- Я не об этом, что вы! То есть у нас не курят, но я не об этом. Курите, если… Я о вашей просьбе. У нас не принято… Вот, возьмите сами.
Он протянул под столом рубль. Педагог напряжённо глядел на бутерброд с сыром.
- Что там? - выговорил он. - Деньги?
- У нас нельзя, - мягко повторил Аристарх Иванович. - Вы сами возьмите. Потом отдадите, когда будет.
Ему хотелось подчеркнуть, что это не подаяние, что он в долг даёт и, стало быть, ничего унижающего нет в этом, но вышло, почувствовал, будто напоминает о необходимости вернуть деньги.
Молча спрятал их - сам принесёт. Педагог встрепенулся:
- Куда вы? - А затем, отчётливо выговаривая каждое слово: - Я вовсе не отказываюсь от ваших денег.
И протянул поверх стола растопыренную руку.
Отдав рубль, Аристарх Иванович незаметно ушел к себе. Сдачу ведь преподнесёт - с него станет…
Надо было готовить бутерброды, но он сидел не шевелясь, положив руки на журналы, в которых сделал записи мальчик-"ревизор". Он очень устал сегодня, а день ещё не кончился, его ждало трудное объяснение с Поповой. На мгновение почудилось, что деньги, которые предстояло вернуть вечером, волшебно исчезли из стола. Помешкав, выдвинул ящик. Три пятирублевые бумажки, уже не влажные - высохли, лежали на месте.
Хорошо бы заболеть сейчас - ведь он тоже выкупался вчера в холодной весенней воде… Заболеть и - завтра, послезавтра, всю длинную неделю, что началась сегодня, проваляться в постели. А за семь дней может случиться многое… И ещё об одном преимуществе внезапной болезни успел подумать он: в случае чего сегодняшнее его поведение само собой объяснилось бы дурным самочувствием.
Не заболеет, нет. Простудные болячки почему‑то не липнут к нему. Аристарх Иванович вяло улыбнулся: "Пожалел о чем…" В кабинет заглянула дурашливо улыбающаяся Карловна.
- Там бутербродики кончились. Сказать просила…
Она никак не называла Попову - ни по фамилии, ни по имени.
Аристарх Иванович кивнул. Карловна не уходила.
- Хорошо, я понял, - с раздражением сказал он. - Я понял, идите.
Когда, приготовив бутерброды и уложив их на витрину, вышел в зал, стакан у Педагога был снова пуст и снова он выжидательно смотрел в его сторону.
- Одно слово! - произнёс он, нетвёрдо подняв руку.
Аристарх Иванович с сжатыми губами подошёл к столу.
- Я могу истратить весь рубль? Или… - он вопросительно умолк.
- Как хотите. Это ваши деньги. Как хотите.
- В каком смысле - мои?
- В самом прямом. Отдадите, когда будут.
Педагог неотрывно глядел на него воспалёнными нетрезвыми глазами с красными трещинками на белках.
- Я доставляю вам удовольствие?
Аристарх Иванович почувствовал, как прилила кровь к лицу.
- Мне? Почему мне?
- Тогда извините. Я полагал, что ублажаю ваше тщеславие. Преподаватель истории или географии, как вы изволили выразиться, и клянчит рубль. На вино.
- Зачем вы! - тихо сказал Аристарх Иванович. - Всякое может быть. Я всегда рад помочь. Любому. Да и вы, наверное, так…
Словно оправдывается… За что? Педагог улыбался.
- Ну как знаете!
Он жалел, что дал рубль, жалел о своей откровенности, жалел, что в приступе самолюбия выложил вчера свой тайный козырь: "Я в школе вас видел… С указкой".
Взяв стакан, Педагог размеренным шагом направился к стойке. Аристарх Иванович умышленно не ушел из зала - чтобы Педагог не вообразил, будто он сбежал от него. И лишь когда тот с полным стаканом вернулся к столику, неторопливо скрылся в подсобке.
Не прошло и четверти часа, как Педагог, постучавшись, приоткрыл дверь кабинетика:
- Разрешите?
Аристарх Иванович знал эту преувеличенную вежливость в нетрезвых людях - ничего доброго не предвещала она.
- Мыслите о нравственном облике сына?
А сам медленно на стул посмотрел.
- Садитесь, - пожав плечами, разрешил Аристарх Иванович.
- Благодарю. Я не задержу вас надолго. - Он осторожно опустился на стул, - В отличие от вас, я уже не думаю о своём нравственном облике. Как вы могли только что убедиться в этом… И о нравственном облике дочери тоже.
В зале шумели. Не скандал ли назревал там? Аристарх Иванович вспомнил Гринчука, его взгляд, полный недоумения и напряжённости.
- В отличие от вас, - внятно повторил Педагог. - Вы нравственны, вы молоды. Вы оптимистично смотрите на жизнь. Вас зовут Аристарх… А вот отчество забыл.
- Иванович.
Педагог болезненно улыбнулся.
- Именно такое и забывается. Иванович… Так вы знаете, почему вы молоды? Вы не слушаете меня?
- Слушаю. Но у меня работа.
Гул в зале поутих, но, кажется, это не обрадовало, а огорчило Аристарха Ивановича.
- Я не задержу вас надолго. Я хочу сказать, почему вы молоды. Ведь вы уже не молоды, разумеется - нет, но вы - молоды. Вы молоды, потому что верите, что можно изменить что‑то. Себя, например. Свою жизнь. Пока человек хоть вот на столько верит в это, он молод. Я логично рассуждаю?
Он достал сигарету. Аристарх Иванович беспокойно взглянул на неё.
- Не волнуйтесь, - сказал Педагог. - Я не стану курить. Вы только запомните, пожалуйста, что я рассуждаю логично. Это пригодится. - Он медленно повертел головой, выпрастывая шею из воротника мятой рубашки. На шее темнела ссадина, должно быть от бритвы. - Я сказал ещё - вы оптимист. Знаете, почему вы оптимист? Потому что вы разочаровались в себе, но только в себе, а не в окружающем вас прекрасном мире.
- Почему вы так решили?
Педагог посмотрел на него с довольной усмешкой: заговорил‑таки.
- Почему? Потому хотя бы, что вы казните себя. Человек, который разочаровался в прекрасном мире, не казнит себя.
В счёты уперся его взгляд. А Аристарх Иванович, болтун, опять не удержался:
- Когда я казнил себя?
Педагог слегка раскачивался на стуле.
- Не знаю когда. Наверное, всегда. - Он оторвал взгляд от счётов. - Даже в мелочах нельзя поступаться совестью. Даже мысленно. Даже подумать нельзя скверно без того, чтобы это не отразилось на тебе. Помните? За все платить надо. Помните? Я ведь вас цитирую. Это ваша теория.
Аристарх Иванович откинулся на спинку стула, сунул руки в карманы халата.
- Вы не так меня поняли. Я говорил о воспитании. Просто к слову… И только о воспитании. Так что это вовсе не моя теория. Слава богу, у меня без того дел хватает.
Бескровные губы Педагога изогнулись:
- Разумеется, не ваша. Но ведь вы не берете на вооружение теорию государственного устройства, которую выдвинул Гай Юлий Цезарь. Как видите, я историк, а не географ. - Он шутейски поклонился.
- Очень приятно.
- Ещё бы, - процедил Педагог. - Но я недоговорил. Я ведь сказал ещё, что вы нравственны… Я логично рассуждаю?
Заведующий уклончиво повёл рукою. Слишком внимательно слушает своего пьяного собеседника!
- Любопытно, во всяком случае.
- Стало быть, разумно. Пожалуйста, - он поднял жёлтый палец, - не забудьте об этом. Так вот, насчёт нравственности… Вы нравственны, потому что все ещё пытаетесь соизмерять свою жизнь с идеалами, о которых читаете в книгах. Это весьма трогательно. Люди в вашем возрасте носят идеалы, как галстуки. Видите, какого я высокого мнения о вас? Гораздо выше, чем вы о себе.
Изо всех сил старался Аристарх Иванович не выказывать интереса - унизительного для трезвого человека интереса к тому, что мелет пьяный. Но как ни противился, как ясно ни понимал, что это глупо, комплименты сидящего перед ним "алкаша" были лестны ему.
- О чем я говорил? Я уже говорил, что не завидую вам? - Педагог посмотрел на него с напряжением. - Не завидую… Хоть я не оптимист и не молод. И не знаю, что свинка… Видите, опять забыл. Какая болезнь - свинка? Инфекционная? Вы сказали, а я опять забыл. Потому что мне это ни к чему, как вы понимаете. О нравственном облике моей дочери заботится чужой дядя… Наверное, так даже лучше.
Аристарх Иванович незаметно вынул руки из карманов.
- Почему вы не благодарите меня? Я доставляю вам такое изысканное наслаждение.
- Вы устали, - миролюбиво сказал Аристарх Иванович. - Вам надо отдохнуть.
Мелкими морщинками, как тонкий, треснувший лёд, было иссечено лицо Педагога.
- Вы спите со светом? - спросил вдруг он. - Не понимаете? Когда вы ложитесь спать, вы выключаете свет?
Аристарх Иванович молчал, опасаясь подвоха.
- Знаете, за что я люблю ваше заведение? Ну да ладно… Главное, вы запомнили, что я не завидую вам. Хоть я не оптимист, не молод… Что там у нас на третье было? Ненравствен. Не безнравствен, а просто ненравствен. Тут есть тонкость, профессор.
Он заметил на обшлаге рукава рыбью чешую - она сверкнула, как крохотное зеркальце, - снял её и бережно положил на стол.
- Пардон! - спохватился и снова коснулся чешуи пальцем. - Я насорил вам.
Аристарх Иванович принуждённо засмеялся. Педагог неподвижно глядел на угол стола.
- А ведь это, профессор, называется шкурничеством. Вы никогда не думали об этом? Если бог есть, то он шкурник. Потому что за все надо платить. Великий шкурник. Вы согласны со мной? Вернее, это я согласен с вами. За все платить. За свои грехи… За грехи родителей… За грехи родителей родителей… Гейне умер, расплачиваясь за прелюбодеяние, которое совершил его предок в седьмом колене.
- Но ведь существуют и объективные причины, - небрежно заметил Аристарх Иванович. - Не все зависит от человека. Война, болезнь…
- Уход жены…
- При чем здесь это! Это - личное, я не об этом сейчас…
- Не старайтесь, - сказал Педагог. - Зачем вы стараетесь? Личное… Человек несёт стакан вина. Вот вам личное… Для него этот стакан вина - все. Больше ни шиша у него. И вдруг он падает и разбивает стакан… Вы любите притчи? Или вы только Шекспира признаете?
- Вы устали, - мягко повторил Аристарх Иванович. - Вам надо отдохнуть.
Некоторое время Педагог молчал.
- Так вот насчёт стакана… Надо иметь бутылку в запасе. Или лучше - бочку. А ещё лучше - винный завод. На паях. Тогда вы никогда не останетесь с пустыми руками. - На лбу у него появилась складка. Он все глядел на угол стола. - Лично я до завода не дозрел. У меня был только стакан. Щербатый, конечно, и ненадёжный, но был. Потом я его кокнул и стал в два раза больше платить за электричество. - Педагог утомленно прикрыл глаза. Молчание длилось так долго, что Аристарх Иванович испугался, не заснул ли он. - У вас пока что стакан цел. Сын ваш… - И поднял веки. - Я не слишком образно говорю? Только стакан… Все, больше ничего - один стакан. Ведь вам наплевать, что кто‑то кого‑то бомбит во Вьетнаме. Любопытно, может быть, и занимательно, но - наплевать. Впрочем, Вьетнам - это крупно, - с неожиданной тоской проговорил Педагог. - Соседи… Если у соседей бьют стекла? Нет, это трогает. Это не может не трогать… Вдруг осколки в меня попадут? В мою квартиру? Но стакан у вас есть.
Он замолчал. Больше, кажется, он не намеревался прибавить ни слова.
- Вы о себе сказали, - напомнил Аристарх Иванович, волнуясь и сердясь на себя за это нелепое волнение. - Почему вы о себе так? Ведь вы воевали. Я видел вчера… У вас награды.
- Вы поняли все правильно, профессор. Мою теорию вы поняли правильно. Со стаканом… Прекрасное наглядное пособие, согласитесь. - Он повернулся и с усилием, словно через плёнку, посмотрел на Аристарха Ивановича. - Вы ещё что‑то хотите услышать? Хорошо, я вам скажу. Когда я воевал, завод у меня был. Моя доля завода. Не от возвышенности души, нет, - по необходимости. На войне невозможно жить стаканом. Кулак был, понимаете? Не отдельные пальцы - кулак. Или вы никогда не дрались в детстве? Потом прогремел победный салют, кулак разжался, и все мы разошлись в разные стороны. За своими стаканами.
- Я вас понимаю. Все это я понимаю. Но не все зависит от человека. Могут быть разные обстоятельства. Объективные причины.
Педагог скучно усмехнулся.
- Надеетесь? Человек ли попал под автобус… Автобус ли наехал на человека… Хромают одинаково. - Вдруг глаза его ожили. - А вы убедились, что я рассуждаю достаточно разумно. А? Убедились… Стало быть, - проговорил он, - если вы мне одолжите ещё рубль, я не забуду вернуть его.
Будто ледяной водой окатили Аристарха Ивановича.
- Нет! - решительно сказал он. Он сунул руки в карманы и откинулся на спинку стула. - Нет–нет. Я не могу. У меня нет больше денег.
Но задышалось свободнее… Все, что говорил Педагог, - словесная игра, хитрый иезуитский обман, не более. И он попался на эту удочку!
- Я не могу. У меня нет денег.
Педагог, не торопясь, ослабил свой рябенький галстук. На груди курчавились рыжие блеклые волосы.
- У меня нет денег, - ещё раз повторил Аристарх Иванович. - А в кассе брать не имею права.
- Вам ничего не грозит. Если не отдам, пожалуетесь моему начальству. Вам ведь известно место моей работы. - Он с тяжелой иронией посмотрел на заведующего, - Вы знаете обо мне все - чего же вам бояться? Я в руках у вас.
- Я никому не собираюсь жаловаться. - Аристарх Иванович поднялся. - Если б у меня было, я дал. - Он вспомнил, что у него и впрямь нет ни рубля. - Извините. Я должен работать.
Педагог не шевельнулся.
- Я прошу всего рубль.
- Но у меня нет.
- Тогда я вам вынесу приговор.
- Послушайте! - сказал Аристарх Иванович, теряя терпение. - Вы преподаватель, как вам не стыдно! Вы учите детей.
Педагог прикрыл глаза.
- Разве имеет значение, кто я. Я преподаю историю, вы торгуете пивом… Какая разница! Или вы полагаете, есть такое место на земле, где не надо платить? Дайте мне рубль, или я вынесу вам приговор.
- Послушайте! - гневно повторил Аристарх Иванович. Странное беспокойство овладевало им.
- Я вынесу вам приговор. Вам, и вашему сыну, и всей вашей жизни. Впрочем, он уже вынесен… Не мною, нет, но я его вам зачитаю. Шантаж, я понимаю, но что делать? Я должен уснуть сегодня без света. Если вы одолжите мне рубль, я помилую вас. Приговор свершится, сие не зависит от меня, но некоторое время вы будете жить в неведении. Рубль в долг - это такая ничтожная плата. Люди согласны отдать все, лишь бы не знать.
Глупости, чепуха… Пьяная болтовня… Но Аристарху Ивановичу сделалось страшно.
- Вам нельзя пить… Вы погубите себя. - Он заметил, что руки его шарят по карманам - в брюках, халате, пиджаке. - Я серьёзно говорю, что у меня… Вот мелочь только… - Он вспомнил вдруг о лежащих в столе пятирублевых бумажках.
- Сколько мелочи? - равнодушно спросил Педагог.
Дрожащими пальцами выгреб Аристарх Иванович все, что было у него.
- Восемьдесят… Девяносто… Девяносто две…
- Давайте, - сказал Педагог, и он послушно высыпал деньги на стол. - Девяносто две… Я должен вам рубль девяносто две.
Он собрал мелочь - монету за монетой, опустил в карман и тяжело поднялся.
- А все‑таки совет мой не забывайте. Насчёт спичечных этикеток… Для вас это полезней Шекспира.
Он аккуратно прикрыл за собой дверь. Аристарх Иванович почувствовал, что лоб его влажен, и ладонью, медленно, отёр испарину.
Дождь, собиравшийся весь день, прошёл стороной. Оттуда, где прошёл он, веяло сыростью, озоном, молодыми листьями. Люди спешили по вечерним своим делам. Они были нарядны и возбуждены, несмотря на послепраздничный день, несмотря на понедельник.
Беззвучно всплыло в памяти: вокзал, где он, мать и шестилетняя Маргарита провожали отца на фронт, мужчины в военной форме, женщины, дети. На цветочную тумбу взгромоздился железнодорожник; объявляет, сложив руки рупором, сколько минут до отправления поезда. На отце тёмные очки - дерзость, которую, кроме него, не позволял себе никто из громовских. Мать преданно смотрит в непроницаемые стекла и говорит что‑то, говорит, а он не обращает на неё внимания. И всем им кажется, что с Иваном Есиным обошлись несправедливо. А рядом другие женщины и дети провожают других мужчин, там плачут, смеются, громко говорят о чем‑то…
Аристарх Иванович растерянно приостановился: впереди, показалось ему, замаячила шаткая фигура Педагога. Но нет, не он, да и вряд ли после стольких стаканов способен ещё держатся на ногах. Спит небось. Без света…
Где‑то там, сзади, остались и не закрытый ещё павильон, и шофер Юрик, и Попова с непроницаемым лицом, и три пятирублевые бумажки в столе, судьба которых решится завтра утром, когда павильон будет пуст. Он ушел, даже не предупредив Попову, - лишь Карловне сказал, что у него болен сын и потому сегодня он должен быть дома раньше.
Ещё не стемнело, но в кухне у них горел свет - единственное во всем доме светящееся окно. Встревоженный, Аристарх Иванович прибавил шаг: не стало ли хуже Игорю?
ПОСЕЩЕНИЕ
