В новую книгу тульского писателя А. Корнеева "Высокая макуша" вошли три повести, посвященные нашим современникам: "Высокая макуша", "Степан Агапов", "Оборванная песня". Среди многих героев выделяется сельский житель Степан Агапов, человек с самобытным характером, беззаветно любящий родную землю. Сочный, образный язык автора несомненно привлечет внимание читателей к этим произведениям Алексея Корнеева.
Содержание:
ВЫСОКАЯ МАКУША 1
Отступление в будущее 15
СТЕПАН АГАПОВ 18
Как в поле воин 18
Нужна хозяйка 19
Белая скука 21
История Агаповых двориков 23
Время теплых дней 25
Гость дорогой, желанный 27
Один на один 28
Какому быть концу? 30
ОБОРВАННАЯ ПЕСНЯ 31
Год 1941-й 31
Заметки про оккупацию 37
Год 1942-й 45
Год 1943-й 56
Год 1944-й 61
Год 1945-й 63
Примечания 65
Алексей Корнеев
ВЫСОКАЯ МАКУША
ВЫСОКАЯ МАКУША
Взойдет ли красно солнышко:
Кого под тень принять?
Ударит ли погодушка:
Кто будет защищать?
А. Ф. Мерзляков
I
Словно диво-богатырь возвысился дуб, расправив могутные плечи да упершись ножищами-бревнами в землю. Буянным островом вздымается он над лесом, подняв, как царь морской, властелин пучины безбрежной, корону с трезубцем. Ниже плеч ему прапра…внуки, младшие дубы, и даже самые высокие, самые стройные из них не в силах подняться вровень с патриархом. Всем ветрам и бурям открыта его голова с поседевшими, иссеченными буйством ветроломов кудлами. Пеший ли пройдет, конный ли проскачет, птица ль мимо пролетит - всяк невольно обратит свой взор на чудо земное: откуда клялась такая силища?..
Падет на землю буря, глухая непогодь - и затуманится мрачной хмарью лес, загудит над ним злой ветровал, играючи раскачивая вершины деревьев, охлестывая их друг о друга. И тогда приходит час испытаний старому дубу: кто выше, кто смелее - тому первый, самый страшный удар.
Вздыбится испытанный в побоищах великан, задрожит под ним, оседая от тяжести, земля, и рев пойдет на всю округу от схватки двух сил. Противостоя натиску стихии, скрипят натужно сухожилия-корни, стучат и хлещут друг о друга большие и малые сучья, упругой дрожью охвачен весь монолитный ствол. Ревет, лютует буря, пытаясь свалить старика, отскакивает в бессилии, взмывая вверх, и снова кидается с диким гоготом и воем.
Смотрят на смертную схватку молодые неокрепшие деревья и радуются: спокойно им под сенью великана, грудью вставшего на их защиту. И в этом сражении двух встречных сил слышится им древняя, донесенная из глубины веков легенда.
Послушай и ты.
Давным-давно это было. Не век одни, а целых шесть.
Росли в ту пору в здешних, никем не трогаемых лесах дубы толщиною в три-четыре обхвата и с такими вершинами, что не всякая птица могла их достичь. Под одним из них даже темно было от густых раскидистых ветвей, и стоял он над оврагом, как богатырь на страже порубежья. Немолодым уже было это дерево, в то лето появился на нем последний и единственный желудь. Запрятанный в блестящую упругую скорлупу, цепко припаянный к чашечке на тонкой плодоножке, он нежился под летним солнцем, наливаясь соками жизни. Под ним шатром раскинулась крона, сквозь которую виделось дремучее уймище с оврагом, заросшим древостоем, заваленным сухоломом, с редкими тропами, по которым спускалось в тот овраг, к невидной из-за зарослей водотечи всякое зверье. День ото дня рос и полнился желудь, твердела, словно панцирь, его скорлупа, принимая смуглую от солнца окраску.
Наступила осень. Золотом осыпало березы, липы, клены. Алыми кострами запылали осины. Лишь дубы зеленели по-прежнему, словно не было им дела до наступивших холодов. Однако и с них начали падать желуди. Наш единственный, совсем уже созревший желудь тоже готов был сорваться на землю. Что бы с ним сталось тогда? Свинье дикой или мышке лесной достался бы он? Или пронырливая птица сойка отыскала бы его в траве, раздолбила, а то припрятала куда-нибудь под пень, в трещину коры про запас? Или сгнил бы он на сырой земле, открытый дождям и морозам?
Но судьба обошлась с нашим желудем милосердно. Случилось это в ясное предзакатье, когда солнце скользило лучами по вершинам деревьев, а овраги полнились прохладным сумраком. В этот час показались из-за деревьев невиданные в здешней глухомани двуногие существа - люди. Одежда на них порвана и перепачкана, в темных и красно-рыжих пятнах, многие перевязаны кое-как, хмуры и темны лицом. Видно, на тяжком деле были - не на празднике.
Спустись в овраг, люди жадно припали к студеной воде. Затем, суровые и усталые, молча принялись разводить костер. А когда насытились, прилегли на увядшую траву. Но вот один из них остановил свой взгляд на ветке дуба с единственным желудем. Покряхтывая, человек приподнялся и, устало шатаясь, направился к дубу. Рубаха на нем что кора задубелая, багровый шрам уродовал лицо, волосы на голове серебрились, будто траву осыпало инеем. Смотрел он печальными, глубоко запавшими глазами, в которых дрожали светлые капли. У человека было горе. На битву великую пошел он с тремя сыновьями, а вернулся один. И если бы не остались малые внуки, горе было бы и вовсе безысходное. И подумал человек: "Вот и у этого дуба желудь как последний сынок, не родить ему больше от старости. Посажу-ка его в землю, небось и вырастет, придет на смену старику. Не то до смерти ему, как и мне, сиротиной стоять". И протянул вверх длинную палку с острым наконечником, стараясь достать ею желудь. "Съест меня сейчас этот двуногий", - испугался тот. Не знал он, что человек был добрым, хоть и суровым с виду, - кого же красит испытание битвой да смертью?
Человек этот был кузнечных дел мастеровой, жил мирно и растил детву. Но вот позвал людей из ближних, из дальних посадов и весей, с полевых земель и залесных глухих уголков клич боевой, призывный. От Москвы-реки, от Кремля новокаменного летел этот клич по всем владениям, где расселились русичи. Ибо надвинулась тогда с половецких степей на Русскую землю туча черная, сила злая татарова, грозила пожечь и разорить все дочиста. И отозвались люди, оставили свои мирные дела, взявшись за оружие. Собралась вокруг Кремля московского сила великая, доселе неслыханная: "Кони ржут на Москве, звенит слава по всей земле русской, трубы трубят в Коломне, бубны бьют в Серпухове, стоят стяги у Дона великого".
Бурливыми потоками, как реки полноводные, двинулось русское воинство навстречу врагу. Колыхались над воинами, будто лес густой, копья и мечи, бердыши и сулицы, топоры и рогатины, горело солнце на островерхих шлемах и червленых щитах, на синих кольчугах и белых рубахах, на черном с золотом знамени великого князя Димитрия. Далеким эхом разносились по окрестным лесам походные звуки живого половодья. Ревели трубы и роги, прерывисто дребезжали варганы, вперебой заливались сопели, дуды, переладцы, взрывался хохот от скоморошьих шуток. Глухо стонала земля от топота многих тысяч коней и пеших воинов. Все живое содрогалось вокруг, как от предчувствия страшной грозы.
Среди тысяч людей шел и Федор-кузнец со своими сыновьями, такими же рослыми да крепкими, как он сам. В чистой холстинной рубахе, подпоясанной красной тесьмой, он нес на плече длинное копье с железным наконечником, похожим на ястребиный клюв, - самодельное свое оружие. "Так и подцепишь поганого татарина, как ястреб цыпленка", - шутили над ним воины. И, шутя да походя, прозвали его: Крюк да Крюк.
Гроза разразилась, несмотря на осень. Две встречные силы, две несметные лавины столкнулись на придонском поле, у Непрядвы-реки. "Затрещали копья каленые, зазвенели доспехи золоченые, застучали щиты червленые, загремели мечи булатные о шлемы хиновские…" Падали на землю, как под серпами колосья, люди и кони, "из утра до полудни" бились насмерть, сходясь стена на стену. Один одного храбрее стояли перед черной тучей русские воины. Пригодились Федору сила кузнецкая, длинное его копье с захватным острием. Он действовал без лишней суеты и так же размеренно, как бы работал в тесной кузенке, что стояла на краю его посада. Если не удавалось пронзить копьем налетевшего татарина, он ловко цеплял его крючковатым острием копья и со всею силой дергал к себе - с диким воплем летел татарин на землю, где добивали его сыновья да соседи.
Но все меньше становилось вокруг русских людей, дрогнули они под натиском несметной вражьей лавины и начали отходить - не бегством спасаясь, а лицом к лицу встречая смерть, отбиваясь из последних сил, падая и погибая не напрасно. И Федор с пораненной рукою, с рассеченным от уха до бороды лицом, страшный видом и ярый гневом, терял свои силы, даром что был кузнец. Далеко уже отошел с остатками воинов от первого, занятого рано поутру места, казалось, вот-вот сомнут, растопчут их охватившие со всех сторон татары. Да тут ударила откуда-то наша конная подмога, и с воем, с визгом кинулись вороги в бегство…
С полудня до вечера искал Федор своих сыновей. Опознал только младшего, обезображенного телом, но с чистым, хотя и мученически замершим, лицом. Других же - среди тысяч бездыханных, окровавленных, стонущих, отходящих из жизни - так и не нашел. Поленницами и буграми лежали люди - свои и враги - друг на друге. Бродили кони беспризорные, деревья в ближних дубравах "от печали к земле склонились, а Дон-река три дня кровью текла"… Затем живые предали павших земле, поклонились курганам и отправились по домам…
Так, возвращаясь неторным коротким путем через леса, Федор Крюк приметил и дерево богатырского вида и единственный желудь на нем. Сбил его концом своего копья, чашечка, в которой покоился желудь, хрустнула, и в следующий миг тот упал ему под ноги.
- Крепенькой какой вырос-то, - просветлел человек. - Видать, кормил да холил тебя родитель. Ну, а теперь со господом… ложись-кось в земельку, почивай себе до весны.
И с этими словами расковырял копьем землю, опустил туда желудь, присыпал его да притоптал ногой. Затем, осенив себя троеперстием, удалился восвояси…
Страшно стало желудю оттого, что попал он в темницу, где ни солнца, ни птичьих песен, - один лишь мрак сырой да холодный. Не жизнь, а тоска смертная. Уж лучше бы птица его склевала или свинья дикая слопала - не мучился бы по крайней мере. Подумал так желудь и незаметно стал задремывать, цепенея от холода. Сколько он так проспал, сам не мог понять.
Проснулся желудь, когда уже потаял снег, когда светило яркое солнце и на пригорке, где он покоился, весело зеленела молодая травка. "О-о, как долго я спал!" - вздохнул он облегченно, почувствовав себя опухшим от зимней спячки. Потянулся спросонья и… лопнул от натуги. Тут и проклюнулся из сочного его ядра малюсенький росток, выбился из треснувшей кожицы и полез на свет, буравя мягкую землю.
Чем выше и смелее поднимался росток, тем тоньше, морщинистей делался желудь. И радовался втайне, чувствуя, как тянется вверх его дитя - туда, где щедро греет солнце, где зеленеют травы и распевают птицы.
Медленно набирался силы тоненький росток, поднимался, выпуская первые листочки. В зарослях разнотравья было уютно и прохладно, вокруг благоухали цветы. Иногда проливался освежительный дождь - и, напоенный им, дубок поднимался все смелее, все уверенней. К счастью, сюда не заходили ни дикие свиньи, ни лоси или другие звери, которые могли бы съесть его вместе с травой или повредить, затоптать. Так что за лето дубок поднялся до нижней ветки волчьего лыка, под которой ему жилось не хуже, чем цыпленку под крылом наседки. А желудь… О бедный желудь! Пустив росток на свет и отдав ему всю свою силу, он так иссох за лето, что осталась от него одна шелуха.
Так и случилось превращение желудя в молодой дубок. И пошел тот расти да крепнуть год от году. Обогнал и травы, и кустики волчьего лыка, которые защищали его от солнца и бурь, от глаз посторонних, а теперь и сами оказались под широкими листьями молодого деревца. И тогда явился к нему тот человек, кому он был обязан жизнью, но которого ни разу не видел. Но если бы даже и видел в первый год своей жизни, все равно не угадал бы в нем того человека. Старым он стал и хилым, голова - белее холстинной рубахи, под которой остро торчали костистые плечи.
- Ты ли это, мой дубок? - произнес человек дребезжащим голосом, рассматривая слабыми глазами деревце. - О-о, как ты поднялся, обогнал меня, старика! А мы спасаться пришли под сень твоих родичей. Напали на нас вороги проклятые, опять поганят нашу землю…
Позади человека тянулось целое шествие таких же стариков, женщин, подростков и малой детвы. Мужчины же, способные владеть оружием, остались позади, чтобы защитить от врагов свою землю. Там, на порубежье княжеств верховских и рязанских, на холмистых берегах невеликой Плавы-реки, сошлись две супротивные силы: литовская - со стороны заката солнца, да русская - с восхода. Кто из них одолеет - бог рассудит, а дело покажет. А покамест, дабы уберечь детву тех воинов, их жен и матерей, надо было искать надежное убежище. Вот и припомнил Федор Крюк глухолесье с овражной ключевой водицей, где прошел он когда-то с воинством на Куликово поле и обратно, возвращаясь со страшного побоища.
Расположились по-кочевому под тенями деревьев, а по поляне, на нетоптаную траву пустили лошадей, коров, овец. Передохнув с дальней дороги и насытясь парным молоком, старики принялись обследовать овраг с убегающим куда-то ручьем. Ходили они до заката, пока не облюбовали место для поселения, где удобней было и просторней: ручеек сливался с другим ручьем, образуя речушку, а поблизости - гари недавние, не успевшие зарасти лесною молодью, богатые кипрейным цветом, разнотравьем по пояс. Вольное место для скотины, к тому же и рыбы в речушке изобильно - доброе подспорье пропитанию. Именно в таких местах, где вода была и рыбица, издревле селились люди семьями, родами, племенами, образуя веси да городища…
Так и прожили тут все лето, пока не примирилась с Москвой разбойная Литва. А к осени вернулись в свои опольные места.
Но смутное было то время, не давали порубежным русским людям жить спокойно в трудах своих мирных. Не успело угомониться литовье, как налетели татары степные. И снова пришлось скрываться в дебрях лесных. Тот же старый Федор Крюк привел своих людей на облюбованное место, где раньше укрывались (не привел, вернее, а его привезли, потому что не мог уже он ходить, совсем одряхлел).
- Ну, - сказал, - внуки мои, правнуки, да будет вам это место вечным спасом от всяких ворогов. Селитесь, живите себе, а мне помирать пора.
И были от него наказом последние слова: пользуйтесь всем, что земля да лес человеку приносят, только дуб старый - у начала ручья - да молодой дубок, посаженный в год Куликова побоища, берегите, не трогайте…
Шли годы. Разрасталось селище, прозванное в память основателя Крюковым. Не хватало выжженных, выкорчеванных под пашни земель поблизости, и люди, как отростки, стали отделяться от прежнего селища на новые угодия. А тут еще пришлые откуда-то являлись: по нраву пришлись им здешние спокойные места. Но и полесных жителей будоражили отдаленные битвы да смуты, доносились сюда боевыми кличами. И тогда, провожаемые плачем жен, матерей, детворы, облачались мужчины в доспехи воинов. Зорко стояли там, на порубежье лесов и пашен сторожевые заставы, поднимались на вражьем пути непроходимые завалы из вековых деревьев, на сотни верст протягивались стеною-крепостью засечные дубравы. И заветные два дуба - старый да молодой, что стояли над Крюковым верхом, тоже поднимали свои головы, будто воины, готовые встретиться лицом к лицу с неприятелем…
Год от года дряхлел дуб-отец, уступая место сыну. И однажды в грозу страшно полоснула близкая молния, ослепительным мечом ударила по сухой его вершине, пронизав до глубинных корней. И развалилось дерево надвое, как полешко под топором дровосека. Наутро увидели люди: торчат обугленные расщепы над землей, валяются по сторонам обломки сучьев. Молодой же дуб хоть бы что себе - стоял целехонький, обмытый вчерашним ливнем, да пуще прежнего зеленел.
- Расти же, коли так, - говорили люди, обходя его стороной, боясь потоптать траву возле него.
И пошел тянуться к небу Крюков дуб. Не мешал ему теперь старый густым шатром ветвей да распластанными во все стороны корнями, забиравшими влагу и соки земли. Живи да радуйся, простор и воля тебе!..
Длинна у дуба жизнь, однако и к нему приходит старость. Долго ли, коротко ли, а стал он сдаваться. Давно уже отгулял свои зеленые майские свадьбы, раздарил птицам и зверям свои желуди, порассеял их тут и там. Не одно уже поколение молодых его дубков сменилось вокруг. И сделался он старше и выше отца своего, разбитого молнией. Недаром же прозвали его Высокой макушей.
Чего только не перевидел дуб за долгую свою жизнь! Всему был свидетель. И сам не раз оказывался перед гибелью. И когда сверкали, касаясь вершинных ветвей, яростные молнии, готовые разнести его в щепки, как это случилось с отцом. И когда укрывались под ним бродячие люди, разводя костры с удушливым дымом. И когда владыки земель и лесов заглядывались на него, намереваясь приспособить на сваи моста, на мельницу или другие поделки (строились неподалеку фабрики, заводы, и лес рубили - аж стон стоял). К счастью, из-за глубокого оврага долго не могли к нему подступиться. А когда собрались было свалить его да распилить на части, усмотрел это сторож лесной, потомок Федора Крюка, кинулся с ружьем на самовольщиков, - хоть сам едва не погиб, а спас-таки любимца.
II
После душного вагона электрички, после битком набитого автобуса (дело было в субботу, и городской народ валом стремился "на природу") Василий наконец вздохнул облегченно: так свежо и вольно стало от зелени, от чистого лесного воздуха.
Глазам его предстала как бы врубленная в стену деревьев поляна с немногими постройками. Ближе к дороге стоял обшитый филенкой в "елочку", покрашенный в зеленое дом, вывеска на котором обозначала контору лесничества. Позади штабелями громоздились доски, ящики и прочие поделки из дерева, дальше башня водонапорная, и все это - на фоне обступивших с трех сторон высоченных лип, дубов и сосен - показалось ему, после высоких городских строений, каким-то приземленным.
"Приезжай, сколько раз тебе писал, небось задохся там, на своем асфальте. А у нас кругом зеленый рай, земляника поперла - лопай хоть от пуза. Отдохнешь тут за мое-мое, походим с тобой по лесу. Кстати, и дуб посмотришь знаменитый…"
Так и отпечаталось в памяти это коротенькое, иронически веселое послание друга.