В нашу тесную уютную квартиру ворвался вселенский хаос - книгами завалена тахта, книги на стульях, книги громоздятся на столе, даже в углу возле дверей стопа книг. Большинство из них не открываются, нужны лишь, чтобы своим присутствием напоминать о важности свершающегося момента - Майя в творческом порыве, не шути!..
Я выселен из комнаты на кухню, но не забыт, едва ли не через каждые пять минут раздается клич, меня призывающий:
- Павел!..
И я мчусь сломя голову, зная наперед, что ничего особого не случилось - очередной раз должен разделить восторг перед гением Пушкина.
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, канаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
- А?.. Фейерверк! Можно ли ярче сказать о городе?! И какова скорость? Чувствуешь? Нашему веку, севшему на машины, не угнаться.
Я невольно поражаюсь, нет, даже не гению Пушкина, а себе: читал же это место, даже запомнил его, но почему-то ничуть не удивился, принял как должное, как само собой разумеющееся.
Мое скрытое удивление видят, его по достоинству оценивают, торжествуют и… гонят вон, чтоб не мешал. Я ухожу, почтительно унося в себе выплывшую из прошлого счастливо-пеструю картину: "…И стаи галок на крестах".
Перед сном мы голова к голове подбиваем итоги дня.
Я не могу забыть Майю на берегу Валдайского озера: еле чадящий костер, смятая на траве простыня-скатерть, тихая-тихая гладь воды и она на коленях, взвинченная, горящая. Она тогда нам открыла нечто поразительное - революцию в любви, от скудной к богатой, от Сумарокова к Пушкину! Я хочу, чтоб то же самое она открыла на уроке и ребятам. Перед ней будут сидеть не малыши, а пятнадцатилетние юноши, поймут.
Она соглашается со мной:
- Поймут, но мне того мало. Пушкин велик, Пашенька, за сорок пять минут хотелось бы пробежать от подножия к вершине да еще успеть кинуть вниз взгляд.
- По всей горе скоком? Зачем? Открой один склон - достаточно.
Я отбиваю у нее куски рукописи - на выброс, она их храбро защищает, но в конце концов сдается. И это, право, льстит моему самолюбию…
Теперь я стараюсь не задерживаться в лаборатории по вечерам, спешу домой - да, чтоб сидеть на кухне и ждать придушенного восторгом крика: "Павел!.." Дома нынче суматошно и радостно вечерами. И когда я наскоро свертываю свои дела в лаборатории, то улавливаю сочувственные, иногда ироничные, иногда сокрушенные взгляды - попал под каблучок! Не скажу, что это не огорчает меня. Хотелось, чтоб в какой-то момент, тоже решающий и горячечный, Майя была со мной вплотную, так же как я с ней сейчас. Но тогда ей неизбежно придется сталкиваться с моими товарищами, а они не принимают ее, она их. Жаль…
Вечером накануне знаменательного дня я вернулся с работы, она не слышала, как я вошел, дверь в ванную была открыта. Майя стояла перед зеркалом в позе Жанны д'Арк - воинственная вещательница! - и вещала своему отражению о сокрушительной силе пушкинской лирики. Я замер, боялся шевельнуться, долго слушал…
Неосторожный скрип паркета под ногами заставил ее обернуться. Она смутилась, но не очень.
- Генеральная репетиция, Пашенька. У меня должен быть внушительный вид.
Утром она облачилась в темный джерсовый костюм, перехваченный широким поясом, воротник белой батистовой блузки у шеи - чопорно строга, кажется выше ростом, только щеки рдеют молодым легкомысленным румянцем да глаза сияют тревожно и вызывающе нескромно. Как жаль, что не я, а кто-то другой увидит ее там - пылающее лицо, обжигающий взгляд, - услышит ее взволнованно рвущийся голос. Зависть до ревности! Это не защита диссертации, всего-навсего лишь показательный урок, присутствие родственников на нем исключается.
Я проводил ее до автобусной остановки.
- Ни пуха ни пера.
- К черту! К черту!
А сам кинулся к ближайшему автомату, чтоб позвонить Боре Цветику: нужны цветы, по возможности самые яркие, самые пышные, у нас сегодня торжество! Боря каждую неделю где-то их достает для Леночки. Даже среди зимы…
5
В этот день я лишь на пару часов заскочил в лабораторию - боялся пропустить возвращение Майи.
Низкий журнальный столик перед зеленой тахтой я накрыл белой скатертью, на него поставил букет кипенно-тучных хризантем - спасибо Боре, расстарался. Крупные цветы чуть слышно пахли травянистым увяданием - грустный запах самой осени. Рядом с ними черная литая, как снаряд, бутылка шампанского. И блеск стекла, нетерпеливый, праздничный. И взведенная тишина в доме. И счастливое брожение в моей груди…
Не открывается ли именно сейчас, собственно, сама наша семейная жизнь - надежные будни до скончания и моего, и ее века? До сих пор Майя шагала вперед вслепую, неуверенно, мог ли и я не чувствовать под своими ногами некую зыбкость. Теперь перед ней распахнется какая-то даль, откроется, что хочет, увидит, чего сможет достичь, поверит - я надежный попутчик. И пойдем мы бок о бок, я к своему, она к своему, к разному, но в одном направлении. Совместимость путей человеческих - не досужий вымысел, а обыденнейшая реальность, неисчислимые тысячи людей попарно так вот и шествуют через жизнь. Тот же Пушкин, кумир Майи, как-то обмолвился в одном письме: "Счастье можно найти лишь на проторенных дорогах".
Я ждал, время шло, Майя задерживалась. Уже начали сгущаться сумерки, уже пришлось зажечь свет. Букет хризантем при электрическом свете выглядел еще эффектнее, чем днем. И скатерть сияла ярче, и стекло блестело веселее…
…Щелкнул в дверях замок, меня подбросило, я ринулся навстречу! Она переступила через порог, и я невольно попятился: серое лицо, провалившиеся глаза, страдальчески сплюснутые губы, и нет прежней подтянутости, плечи обвалены, руки висят…
- Майя… что?..
Она с усилием крутанула головой, молча стянула плащ, волоча ноги, прошла в комнату и толчком остановилась… Перед праздничным столом!
Сияла непорочно чистая скатерть, ласкали глаз насыщенно окрашенные, пышные хризантемы, и мрачно-торжественная бутылка шампанского целилась в потолок серебряной головой.
Майя боязливо обогнула стол и плашмя свалилась на тахту. Узкая спина затряслась от беззвучных рыданий.
Она мистически понимает великого поэта… Причину исторических изменений ее Пушкин видит в деятельности отдельных личностей. Она поставила творчество поэта в зависимость от сердечных увлечений. Ни слова не сказала о роли народа и народности… Она легкомысленно игнорировала программу обучения и явно не ознакомилась ни с одним методическим пособием… И вообще все не то и все не так, как нужно!
И последнее было, пожалуй, верно: Майя действительно стремилась - а я, как мог, тут ее поддерживал - сказать не то, что все уже говорили, взглянуть на Пушкина не так, как его другие видели. А присутствовавшие на показательном уроке педагоги, достаточно старые и достаточно опытные, в течение всей своей длительной жизни добросовестно усваивавшие, что именно нужно и как нужно - крепко усвоившие! - сильно, видать, возмутились таким безрассудным своеволием. И еще удивились, ведь в пединституте-то учат тому, что нужно, каким же образом эта девица оказалась столь неосведомленной?
Старый лозунг и священный:
Знанье - свет, незнанье - тьма!..
С трудом, слово за слово я вытащил из Майи подробности.
Она сидела передо мной - оброненные на колени руки, спина бескостно согнутая, лицо потускневшее, с тем перекосом, какой я всегда видел у нее в минуты душевного разлада, и веки опущены, глядит нелюдимо в пол.
- Что случилось со мной?.. - произнесла она глухо и недоуменно. - Недавно твои приняли меня за круглую дурочку, теперь эти… Ох, как они друг перед другом старались, кто сильней приложит, кто больней резанет… Что же случилось? Может, я и в самом деле стала хуже?..
И у меня тоскливо засосало под ложечкой: она рассчитывала на меня, рассчитывала - помогу, открою, выведу! И вот мир повернулся изнанкой - я рядом, и я бессилен… Вряд ли она собиралась упрекать меня. Но взгляд в пол и голос глухой, отстраненный… '
А на столе, покрытом неестественно чистой скатертью, пышные, вкрадчиво богатой гаммы хризантемы, устремленная вверх бутылка шампанского… Несостоявшийся праздник - злая издевка!
Хризантемы скоро увяли, а бутылку шампанского спустя несколько дней распил со мной Боря Цветик, неунывающий друг дома.
6
Я всегда любил, проснувшись, видеть поутру заплаканное дождем окно, обещающее скучный, серенький день. В эти минуты я испытывал самодовольное счастье. На всех людей затяжной дождь наводит тоску - их сегодня в точности походит на их вчера, и даже столь малое, как хорошая погода, уже разнообразие. У всех так, а вот я, извините, иной. Еще вечером, ложась спать, я с надеждой ждал новый день, именно такой вот, внешне ничем не отличающийся от прошедшего, никак не праздничный. В праздники мне пусто и неуютно, не знаю, куда себя деть. В будни меня ждет работа, всегда новая, не похожая на ту, что была вчера, всегда что-то обещающая. И серенькое утро с мокрым оконным стеклом - гарантия: будни исполнят свои обещания.
Так было всегда, но теперь заплаканное окно вызывало у меня невольное чувство вины. Причина - Майя! Могу ли я самодовольно радоваться серенькому дню, когда знаю, с какой неохотой она собирается в институт. "Педобожий дом казенный" стал ей еще невыносимей после провала на показательном уроке. А этот дом на другом конце города, даже добираться до него под дождем наказание. И невольно думаешь, завтра ей ничего не принесет - тот же дождь, тот же день. И что дальше?.. Серо и тускло без просвета.
Майя по утрам особенно пасмурна и неразговорчива.
По вечерам тоже. Вечерами нам просто не о чем обмолвиться словом. О моей работе - нет, не смей! О ее учебе - нет; не упоминай! Особенно о недавней горячке с Пушкиным - тут уж воистину в доме повешенного не говорят о веревке.
Сейчас у нас в комнате все прибрано и расставлено по своим местам - добропорядочный скучный порядок и чистота. Книги собраны и разнесены по библиотекам. И чего-то надрывно ждешь, ждешь: господи, хоть бы пожар или землетрясение, лишь бы не тишина. Но дождь за окном, только дождь. Даже Боря Цветик не заглядывает в гости, отсиживается дома.
В один из таких вечеров Майя, лазая бесцельно по полкам, вытащила Иеронима Босха. Он так долго стоял забытым, что даже корешок лакированного супера успел пожелтеть.
- Откуда это у нас? - удивилась она.
- Подарили мне. Давно.
- Кто?
- Одна женщина…
Я никогда ни в чем не лгал Майе, ничего перед ней не умалчивал.
Сведя над переносицей суровые брови, она внимательно принялась изучать цветные босховские кошмары: всадников на опрокинутых кувшинах, рыб, летающих под облаками, тошнотных зеленых химер, химерические физиономии людей…
- Кто была та женщина?
- Научным бродягой и добрым человеком.
- Почему она сделала тебе именно такой подарок? Тебе что, очень нравился Босх?
- Скорей неприятен.
- А мне он нравится! - объявила Майя с мрачным торжеством. - Гляжу - и жутко. Это не смазливая "Незнакомка"…
Она, оказывается, не забыла "Незнакомку", даже в голосе сейчас мстительные нотки. "Незнакомка" теперь суеверно пугала меня - с нее началась неудовлетворенность Москвой, закончившаяся скандалом пред глумящимися масками. Нынче у нас все так натянуто и так ненадежно - не хватает лишь скандала. Я ничего не ответил и лишь украдкой перевел глаза на стену, где висела бесхитростная смеющаяся "Рябинка".
- А той женщине это нравилось?
- Не знаю, мы никогда не говорили о живописи.
- Нравилось, если держала у себя. Мы, наверно, похожи…
- Вы совсем разные. Она была очень одиноким человеком. У тебя родители, у тебя муж, полно знакомых, ты крепко связана с миром. У нее никого.
- Я связана?.. Нет! Кажется только. Оглядываюсь - и страх берет - пусто…
Я рассердился.
- Меня принимаешь за пустоту - пусть! Но отца с матерью пустотой считаешь?!
Насупив брови, Майя долго молчала, наконец вздохнула и сказала:
- Ты прав… Просто я теперь какая-то исковерканная. У меня невезучая полоса… Никто в этом не виноват. И тебя я люблю. Да!.. И хочется тебе сделать что-то хорошее.
Но Босха она не отложила, листала и вглядывалась в него допоздна.
На следующий день, вернувшись с работы, я застал Майю дома, она встретила меня загадочным взглядом.
- Взгляни. Нравится?
Со стены над тахтой исчезла хохочущая "Рябинка", вместо нее раскинулось полотнище, траурное и тесно набитое несуразно угловатым - нечто бычье, нечто крокодилье-лошадиное, нечто человечье, спутано, перемешано, вопит, корчится, задирает уродливые конечности.
- Это Пикассо. "Герника"! - объявила она.
- А тебе… нравится? - спросил я.
- Да! Жуть берет.
- Не пойму, почему жуть должна доставлять наслаждение?
- Почти сорок лет весь мир восхищается этой картиной!
Не впервые Майя упрекает меня, что мои вкусы и взгляды расходятся со всем миром. Не скажу, что мне доставляет удовольствие моя обособица, рад был бы походить на всех, но и притворяться перед собой не могу.
И меня удивляет Майя. Ей нравится, сомнений нет, фейерверочное, светлое, пушкинское:
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Нравится и это - "жуть берет". Как может в одной человеческой душе укладываться столь несовместимое? Наверное, то и другое лежит у нее в разных этажах - в верхних, светлых, и в подвальных, темных…
А в общем, жаль исчезнувшей "Рябинки". Жаль, как утраченного детства.
И снова тягостное молчание по вечерам. Только теперь над нами издевательски ржала со стены лошадино-крокодильей пастью "Герника".
7
В современных романах и пьесах часто показывается эдакий ученый муж, самозабвенно увлеченный наукой, из-за своей благородной занятости не уделяющий жене достаточного внимания, а отсюда мелодраматический конфликт. И кажется, стоит только слегка пожертвовать увлечением - мужу уделять больше внимания жене, жене быть чуточку снисходительнее к мужу, - как драма исчезнет, мир и благополучие восторжествуют в семье.
Я. право же, старался быть внимательным, больше того, готов был стать бесконечно нежным - "Не мужчина, а облако в штанах!" - если б она в этой нежности нуждалась. Все свободное время я проводил с Майей - вечера наши! Ей меня хватало с избытком, не хватало другого… Чего? Ни я, ни она ответить не могли.
Я из кожи вон лез, чтоб не слишком обременительные семейные заботы не ложились на ее слабые плечи: по пути с работы заскакивал в магазины, толкался в очередях, нес в авоське домой бутылки с кефиром, до ее прихода старался прибрать квартиру, и часто она заставала меня с засученными рукавами, до блеска надраивающего ванну.
Но вместо похвалы: и умиления слышал досадное:
- Ну что ты в бабьи дела лезешь!
Сведенные брови, презрительно вздрагивающие уголки губ.
Нет, я не обладал бронированной кожей, уязвим, как и все, а перед Майей и подавно - словно освежеван. Недовольное движение ее бровей, не пускающий в себя взгляд вызывали во мне острую боль, заставляли корчиться, долго саднили. Иногда она спохватывалась - обидела ни за что, - старалась сгладить вину, хвалила:
- А ванна-то блестит, я бы так никогда ее не оттерла.
Жалкая подачка, скупой кусок нищему! Но ведь и мое - подмести комнату, отдраить ванну, вымыть грязную посуду - тоже подачка вместо чего-то, что она истомленно ждала. Слишком скудное! Она вправе оскорбляться.
Мелочи, житейские мелочи - как комариная толкучка, обещающая надвигающуюся грозу.
Она нашла спасение от гнетущего молчания - принесла от родителей магнитофон с записями, по вечерам включала его.
В тот вечер магнитофон пел:
Мело, мело по всей земле
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Женский голос, свободный и бесстыдно счастливый - откровенная исповедь в том, что принято скрывать среди людей.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья…
У меня все сжалось внутри, хоть кричи. Столь же невероятно счастливое было и у нас. Да, было! Мы нашли друг друга - это само по себе невероятное чудо. Среди мелькающих мимо по жизни тысяч и тысяч людей, в пестром человечьем водовороте я разглядел тебя, ты меня. И сошлись - никаких препятствий, никто не вставал между нами на пути, ни зависть, ни злоба не были нам помехой! Сказочный Черномор не уносил тебя за тридевять земель, ни денежно-корыстные расчеты, ни суетные сословные предрассудки, не было ничего такого, от чего страдали влюбленные в романах прошлого века… Свободно и просто: нашли друг друга и соединились, живи во всю силу, ощущай счастье - "судьбы скрещенья"… Но почему ты сейчас сидишь спиной ко мне? Почему натянутое молчание? Мы рядом и мы врозь! Почему?..
И падали два башмачка
Со стуком на пол.
И воск слезами с ночника
На платье капал…
Такое прекрасное и такое доступное, оно утрачено нами! Почему?..
И все терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Я встал и подошел к ней.
- Майя…
Она вздрогнула и выключила магнитофон, песня оборвалась. Темный глаз смятенно скользнул по мне и спрятался.
- Что сделать? Подскажи! Как вернуть тебя? На все готов!..
Ее губы горько скривились.
- Стань больным.
- Больным?!
- Да, лежачим, беспомощным, неспособным подняться по крайней нужде.
- Зачем, Майка?
- Тогда я была бы тебе нужна. А сейчас… сейчас ты так легко обходишься без меня. Я ни к чему… Я просто существую рядом, копчу небо…
Я опустился возле нее, взял ее за руку, стараясь заглянуть в опущенное лицо, в спрятанные глаза.
- Хочу, Майка… Хочу пробиться к тебе… Разгляди поближе, поверь хотя бы в одно - нужна, нужна! Свет клином на тебе сошелся, весь свет! Без тебя ничего не станет радовать, ничего не нужно, все бессмыслица - живой труп без тебя!.. Люблю и не представляю жизни… без тебя!..
Она не отняла руки, не отстранилась, и под упавшими ресницами влажный блеск, и в губах изнеможенно страдальческое, просящее защиты.
- А ты можешь мне сказать, за что… за что ты меня любишь? Мне это очень нужно знать. Без этого ответа мне трудно верить…
- Я люблю тебя не за что-то, Майка… Ты есть, и мне вполне этого достаточно, чтоб любить!..
- Но я же не вещь, Павел. Я живая, как и ты, мне, как и тебе, нужно что-то делать, действовать. И… в неподвижности, в окоченелости! Не двигаюсь, не живу!..