Лишь одного смертельно боялась она, даже бледнела смуглым лицом, - что Гришка уведет сына. Не заберёт, не отсудит, а именно уведет. У него уже была другая семья, но в бараке он время от времени появлялся - с подарками, улыбочками, ласковоши речами и фантастическими россказнями, которые если мы поначалу слушали с разинутым ртом, то что с ребёнка взять! Он смотрел на отца с обожанием. Случалось, тот брал его с собою - в новый свой дом, и ему там, видела встревоженная Зинаида, нравилось. Обласканным и одарённым возвращался оттуда - в барак, где мать пилила за грязную обувь, за гулянье допоздна, за первые двойки… На сына, заметьте, не распространялась жизненная философия матери: все образуется…
Однажды Гришка не казал носу месяца четыре - в командировке был, а когда пришёл, то мальчик, оглушённый, не мог слова вымолвить. Равнодушно скользнул взглядом по московским гостинцам, а если веселящийся отец очень уж досаждал вопросом, бурчал в ответ что‑то нечленораздельное. Зинаида поставила на стол вино, Егору лимонада налила, и семейное застолье вступило в свои краткосрочные права. "Мне пора, - спохватившись или сделав вид, что спохватился, сказал Гришка. - Ты проводишь меня?" - сыну. Тот сидел, не подымая глаз, с фужером у рта, и вдруг в тишине (Гришка, осклабившись, ждал ответа) раздался хруст: то зубы мальчика, сжавшись, раздавили стекло.
Вот тогда‑то и перетрухнула Зинаида. Тогда‑то и спросила в упор - бледная, с ужасом в тёмных глазах под красивыми бровями: "Ты не заберёшь его?" А он смеялся в ответ и говорил: "Ну, если он того пожелает…" Его забавляли наивность и тактическая её беспомощность. Разве можно показывать свой страх - ведь теперь он полновластный хозяин положения! Ничему‑то не научилась она за столько лет! Мне бесконечно жаль в эти минуты Зинаиду, и даже досада берет на неё - что не научилась, хотя в иные моменты я как раз за это и люблю её.
В отличие от неё, Тася считала, что жизнь надо делать, а не плыть по течению. Это своё старое правило она снова повторила в тот вечер, когда мы допоздна засиделись с ней в опустевшем вагоне–ресторане. Без прежней, правда, уверенности повторила, а подумав, прибавила: "Вот только все равно неизвестно, куда выплывешь".
Барак она ненавидела. Вообще‑то никто из его обитателей не питал к нему нежных чувств, все спали и видели, когда же наконец снесут его, и от этого рождества Христова готовились исчислять новую эру. Все! - но Тася ждала этого часа с особым нетерпением. Она скрывала, что она из барака. На танцах в горсаду держалась в стороне от барачных, что не мешало ей обращаться в случае чего за помощью к Славику.
Этого низкорослого блатаря знал весь Светополь. Вразвалочку пересекал он танцплощадку, цедя направо и налево: "Извините… Будьте любезны… Пардон, девушка", но мало кого обманывали его изысканные манеры. "Послушайте, молодой человек, - вежливо говорил он великану в брюках с широкими отворотами, а тот с тревогой взирал сверху на невесть откуда взявшегося шкета в расстёгнутой рубашке и с татуировкой на груди. - Если вы ещё приблизитесь к этой девушке (и головой, только головой, не взглядом - взгляд пронзал, не отпуская, - на Тасю), то будете иметь дело со мной. Вам все ясно?" А пальцы тем временем крутили пуговицу на модном пиджаке верзилы, пока та не оказывалась, отделённая, в руке разбойника.
В эти минуты Тася гордилась своим знакомством со Славиком, но когда на другой день он небрежно приглашал её в кино или раскинувшийся у рынка зверинец, отказывалась под благовидным (а то и не очень) предлогом, в ответ на что маленький головорез широко улыбался круглым личиком. Как должное принимал, что не чета этой почти московской барышне.
Мало того, что одета была во все столичное, что их комнатёнка ломилась от невиданных тогда мягких игрушек (это мне бросилось в глаза прежде всего), голубой и синей, с золотой каёмочкой, посуды и прочих фантастических вещей, в числе которых был настоящий электрический чайник, единственный не только в бараке, но, пожалуй, и в Светополе; мало, говорю, всего этого, она ещё и сама побывала в Москве, причём дважды - отец зайцем провозил в своём вагоне. Надо ли объяснять, как вознесло это её в наших глазах! И с каким чувством возвращалась она не просто в провинцию, а на самые задворки убогого городка, красиво и без всяких на то оснований наречённого Светополем.
Задним числом я понимаю, как одинока была эта насторожённая, похожая на нахохлившуюся птицу девочка в столичных платьях. Барачных чуралась, привести же кого‑нибудь из школы не могла, потому что все узнают тогда, где живёт она. А квартиры им все не давали и не давали, хотя таким значительным человеком был её отец (тут мы безоговорочно соглашались с ней - у детей своя служебная иерархия). Тогда‑то, видимо, и приобрело её остроносое личико сегодняшнее брезгливо–недоверчивое выражение.
На обратном пути - из Москвы я тоже ехал с нею - она на моих глазах отчитала санитарного врача, когда та сделала замечание, что у них не первой свежести халаты. "А вы постойте тут смену, тогда увидим, какой вы станете. Все поезда на солярке давно (она имела в виду кухни вагонов–ресторанов), а мы угольком топим. Да и тот дрянной дают. А хочешь хороший - трёшку гони".
Жаловалась, что теряет квалификацию: одно первое, одно второе, и ни омлета сготовить, ни испечь что‑нибудь… Крашеные волосы слегка приподнялись, и она больше чем когда‑либо напоминала птицу/причём птицу немирную, к упорной изготовившуюся обороне. Ничего общего с той рыжеватой, в кокетливой столичной блузке девушкой, которая с неприступным видом стояла на танцплощадке отдельно от всех. Увы… Не принц подходил к ней, не заезжий москвич, транжирящий в южном городе Светополе командировочные деньги, а местный шалопай, и был при этом так бесцеремонен, что приходилось обращаться за помощью к Славику. К Славику из барака - так звали его в городе.
Помню, как изумлённо смолк оркестр, когда в разгар вечера запрыгнул он на деревянную эстраду с гармошкой в руках, в брюках клёш (тогда ещё это считалось шиком, хотя Тася утверждала, что в Москве уже все носят узкие) и в тельняшке под расстёгнутой рубахой. Он мечтал о море и, убегая из дома, что было распространено тогда среди светопольских мальчишек, однажды доплыл на пароходе аж до Одессы. Оттуда его доставила милиция. Как смотрели мы на него! Славик курил дешёвые папиросы, которые небрежно доставал из коробки "Казбек" (папиросы же были "Север") и походя вворачивал в речь то Дерибасовскую, то Молдаванку, от одного звучания которых захватывало дух.
О сносе барака тогда ещё говорили как о далёком будущем, но все знали, что рано или поздно это случится. А жизнь шла и шла себе - но ещё не настоящая (так полагали), ещё только увертюра, вступление к ней. А раз так, то и беды ещё не беды, чего, между прочим, о радостях не скажешь.
Настоящая жизнь! Завяжет наконец с пьянкой дядя Яша, Славик образумится, пройдёт ревматизм у Лидии Викторовны, супруги Потолковы начнут жить в мире и согласии, а Жанна перестанет хромать… Вот только снесут барак! Вот только, дай бог, получим квартиру!
Получили. И мало–помалу убедились с пугливым разочарованием, что надежды, которые втайне лелеялись столько лет, не спешат оправдываться. Не только не завязал дядя Яша, но с новой силой начал - то новоселье, то свадьба (первую скромно сыграли "наши голубки") - и умер на скамейке у подъезда, где сиживали по вечерам с семечками и разговорами, как когда‑то - на террасе барака. Славик на поминках отца растянул гармошку- образумился! Не прошёл ревматизм у Лидии Викторовны, а супруги Потолковы по–прежнему цапались за закрытой дверью, на людях же были преисполнены любви и взаимного внимания. Не перестала Жанна хромать. И роз на балконе не развела, хотя балкон был, и именно на втором этаже, как просила. "На кой черт он, дом этот!" - проронила однажды, а когда Лидия Викторовна, не веря собственным ушам, уточнила: "Что же, лучше в бараке жить?" - Хромоножка улыбнулась сквозь дым толстыми губами: "Лучше! Там хоть ждали чего‑то".
Она с детства была склонна к созерцательности и, следовательно, философствованию. Много раз видел я её на пустыре за Ригласом с книгой в руках - козу пасла. Звали это превредное животное, кажется, Люськой. Меня она не подпускала к себе, но, как выяснилось, не только меня. Даже свою маленькую хозяйку не слишком жаловала, хотя та украдкой от матери делилась с ней скудными лакомствами: то ириской - они продавались тогда поштучно, то печеньем, то "микадой", как, не знаю почему, называли у нас вафли. Коза, щекоча бородкой ладонь девочки, серьёзно и молчаливо пожирала эти кондитерские шедевры, а в благодарность давала погладить себя. Но вот эту буколическую сценку увидела мать и ещё ту устроила дочери головомойку. Не ирисок пожалела - молока, которого, оказывается, Люська стала давать меньше, поскольку сладости перебивали ей аппетит и она, гурманка, ленилась после щипать траву. Тут ей можно было посочувствовать: трава на пустыре росла жёсткой и короткой, этакими серыми от пыли кустиками.
Я водил сюда козлёнка, которого бог весть откуда привезла бабушка и который также исчез потом неведомо куда. Здесь мы и беседовали с худенькой и бледнолицей девочкой про разные козьи дела. Она рассказывала, как хлопотно доить Люську, когда мамы нет дома, - а её не бывало зачастую, по больницам скиталась. Затаскивали козу в сарайчик (они лепились за бараком), крепко привязывали - и рога, и ноги, а хвост - единственное, что оставалось свободным, - держала Жанна, пока старшая сестра возилась с выменем. "Хвост‑то зачем?" - недоумевал я. Хромоножка виновато улыбалась. "Я шучу", - и её карие глаза смотрели на меня робко. Отчётливо помню своё удивление: хромая, а шутит.
Она много читала - даже на пустыре я не видел её без книги. Никогда не забуду, как вдохновенно говорила она о стране, где всем заправляют козы. Я, конечно, слышал о Гулливере и, кажется, уже прочёл детское, адаптированное издание свифтовской книги, Жанна же, судя по тогдашней нашей беседе на пустыре, знала её всю. Именно на неё ссылалась она, говоря про страну лошадей, а коли есть у лошадей своя страна, то почему бы её не иметь и другим животным? Козам, собакам, коровам, кошкам и так далее.
Я ухмылялся. Я был реалистом и немного скептиком - как всякий здоровый ребёнок, провести которого - при всей его готовности верить в чудеса - не так‑то просто.
Ах, если бы хоть немного этого скептицизма Жанне - той, маленькой, из теперешних взрослых запасов её, поистине безграничных!
С Зинаидой они дружили. Это был союз, основанный не на сходстве натур, а на их противоположности. Какие там козьи страны! - Зина и в реальные‑то не верила, в разные там Турции и Италии. Москва, о которой с упоением повествовала Тася, не задевала её воображения. Словно где‑то на другой планете располагалась она - с Кремлём, универмагом, посреди которого бьёт фонтан, с подземными поездами. Её это не трогало. Вот Светополь, барак, школа (отчасти), горсад - это был её мир, тут она принимала близко к сердцу все.
К танцам Жанну пристрастила она. Когда та, попунцовев, заколебалась было: "Как же я…" - Зинаида: "Из-за ноги, что ли? Ну и что? Не в штандор же играть". Эта спокойная и грубая прямота подействовала лучше всякой дипломатии. Жанна пошла. И сразу же убедилась в правоте своей здравомыслящей подруги. Приглашали напропалую, и вряд ли кто из кавалеров заметил её хромоту. Танцевали тогда в основном танго -очень медленно, томно, в тесной толпе, которую едва вмещала маленькая площадочка с дощатым настилом, освещённая голыми лампочками и окружённая забором, через который мы запросто перемахивали. Ребята курили. На некоторых были "бабочки", а на груди у девиц красовались бумажные цветы. Какие там па! - негде повернуться было, но вдруг бац! - словно бомба взрывалась. Взрывалась, раскидывала всех, и посреди образовавшегося круга мутузили друг друга двое, а то и трое не поделивших даму кавалеров.
Я точно знаю, что однажды дамой, из‑за которой вспыхнула потасовка, была наша Хромоножка. Вот какой успех имела она на танцах! Мудрено ли, что книги, а вместе с ними утопические козьи страны потеснила действительность, которая, оказывается, не всегда была такой уж пресной.
Существовала тогда почтовая игра. Ты получаешь письмо, чаще всего от незнакомого человека, и в нем, кроме обратного, сообщалось ещё четыре адреса, по каждому из которых надо было написать, дав, в свою очередь, четыре других. Если бы все соблюдали эти хитрые правила, то, глядишь, через месяц–другой вся страна была бы втянута–в грандиозную и нелепую переписку. Но соблюдали не все. Зинаида, например, получив такое послание, молвила: "Чепуха какая!" - разорвала медленно и выбросила. А Хромоножка написала. И не кое‑как, а со старанием и надеждой. Хорошо написала и получила ответ - из Псковской области. И тут началось…
Я не видел Жанниных писем - только его, она бросила мне их со словами: "Познакомься, писатель. Может, и сочинишь чего. А то все про Станислава Рябова да Римму Федуличеву. Значительные личности, а? А ты про нас напиши. Про Хромоножку…" И с насмешливой улыбкой грузно опустилась на застеленную ситцевым покрывалом тахту. Курила, щурясь, и как было поверить, глядя на неё, что эта толстая женщина в крупных бусах - та самая мечтательная пастушка, что вдохновила молодого солдатика на удивительные послания.
Мы сидели вдвоём в чистенькой комнате, дверь на балкон была открыта. Рядом с тахтой стояла этажерка с книгами - старая, ещё барачная, и книги тоже старые - новые достать было негде. А прежде покупала, причём хорошие книги - я просмотрел их с пристрастием. Тут были и Пушкин, и Алексей Константинович Толстой, и Лев Толстой, и Мопассан - двухтомник. Я искал Свифта, но не нашёл - стало быть, брала в библиотеке или снесла в букинистический, когда наступили трудные дни.
Они наступили после смерти матери. Людмиле едва исполнилось восемнадцать, она уже училась в мединституте, а Жанна только–только перешла в седьмой класс. Они были похожи: та же бледность, тот же округлый подбородок, такие же колечки тёмных волос, а в карих глазах - одинаковая вопрошающая ласковость. Сейчас сестры выглядят ровесницами, даже Людмила, пожалуй, помоложе, хотя разница между ними четыре года. Жанна заканчивала девятый, когда у сестры родился сын. Но паспорт у неё уже был, и она, не задумываясь, пошла работать - только бы Люда не бросила института, только бы малыш, "барачный мальчик", у которого не было отца, ни в чем не нуждался.
Я помню её чинно гуляющей с коляской по аллеям горсада - того самого, на деревянной площадке которого она ещё недавно упивалась душещипательным танго "Маленький цветок". На ней была зелёная шляпка с ленточкой, серое, того дипломатичного цвета пальто, который замечательно маскирует ветхость материала, и некрасивые, грубые, в протезной мастерской изготовленные ботинки, один из которых - левый - на толстенной подошве. Вместо же палочки - коляска. Старушки, пасущие у скамеек внучат, смотрели на неё кто с умилением, кто с сочувствием - такая молоденькая, а уже с ребёнком! Но хорошо смотрели. Она чувствовала это, и глаза, которые она робко подымала от коляски, были затаённо счастливыми. Жизнь трудна, кто же спорит! Умерла мама, врачи не умеют вылечить ногу, у племянника отца нет, а на стипендию и пенсию не проживёшь, и потому вместо школы приходится продавать билеты в кинотеатре - трудна, да, но посмотрите, какой прелестный малыш, как он уже понимает все, как хорошо учится его мать, будущий доктор, как пахнут отцветающие чернобривцы и какие необыкновенные письма шлет из Псковской области Володя!
Я прочитал эти письма - ещё не пожелтевшие от времени, но поистершиеся изрядно. И я понял, почему дала мне их моя давняя знакомая. Её не интересовало, конечно, что там напишу я и напишу ли вообще, но вот что прочитаю и увижу, какие возвышенные, какие умные слова посвящали ей когда‑то, - это было для неё важно.
В последнее время я много думаю о Жанне–хромоножке, и я убежден, что вовсе не физический недостаток сыграл роковую роль в её жизни. Тут другое. Или, точнее, все вместе. Козьи царства - в том числе. У Зинаиды, например, их и в помине не было, она сызмальства смотрела на мир трезво и прямо, без миражных дымок. Она говорила: "Мамаша печёнки принесла. Возьмёте?" - "Почём?" - осторожно спрашивала моя хозяйственная бабушка Вероника Потаповна. "Да сколько дадите. Не купила ведь - украла. А в бараке продашь - разговоров не оберёшься".
Вероника Потаповна ушам своим не верила. Да как у тринадцатилетнего ребёнка поворачивается язык говорить такое! Я хихикал. Это Зинка‑то ребёнок?
Я ошибался. И все мы ошибались, считая, что она, подобно Нике с нашего двора или Рае Шептуновой, изведала все, "Ну куда, куда лезешь?" - и сразу поостывал чрезмерный пыл в груди. Для будущего, стало быть, мужа берегла себя. Для Гришки… Но и когда он, хитрый лис, ушел к другой, оставив её с маленьким Егоркой, не очень-то позволяла распускать руки. На жарких словах, на клятвах и вздохах её не провести было. А вот жалеть жалела.
Были и такие, что жениться собирались, с ребёнком взять, но она: "Успеется! - говорила с ленцой. - Может, разонравлюсь ещё. - И из‑под тяжелых от краски ресниц поглядывала на соискателя. - Вон баб сколько".
Это, конечно, было предлогом. Иное останавливало. Один, например, пил; не как Славикин отец, у которого трезвого дня не случалось, - запоями. Полгода - человек, а потом - смотреть жутко. Зинаида лечила его. Устраивала в больницу, навещала его там, зорко следила, чтоб не сорвался. Его мать - возможно, будущая (а вдруг!) свекровь - души в ней не чаяла. Зиночка, Зиночка… Да как он любит тебя, да он человеком станет, как женится, а без тебя пропадёт, но Зинаида - добрая самоотверженная Зинаида - ни в какую. "Ну и прекрасно! Я что, гоню его? А что штампика в паспорте нет - подумаешь, важность! И без штампиков люди живут. Вон Валентина Потаповна", - приводила она в пример мою двоюродную бабушку, с которой - при колоссальной разнице в возрасте - была в приятельских отношениях. Та действительно прожила с мужем Дмитрием Филипповичем что‑то лет сорок, а расписаны не были.
У Валентины Потаповны, тёти Вали, как мы звали её, Зинаиду я встречал частенько. "Мне‑то что! Напьётся - проспится, черт с ним, но ведь у меня пацан растёт".
И Валентина Потаповна проникновенно кивала седенькой головой, соглашаясь.
Меня всегда восхищало бесстрашное умение Зинаиды называть вещи своими именами. Она говорила: "Ну, чего, чего стелешься? Бабы, что ли, давно не видел? Ничем не могу помочь, дружок: у меня свой такой", - хотя "свой" не был законным мужем.
Её это не смущало. На пересуды не обращала внимания, но постоять за себя могла. Мне довелось быть свидетелем её ссоры с соседкой по лестничной площадке, а заодно и балкону, надвое перегороженному решёткой. Не рискну приводить словечки, которые употребила моя героиня, но поверьте мне, что словечки эти были крепкие. "Хулиганка! - взвилась соседка. - Шлюха барачная!" (Сама она не из барака была и проклинала судьбу, подсунувшую ей таких соседей.)
Чем ответила на это Зинаида? А вот чем. Задрала юбку, поставила загоревшую крепкую ногу на перила и через мгновение была на той стороне балкона. "Ну‑ка повтори, кто я", - не повышая голоса, даже тише обычного. Противница безмолвствовала, округлив от ужаса глаза. Поделом ей! Я не собираюсь вникать в существо их разногласий, но что более несправедливого, более дикого навета измыслить трудно, готов дать голову на отсечение.