Наутро, когда ушел он с Горкой на работу, мы втроем - Маруська, Витька и я - отправились смотреть Хорошевское шоссе и ближние улицы. Глазели на большие дома и машины, катались на трамвае и в метро, пили московский сладкий квас, побаловались и мороженым. Потом добрались до Конной площади, до автобазы, где работал дядя Герася, но он уехал по своим делам. Зато насмотрелись на машины, наслушались, как они ревут да гудят, и Витька, несмотря на свои одиннадцать лет, со знанием дела пояснял, как заводят машины и куда заливают бензин и воду. Не раз он катался с отцом и, видно, гордился этим перед нами.
Но и Маруська не уступала ему, показывала свои знания. Бойко, московским звонким говорком рассказывала она мне про диковинно громадный город, на который я лупил глаза как всякий зевака. Маруська казалась мне принцессой, и я молча слушал ее да следовал за ней, как слепой за умным поводырем.
Так мы ходили и катались по Москве четыре дня подряд, пока не подошло воскресенье - день нашего отъезда. Тетя Варя собралась в деревню со всеми ребятами, только дяде Герасе да Горке нельзя было оставить Москву: работа есть работа.
Дядя Герася купил нам билеты, отбил телеграмму моей матери, чтобы встретила меня на станции, и посадил нас в поезд.
- Ты смотри тут, как бы чего не приключилось, - наказывала ему тетя Варя.
- А что тут может приключиться? - посмеивался он беззаботно. - Война, что ль, думаешь? Не бойся, с немцами у нас уговор: друг на друга не нападать. Вчера только, сама небось слыхала, передавали сообщение ТАСС. А затеет, так мы этого германца шапками закидаем. Я один двоих-троих… вот так бы… - и дядя Герася шевельнул толстыми пальцами, сжал их в тугой увесистый кулак.
- Да ладно тебе, - нахмурилась тетя Варя. - Финская только прошла, а ты германца вспоминаешь… За Горкой вот лучше смотри…
- Горка у нас такой, не мне, а ему бы за мною смотреть, - признался дядя Герася (выпить он любил, и тетю Варю, наверно, именно это и беспокоило).
Заревел паровоз, а дядя Герася спокойно себе пошел по вагону, даже обернулся и перемолвился на ходу с тетей Варей. И тут же поплыл назад перрон с провожающим народом, огромный Курский вокзал. Боком поворачиваясь, уходили от нас многоэтажные дома и редкие церквушки. Прогремел, как пустая железная бочка, высокий мост над Москвой-рекой, закружились за окнами подмосковные поселки, платформы и станции, березовые перелески. А телеграфные столбы и вовсе замелькали так, что попробуй сочти.
Теплый июньский ветер упруго врывается в раскрытое окно, мы высовываем наружу головы, и бьет мне в ноздри свежее дыхание зеленых трав вперемешку с цветами. Вон свербиги-то сколько или щевеля - ухватить бы на ходу.
Весело тараторят по рельсам колеса, покачивается слегка вагон, сидят, оборачиваясь к солнцу и зелени, незнакомые люди, и радостно мне от этого праздника, выскочил бы из окна да побежал полями и лугами. И вместе с этим праздником врываются в мою голову такие же веселые, под стук колес, куплеты:
Бегут, бегут столбы,
Мне подставляют лбы.
Плывет, плывет земля -
Леса, луга, поля.
"Домой, домой пора", -
Долдонят буфера.
Рядом со мной на дощатом сиденье - балалайка, сумка, полная гостинцев от крестной, от тети Нюры и дяди Гераси, а еще портфель с учебниками и толстой тетрадью. В эту тетрадь я записываю всякие случаи, а также стихи, которые приходят иногда мне в голову. Вот заполню ими всю тетрадь - про то, как по Москве ходил, как в поезде ехал, а вернусь и подарю их своей однокласснице, маленькой девочке с тугими косами, с коротким именем Ага.
Я и не заметил, как проехали Тулу, потом шахтерский городок, и вот уже конец моей дороги.
- Житово, кому до Житова? - громко объявила кондукторша.
Тетя Варя торопливо подала мне портфель и сумку (балалайку с ленточкой, как заправский музыкант, я перекинул через плечо), наказала приезжать в деревню, и поезд тронулся дальше, я успел только ей помахать.
Передо мною оказался дощатый, крашенный в зеленое небольшой вокзал с вывеской "Житово", а рядом на утоптанной дорожке стояла мать в новом ситцевом платье и в белом платочке. Она заметила меня и поспешила навстречу. Располнела что-то мать, по лицу у нее желтые пятнышки, от глаз и на лбу словно карандашом провели тонкие черточки.
- У, ка-кой ты стал! - проговорила она, оглядывая меня, одетого по-праздничному: дедушка сшил мне ради каникул новенький ладный костюм из черного рубчика, а крестная купила белую в синюю полоску рубашку и серую, в темных крапинах кепку. - Прямо не узнать тебя, милый. Подро-ос-то ка-ак! - продолжала мать, все любуясь моим видом. - А эт-то что у тебя? - удивленно взглянула на балалайку. - Смотри-ка, и музыка! Крестная небось купила? Ну да, кто ж еще тебе купит. И дрынчать, поди, научился? Фу-ты, ну-ты, игрун какой! - Переняв у меня туго набитую сумку, заметила: - А гости-инцев-то накрякали!
- Далеко нам идти-то? - полюбопытствовал я.
- Да вон за бугор, - кивнула мать через лощину, за которой поднималось поле, а дальше ничего не было видно, кроме чистого неба.
С этими словами она подняла сумку наискось через плечо, и мы направились узкой тропинкой, мимо крайних житовских домов к лощине. Перешли по камням через ручей, и потянулось на подъем ржаное поле, затрезвонили над нами жаворонки.
- Соскучился по деревне-то? - догадалась мать. - А что там теперь… Бабушки нету, дедушка у крестной твоей, одна изба заколочена. К кому теперь ехать-то туда?
- Да хоть к тете Варе, - говорю. - Или к Чумаковым, к Барановым.
- Ладно, поживешь пока у нас, а там посмотрим, - уступчиво согласилась мать. - Мне-то уж не до деревни с малыми ребятами, а тебя, может, отправим. Побудешь там с недельку-другую, а там к тетке Аксюте в Лизаветино.
- А далеко отсюда до деревни? - разжигало меня нетерпение.
- Да что там далеко. Сумароково, Лазарево, Паточная, Самозвановка, а там и наша станция. Утром сядешь, а к обеду в деревню заявишься.
"Совсем близко, обязательно поеду, - подумал я. - И балалайку с собой возьму. Эх, и поиграю я там!.."
Мы взошли на холмистое поле, и тут открылся вид на поселок из белых одно- и двухэтажных домов. Стоял он, облитый закатным солнцем, как на ладони, и дома его казались брусочками мела.
- Вон и Огаревка наша, - кивнула за лощину мать. - Пониже деревня - тоже Огаревка, по ней и поселок назвали. А повыше, вон где труба над баней, бараки двухэтажные, там и живем.
- А вон что? - обратил я внимание на серо-синие курганы, обнесенные кирпичными и железными сооружениями.
- Шахты это, - пояснила мать. - Хороший уголь-то увозят куда следует, а породу вроде мусора в курганы ссыпают. Налево, видишь, восьмая шахта, а за поселком пятая, где отец наш работает.
Для меня он не отец, а отчим, но все равно интересно бы побывать с ним на шахте. "Обязательно попрошусь, может, и под землю спустимся", - подумал я, надеясь увидеть что-то диковинное, для меня неизвестное.
21 июня. Наша квартира - это кухня с лежанкой и комната, где стоят две койки железные, стол с табуретками, сундук и качка, в которой спит маленькая Клавка. Заходящее солнце розово и ярко освещает выбеленные стены с потолком, прикопченную лежанку с кастрюлями на чугунной плите, и от этого теплого света квартира мне кажется родней и уютней, чем тесная комнатушка в Электропередаче. А может, оттого, что приехал к матери…
Вечером мы сидели за столом всем "табором", как смеется мать, и вволю надувались горячим чаем. Веселая наша семейка, нечего сказать: мать с отчимом, младшие мои сестры - Шурка да Клавка, да брат Мишка по седьмому году. Да еще, как сказала мать, осенью должен прибавиться пятый маленький.
Утром мать с отчимом уходят на работу, будят меня и Шурку, которая смотрит за младшими. А я то в магазин иду за хлебом, то за водой в колонку, а потом бегу поселок осматривать.
Так и освоил я Огаревку, убедился, что невелик этот поселок, пожалуй, можно за час обегать. Одна только улица, видная из наших окон, подлиннее, как главная, а другие, поперек нее, - совсем короткие. Центр поселка был рядом с большим новым зданием ремесленного училища. Тут было вроде центра. Возле магазинов сновали люди, незнакомые ребята окружали лоток с мороженым, иногда и я покупал, если мать давала немного мелочи. Я уже ходил не только в магазин, но и на базар за молоком. Прошел однажды за поселок и долго глазел на ближние шахты, на высокие курганы породы, или синики, как называли ее иначе. С любопытством наблюдал, как высоко, на самую макушку кургана, карабкались, подтягиваемые тросами, маленькие вагонетки с породой, а рядом подкатывались под решетчатую вышку большие вагоны, и сверху в них сыпались черные куски угля. Я пожалел, что отчим не брал меня на шахту: оказалось, он работал не под землей, а на поверхности - плотничал.
Находившись по поселку, я брался за балалайку и бренчал, бренчал, пока не отбивал до боли пальцы. Тут из другого подъезда приходила Шуркина подруга Танюха, девка здоровая и мордастая, постарше меня на год. Лупила-лупила на меня, на мою балалайку смелые, навыкате, глаза, и я догадывался, что Танюха хочет плясать. Но только мы разыгрывались, как приходила старуха с нижнего этажа и начинала отчитывать нас за топот, грозила пожаловаться. Приходилось выметываться на улицу, за угол дома, и тут мы давали себе волю. Я старался вовсю, наяривал барыню или русскую, а Танюха плясала, безуспешно вызывая на круг несмелую Шурку. Потом, когда надоедало ей одной плясать, я менял свою игру, и Танюха грубоватым голосом подхватывала:
Све-етит ме-есяц, све-етит ясный,
Све-етит бе-елая-а луна-а…
22 июня. Утром как ни в чем не бывало я пошел за хлебом в магазин, заодно и поглазеть на базар. В будние дни торговок за прилавком раз-два, и обчелся: стояли они, позевывая, с молоком и творогом, с яйцами, зеленым луком да жареными семечками. Как поселок невелик, так и покупателей немного. А к обеду и вовсе расходились, пустела базарная площадь.
Но сегодня воскресенье, весь прилавок забит, а кто запоздал, тот расположился прямо на земле. Торговали не только тем, что в будни, но и мясом свежим, солониной, поросятами, курами, поношенной и новой обувкой да одежкой. А ребята заглядывались на свое - на крупную садовую клубнику да луговую ягоду. При виде такого лакомства опять припомнились мне родная деревня, ее луга и бугры, сплошь усеянные ягодами, - так и помчался бы туда, где все теперь цветет и зеленеет.
Походил, походил по базару, сунулся в карман, где не было ни копейки, и нехотя отправился назад. А дома принялся рассказывать, какие видел на базаре ягоды, описывать их в таких красках, что у Шурки и Мишки глаза разгорелись, даже маленькая Клавка, которая еще не научилась говорить, поняла, кажется, о чем я говорил, захныкала, прося тех ягод.
- Ну ладно, ладно, - сдалась наконец мать и полезла в сундук, достала связанный платочек. - Так и быть уж, купи всем по стакану. Да подешевле-то выбирай, поторгуйся.
Я выскочил в коридор, пробарабанил по гулкой деревянной лестнице и в две минуты был уже на базаре. Ягоды показались мне дорогими, по стакану на каждого не получалось, и тогда я принялся торговаться, выигрывать время, пока не опустеет базар, пока не станут продавать дешевле.
Приодетые по случаю выходного дня, нарядные и шумливые, люди прогуливались от безделья по площади, мусорили семечками. Явилась откуда-то ватага ряженых с гармошкой - должно быть, свадьбу затевали - и скоро вокруг нее образовалась кучка ротозеев, пляска пошла, посыпались озорные частушки.
Вдруг веселье смешалось, и люди повернулись в сторону громкоговорителя - он висел на высоком столбе козле магазина. Зашикали друг на друга, одернули гармониста, и все притихли, слушая необычные, тревожные слова.
"…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…"
Я обернулся: все замерли, стояли с раскрытыми ртами, устремив глаза в сторону черного рупора.
"…Эта война навязана нам… кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы"…
- Матушки, святые заступники, неужто правда - война? - вздохнула рядом со мной, перекрестилась пожилая женщина.
- А что ж, по-твоему, врать будут? - перебил ее мужчина с темными обводьями вокруг глаз, с не совсем отмытыми толстопалыми руками - шахтер, наверно.
И солнце будто померкло, и люди с лица потемнели, засуетились, один за другим удаляясь с площади. Я тоже помчался домой и как только ступил через порог, так и выпалил одним дыхом:
- Война, войну объявили!
- Что ты, малый, как с цепи сорвался, - оборвала меня мать, оставляя работу: в одной руке у нее был крючок, в другой катушка белых, ниток - что-то вязала.
- По радио объявили, все слышали!
- Приснилось тебе, малый. Война ему какая-то… - Но вдруг опомнилась, переспросила: - Где ты слышал - война? Какая война?
- Да правда же, говорю! Сам слышал, по радио объявили. Германия на нас напала!
Радио у нас не было, и мать заспешила к соседям. Я кинулся следом за матерью.
В комнате соседей собралось уже много людей, все стояли строгие, притихшие, будто покойник в доме. Глядели в круглый рупор на стене и ждали, когда опять заговорит.
"…Граждане и гражданки Советского Союза!..
Сегодня в четыре часа утра… германские войска напали на нашу страну…"
- Ну, что говорил - война? - шепнул я матери.
Кивком головы она дала мне знак молчать, слушала и все бледнела, зачем-то подбирая живот. Даже не верилось, что началась война. Всего неделю назад газеты напечатали сообщение ТАСС, будто слухи, что Германия готовится напасть на Советский Союз, "лишены всякой почвы". И вот, пожалуйста…
- Ну, бабоньки, подвязывайте платки к глазам, - невесело сказала хозяйка квартиры.
- По-ойдут теперь мужички наши! - подхватили ее слова.
- Загремя-ат сердешные…
- Ничего, мы ему покажем, как воевать, набьем сопатку.
- Набей-ка попробуй. Силища-то у него какая…
Пасмурные и озабоченные, расходились люди по своим квартирам.
Отчим, когда я с матерью переступил через порог, вернулся, только что из бани, от него попахивало не то спиртным, не то пивом, но был он невеселый.
- Опять началась заворожка, - проговорил он, смахивая пот со лба и с носа, который был у него с бугорком и чуть ниже переносицы и оттого казался переломленным. - Не успели финскую кончить - вот тебе, здорово живете… германец попер…
Я знал, что на финской кампании побывал дядя Ваня, отчимов брат. Досталось ему померзнуть в лесах и болотах, едва и жив остался. А теперь, выходит, снова-здорово?
Подавая на стол буханку заварного, мать спохватилась:
- Может, за хлебом сходить? Что тут у нас, на день всего. Небось и хлеба теперь не будет с этой войной… Ну-ка, милый, - сказала она мне, - сбегай-ка в магазин, возьми буханки две или три…
Мать угадала: когда я примчался в хлебный магазин, на полках его было уже пусто. А возле продуктового выстроилась длинная очередь.
23 июня. Полдня простоял за хлебом, чуть ребра не поломали. Первый раз вижу столько людей в магазине. Если и дальше так будет, тогда хоть без хлеба сиди или стой в очереди по целым дням.
Из магазина забежал на почту, купил за 15 копеек газету "Правда", Как раз последний номер достался - нарасхват нынче газеты. Все не верилось, может, радио шутку пустило. Развернул газету, там на первой странице черным по белому:
"Фашистская Германия совершила разбойничье нападение на Советский Союз…
Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами".
А под этими словами - портрет Сталина в военной гимнастерке. И заявление правительства, как вчера по радио передавали. А еще указы разные. Тут и мобилизация сразу с 1905 по 1918 год, и про военное положение, про военные трибуналы. Значит, правда - война.
Прибежав домой, я перечитал все шесть страниц газеты. Читал на улице у своего барака, в окружении стариков и домоседок-хозяек, читал и дома вечером. Про то, как германские армии атаковали наши границы от Балтийского до Черного моря, и как на митингах по всей нашей стране проклинают Гитлера, готовят ему отпор, и как посмотрели на германскую агрессию Черчилль и Рузвельт.
"В нашу дверь постучался прикладом непрошеный гость. Над Отчизной дыханье грозы пронеслось"… - ритмически, как шаги на марше, звучали во мне стихи из газеты.
Закрутилось в тревожном ожидании время - суровое, полное неизвестности, бабьих слез, панических слушков и утешений, что скоро переломят германцев. Не замечают люди ни солнца, ни звона жаворонков над полями, ни травы зеленой и ржи с налитым уже колосом.
Вчера и сегодня весь поселок бурлил, как половодье. Провожали почти из каждого дома. И тех, кому было чуть больше двадцати, кто недавно только вернулся с действительной, и старше их, у кого уже "корогод" детей. Недолгими были сборы призванных: котомку с дорожными припасами на плечи - и в Щекино, а райвоенкомат. Толпами обступали их провожающие, охрипшие голоса гармошек тонули в рыданье жен я матерей. Хватаясь за поручни, за подножки вагонов, люди бежали за ними, не в силах остановить, наконец, обессиленные, замирали и долго глядели вслед исчезавшему, окутанному дымом поезду.
Отчима отпустили "по чистой", как он сказал, по какому-то "белому" билету. С детства рука у него была покалеченной, на работе он кое-как обходился, а для войны оказался негодным.
Вечером пришла к нам тетя Аниса. Она приехала сюда, на шахту, раньше моей матери и навещала нас, не забывая, как своих. У нее трое детей: Танька, моя ровесница, да младшие Шурка и Колька, которые доводятся мне троюродными.
- Ох, Машка, не знаю, как и жить теперь, - заговорила она упавшим голосом. - Проводила своего хозяина на воину, погибать теперь с ребятами. Как есть пропадать.
Глядя на нее - здоровую, краснощекую, - трудно было поверить, что она пропадет. А глаза у тети Анисы припухли, слезами наливаются, и начинаешь верить.
- Счастливая ты, Машка, - вздохнула она, - твоего-то оставили.
- А надолго ли? - беспокойно ответила мать.
Конечно, нам легче будет с отчимом - все-таки хозяин.
1 июля. Сегодня в газетах сразу два сообщения от Советского Информбюро: дневное и вечернее. В них говорится, что идут упорные бои на Минском и Луцком направлениях, - лезут там вперед немецкие танки. А на севере пошли в наступление финско-немецкие войска. Не на шутку, видать, затеяли фашисты.
13 июля. На работу отчим и мать теперь уходят рано, а приходят поздно, в сумерках. Все теперь трудятся по военному порядку - двенадцать часов в день и без выходных. И меня поднимают рано, как, бывало, в деревне, когда приходилось выгонять корову на росу. Хлеб теперь дают по нормам, становятся за ним спозаранок, и очередь бывает такая предлинная, что обвивается вокруг магазина. Чем раньше займешь ее, тем скорее выкупишь свою положенную норму. Зато и бока намнут, так что еле очухаешься потом, когда окажешься на улице. Особенно достается таким малорослым, как я.