнул, улыбнулся - и тут улыбнулся! - неслышными шагами двинулся к выходу. Она не шевельнулась. И ни единого слова не сказала больше - одному богу известно, чего стоило ей это. Но катастрофа была предотвращена. Так, во всяком случае, казалось наивной Уленьке.
Борис перестал бывать в их доме. Примерно в это же время он повадился ходить к Рае Шептуновой - сперва в её приёмный пункт, где, сдвинув шляпу, перетаскивал с места на место ящики с бутылками и банками, а потом и домой к ней. С нами (со мной, с моей женой, с Ингой и Женькой) он держался с насмешливым холодком, и я понимаю почему. В его глазах мы были заодно с Никитой. Одна компания, этакий синклит благополучных семей, который, как постороннее тело, отторгает от себя всякую неудачливую шушваль вроде Раи Шептуновой. Я несколько утрирую, но не для того, чтобы покаяться, а дабы нагляднее представить вам состояние Уленьки Максимовой. К сорока подкатывало ей, но она оставалась той же Уленькой, которая четверть века назад единственная из всех наших сверстников не отвернулась от павшей на глазах всего двора тринадцатилетней девочки.
Тень изгнанного стояла между супругами. И не только тень. По–прежнему проживал опальный насмешник в неуютном городе Светополе, оборудовал все склады и теплицы, оживляя аппаратуру, на которую в хозяйствах махнули рукой, и управляющий "Сельхозмонтажа" нет–нет да и слышал восторженно–благодарные отзывы о поразительном мастере, только теперь это не радовало его, как прежде. Соглашался сдержанно: "Да, талантлив", -а про себя думал, что куда спокойней иметь дело с менее одарёнными, но надёжными и послушными - как раз в силу своей посредственности - людьми.
Мы сидели у меня в кухне, потягивали коньячный спирт, который привёз Никита из Алафьевской долины, где ему взахлёб хвалили Бориса Ивановича за какие‑то необыкновенные сепараторы, а заодно пели дифирамбы и ему, начальнику, сумевшему переманить в Светополь такого специалиста. Стиснув зубы, Никита проклинал день, когда в голову ему пришла эта идея. "Понимаешь, - говорил он, глядя перед собой неподвижными глазами, - это же страшный человек. Страшный… - и посмотрел на меня пытливо и тяжело. - Не веришь". (Не вопросительно - констатируя.) Я подлил себе и ему, дыню подвинул (её тоже привёз Никита, и она, несмотря на декабрь, была отменной). "Ну уж не такой, наверное, страшный". "Страшный! - И ещё раз, навалившись грудью на стол: - Страшный". Впившиеся в меня васильковые глаза ждали, когда же я начну возражать, чтобы опрокинуть мои хлипкие доводы. На другое попытался я перевести разговор, и тогда, перебивая мою неуместную речь, последовало ещё одно "страшный!" и - уже напрямую: "А знаешь, почему?" Я с тоской оглядел дыню. "Ну, почему?" - "Потому что вот здесь ничего нет. - И постучал себя по груди. - Ничего! Пусто".
Я чувствовал себя прескверно. Я чувствовал себя так, словно в чем‑то предаю Уленьку. Не Бориса - Уленьку. "А что здесь должно быть?" Дурака валял… Никита прекрасно понял это. "И ты туда же…" - с упреком. "Перестань, Никита. Давай выпьем", - и поднял рюмку, но он процедил упрямо: "И ты туда же! Вот он, ваш Борисик… В эфире кружится, тонкая душа, а Питковский в дерьме копается".
Это не с кондачка говорилось. Не из тех людей был Никита, кто начинает ни с того ни с сего разводить теории. И понадобились они ему, конечно, не затем, чтобы за рюмкой коньячного спирта обрисовать сущность своего бывшего протеже. Ох, не затем. Я прямо посмотрел ему в глаза и встретил взгляд, который не дай вам бог испытать на себе. Нет, вовсе не из‑за эфира и не из‑за пустоты вот здесь (я тоже постучал себя по груди) воспылал он ненавистью к человеку, которого ещё недавно на руках носил. Ведь ни эфир, ни пустота не смущали его, когда полгода назад он заставил этого анархиста работать на общее дело. Никакой опасности не было тогда, а сейчас вдруг появилась. Опасность для кого? Для управляющего трестом Питковского, который печётся о сельском хозяйстве области? Или для супруга Уленьки Максимовой? Я так и сказал: Уленьки Максимовой, и он, не подымая глаз, поправил: "Питковской. Её фамилия - Питковская".
Будто я не знал этого! Но моя оговорка дала новое направление его мыслям. Он поднял глаза и долго глядел на меня взглядом яхтенного капитана, который всматривается в горизонт. "А ведь ты очень давно знаешь её". - "Ещё бы! - сказал я. - Лет тридцать". Он не опустил глаз. "Ты думаешь, с ней легко жить?" - "С Уленькой?" - не понял, вернее, не поверил я. "С ней самой… - Усмехнулся, зная, каков будет мой ответ, и заранее прощая его. И вдруг лицо его сделалось жёстким. - Но я смогу! - Точно какую грозную клятву дал. - Я смогу…" - "Ну, естественно", -пробормотал я. Он не услышал - о своём думал. Потом перевёл дыхание и снова увидел меня. "Помнишь, курагой ты нас угощал? Меня и Ульку. Когда узнал, что расписываемся?" Было дело, но не это почему‑то вспомнилось мне, другое, когда сын у него родился. Как ждал он его! Женька, которому Инга уже подарила двух пацанов, бился об заклад, что у Никиты в жизнь не будет мальчишек. Только девочки. Одна есть, теперь ещё одна появится, а захочет третий раз рискнуть - третья будет. И ничего кроме. "Я не шучу…
Вот увидишь". - И смотрел серьёзными глазами, которые так любили светопольские зрительницы. Разозлить хотел? Напрасно. Никита смущённо улыбался, ладонью щеку тёр, бубнил: "Посмотрим".