Утро
Я проснулась оттого, что стук прекратился. В комнате темно. Смутно виднеется на фоне окна силуэт машины. Мама всегда ставила на ночь машину на это же место. Чем-то они похожи- мама и Тоня…
Мама была худенькая, маленькая, Тоня - толстушка. Мама коротко стриглась, а у Тони на затылке пышный узел волос. Мама старше Тони. Внешне они совсем разные. И все-таки похожи.
Что же это такое? Куда девалась моя привычная ненависть к новой "рыжей"? Я, кажется, уже не осуждаю папу за "измену"? Вчера Тоня при мне мимоходом погладила его по волосам. И мне не было это неприятно. Почему? Может быть, потому, что она взялась шить мне платье? А если б "рыжая" взялась? Да нет, я просто не позволила бы ей дотронуться до маминого платья! А Тоне позволила. Почему?
Я лежала, задавала сама себе вопросы и не могла на них ответить. Папа зажег настольную лампочку, окликнул меня:
- Рута! Не проспи!
Я села и первое, что увидела, было совсем готовое, отутюженное платье, переброшенное через спинку стула возле моего дивана. Вот так клала и мама подарки-сюрпризы.
- Когда же она успела? - изумилась я.
- Только что ушла,- ответил папа.- Всю ночь шила.
Бедная Тоня! Я бы ни за что не смогла не спать целую ночь!
На платье белел листок бумаги. "Рута! - прочла я на нем.- Если что-нибудь не так, позвони. Я исправлю. Тоня".
Я сложила листок и спрятала его в карман. Скайдрите и тетя Анна охали и ахали, когда я появилась на кухне в новом платье.
- Прелесть какая! И как быстро!
- Тоня - художник-модельер!-довела я до их сведения. Я уже гордилась Тоней, как гордятся кем-то очень близким.
На перемене из учительской позвонила Тоне. Трубку сняла она сама: я сразу узнала ее по голосу.
- Это я, Рута,- сказала я и замолчала. Молчала и Тоня. Я слышала, как она тихонько вздохнула.
- Тоня, спасибо! - излишне громко закричала я.- Все очень хорошо.
- Ну, я рада,- ответила Тоня, но радости в ее голосе не чувствовалось. Скорее, наоборот.
- Тоня… Ты придешь сегодня? - спросила я и тут же поправилась: - Вы придете?..
- Ничего,- Тоня тихонько рассмеялась.- Мне будет приятней, если ты будешь говорить мне "ты",- она чуточку помедлила и закончила просто: - Я приду, если ты хочешь.
- Конечно, конечно, хочу!
Третий - лишний
Когда папа поправился, Тоня перестала у нас бывать. И без нее стало скучно, неуютно. - Почему Тоня не приходит? - спросила я в один из длинных, тоскливых вечеров: за окном тоненько завывал в проводах ветер.
Я сидела на диване с книжкой, но мне не читалось. Папа, склонившись над чертежной доской, то наносил на лист ватмана едва заметные линии, то осторожным, коротким движением резинки снимал их.
Мой вопрос застал его врасплох. Папа положил карандаш, резинку и, скрестив руки на груди, долго молча ходил по комнате. Остановился возле меня, собрал, приподнял, будто взвесил, мои косы - он любит так делать, и я знаю, что это от нежности.
- Надо решать… Как-то надо решать…- медленно, задумчиво заговорил он.- Тоня живет в общежитии. У нас одна комната. Как быть?
Он сказал так, будто не он, а я хозяйка комнаты. Той самой комнаты, в которой теперь без Тони стало скучно и неуютно.
- Разве нам будет тесно? - спросила я.
- Не тесно.- Папа подсел ко мне на диван.- Не будет ли тебе от этого плохо?
- А тебе?
- Мне? - Папа рассмеялся.- Мне будет хорошо, если… если будет хорошо вам обеим.
И вот Тоня с нами. Нам всем хорошо. Только… Только я все чаще думаю, не мешаю ли я им.
Первый раз эта мысль пришла мне в голову вечером, когда я вернулась с катка. Подходила к дому, взглянула на наше окно. В нем было темно. Я подумала, что папы и Тони нет дома.
Но они были дома. Сидели на диване, без света, тихонько о чем-то разговаривали.
- А мы сумерничаем,- будто оправдываясь, сказал папа, когда я вошла.- Иди к нам. Так очень уютно.
Я подсела к ним. Папа положил мне руку на плечо. Вторая лежала на плече у Тони. Мы молчали.
Вот тогда я и подумала: "Без меня они не молчали. Я помешала им, перебила. При мне им не о чем говорить".
- А я билеты взяла на концерт,- вспомнила вдруг Тоня.- Ты любишь симфоническую музыку, Рута?
- Конечно, любит. Раньше мы часто ходили…
И папа и Тоня изо всех сил старались, чтоб и мне захотелось посумерничать. Но я думала об одном: вдвоем им было лучше. Потом Тоня спохватилась, что мне надо делать уроки, что я, наверно, проголодалась. Она вскочила, зажгла свет и убежала на кухню. И папа ушел за нею следом, хотя раньше он терпеть не мог бывать на кухне.
Я взялась за уроки. Но, прислушиваясь к их оживленным голосам, думала, что даже там, на кухне, вдвоем им лучше, чем здесь, когда нас трое.
Лишней я себя почувствовала и на концерте. Наверно, я не очень понимаю музыку. Вместо того, чтобы слушать ее, я люблю наблюдать за соседями.
Вот мой сосед справа. Совсем седой старик. Закрыв глаза, чуть-чуть качает он головой в такт музыке. О чем он думает? Почему один? И почему вдруг вот теперь, когда так нежно, едва слышно поют скрипки, он облокотился на ручку кресла, прикрыл глаза рукой? С какими воспоминаниями связано у него это место?
А папа и Тоня? О чем им говорит музыка?
Они сидели, немножко повернувшись друг к другу. То и дело встречались глазами. Иногда папа пожимал Тонин локоть, и она движением ресниц отвечала ему: "Да, да, я помню! Я чувствую то же, что и ты".
В антракте они вспоминали лето и концерт на открытой эстраде.
- Помнишь, как осыпались лепестки с жасмина?- спросил папа.- Мы сидели у самой живой изгороди…
- Да. И ты сорвал мне маленькую, вот такую веточку - всего в два цветка. Как от них пахло!
- А от листьев пахло свежим огурцом…
- И нам страшно захотелось есть…
Они вспоминали свое, навеянное музыкой. Мне она ни о чем не говорила.
Тоня первая заметила мое молчание.
- Пойдемте на той неделе в оперу,- оборвав воспоминания, предложила она.- Рута, ты любишь "Демона"?
- Люблю.
- Какая ария тебе больше всех нравится?
- "Не плачь, дитя, не плачь напрасно…"
Они многозначительно переглянулись и оба опустили глаза. Они не так меня поняли. Они подумали, что я вспомнила маму. А я ни о чем не вспоминала в ту минуту, когда отвечала. Просто я в самом деле очень люблю эту арию. Я любила ее всегда.
Все второе отделение папа сидел очень прямой. Глядел перед собой, на оркестр. И иногда, как тот седой мой сосед справа, прикрывал глаза и покачивал головой. Он думал о маме. Наверно, упрекал себя, что так скоро забыл ее.
Грустная тень лежала на лице Тони.
Не будь меня, они помнили бы только о том вечере, когда начиналась их любовь, когда беззвучно слетали с кустов жасмина белые лепестки.
Разве они виноваты, что мама умерла? Разве это плохо, что папа снова начал напевать во время работы?
"Как же мне быть?"- думала я. И оркестр тоже спрашивал: "Да, как же быть?" - и шумно, горестно вздыхал: "Не знаю, Рута, не знаю…"
Конечно, можно больше не ходить вместе ни на концерты, ни в театр. Но тогда папа, вспоминая, что я одна сижу дома, все равно будет упрекать себя. И Тоня тоже.
С тех пор, как Тоня поселилась у нас, я после уроков опрометью летела домой. Дома, с ними, мне хорошо. Но хорошо ли им со мною? Конечно же, вдвоем им лучше.
А выпускной класс не шутка. Мне надо много заниматься. Почти все вечера я сижу дома за уроками. И они никогда не бывают вдвоем.
Так как же быть?
Еще о призвании
Мы, выпускники, часто обсуждали, куда идти учиться дальше. Мальчишки, те давно решили, кто куда пойдет. А я все никак не могла понять, что мне нравится, кем я хочу стать. Допустим, врачом. Очень благородная профессия. Но от вида крови у меня сжимается сердце. Агрономом? Но я даже на подоконнике ни одного цветочка не вырастила. Химиком? Модная профессия. Но я терпеть не могу, не понимаю я химию.
Не я одна была такой "неопределившейся". И почему-то все мы решили поступать на литературный факультет.
А пока что я пристрастилась шить. Тоня привезла свою машину со странным названием "Тикка". Машина была кремовая, с никелированными деталями. Шила удивительно легко, совсем беззвучно.
С помощью Тони я сшила себе блузку. Она-то и заставила меня задуматься: а правильно ли я делаю, что собираюсь поступать на литературный?
Вот как это получилось.
Пришла из школы. Папа и Тоня на работе. Решила закончить блузку - прометать петли. Понадобился сантиметр.
Швейные принадлежности хранятся у Тони в чемоданчике. Я раскрыла его. Сверху лежала голубая пушистая фланель. Развернула ее и ахнула: Тоня шила малюсенькие вещи - чепчики, рубашечки…
Я бережно сложила шитье, убрала чемоданчик. Села на диван и как-то совсем по-другому, чем раньше, оглядела нашу комнату.
Кровать, мой диван, шкаф, стол, этажерка, Тонина машина… А куда поставить кроватку? Папа как-то сказал, что подал заявление на квартиру.
- Дадут, но не так скоро. Скоро не обещали,- вздохнул он тогда.
- Ну, ничего…- Тоня тоже вздохнула.
Вот почему они вздыхали! Теперь я припоминала подробности разговора о новой квартире.
- Не успевают строить,- говорил папа, словно оправдывался.- Кадров, наверно, строительных не хватает.
Много строек у нас в Риге. И на каждом ограждающем стройку заборе, припомнила я, висит выцветшая доска с размытыми огромными, взывающими словами: "Требуются!"
Так для чего же мне становиться литератором? Ведь даже тетя Анна как-то сказала нам со Скайдрите:
- Дался вам этот литературный! Окончите и насидитесь, чего доброго, без работы.
Вот ведь оно как оказывается: литераторов хватает, а строители требуются. Так и стояла у меня перед глазами доска с этим словом.
А что самое важное для такой, как я, "неопределившейся"? Чтоб профессия была нужна. Строить будут всегда. Это точно. Так почему бы мне не стать строителем?
Когда пришли с работы папа и Тоня, я так и сказала:
- Пойду в строительный.
За два часа я все обдумала и решила твердо: так и только так.
- Глупости,- отмахнулся папа.- Не женское дело.
А Тоня как-то странно на меня посмотрела, когда я горячо подкрепила свои доводы:
- Что может быть благороднее -построить людям квартиру? Живет семья в одной комнате. Малышу кроватку даже негде поставить. Мы построим дом, и людям дадут целую квартиру. Чем плохо?
Наверно, она догадалась, почему я так говорю.
Со следующего дня до выпускного бала в школе меня называли не иначе, как "наш строитель". Я гордилась этим.
Тройка по математике на вступительных экзаменах решила все: на строительный факультет я не попала по конкурсу. Скайдрите же поступила на литературный. Могла бы поступить и я. Сидела бы сейчас на лекции, а не брела неведомо куда. Задумалась до того, что прошла мимо магазинов, даже не заглянула ни в один.
А, не все ли равно! Я шла и шла вперед. Вот памятник Ленину. Колонна за колонной подходят к нему школы. Ребята кладут цветы - так у нас принято первого сентября. Давно покрыт цветами гранитный постамент. А колоннам конца не видно. Идут с развернутыми знаменами, под барабанный бой. Белые ленты в косах у девочек, белые, нарядные передники. У мальчишек только один раз в году бывают такие ослепительные воротнички. В торжественной тишине кладут цветы и проходят дальше, освобождая место следующим. Море цветов, море ребячьих лиц. Сосредоточенных у самого памятника, веселых и беззаботных, когда смешались ряды.
Нет, не могу, не могу я смотреть на это! Трудно и горько мне быть здесь праздной зевакой.
Сажусь в троллейбус, еду обратно, к дому. В конце концов там такие же магазины. Очень нужно таскаться по городу с набитой сумкой!
Еду и думаю, что же делать дальше. Задумавшись, проезжаю свою остановку. Выхожу возле самых ворот какой-то стройки.
Грузовик с кирпичами въезжает в ворота. Иду за ним. В конце концов, если я все-таки строитель по призванию, должна я как следует разглядеть хоть одну стройку?
Да будет так!
Стройки часто показывают в кино перед началом фильма. Движутся ажурные стрелы кранов. Жадно грызут землю ковши экскаваторов. Оседают под грузом кузова самосвалов. Мужественные лица строителей красиво улыбаются во весь экран.
А тут, за забором, полнейший хаос. Валяются обломки досок, куски кирпичей. Перекрученная, перепутанная ржавая проволока хватает за ноги. Крупный колючий песок набивается в босоножки.
По фасаду дома - выгоревший транспарант со словами: "Здесь строит комплексная комсомольско-молодежная бригада, соревнующаяся за звание коллектива коммунистического труда".
Девчата в неуклюжих брезентовых комбинезонах тащат из недостроенного дома носилки с мусором. Вывалили, подняли столб ядовитой меловой пыли. Идут обратно.
Я иду за ними. Вместо лестницы круто положены доски с набитыми поперек планками. Доски качаются, перил нет, и я жмусь к шершавой, неоштукатуренной стенке. Вот и последний этаж. По обе стороны лестничной площадки - длинные коридоры.
Настежь открыты окна и двери комнат. Веселый, насквозь просвеченный солнцем сквозняк развевает мою юбку. Этот же сквозняк доносит гулкие удары и свист. Кто-то работает в дальней комнате и насвистывает в такт ударам. Потом низкий, глуховатый мужской голос поет негромко:
Если ты назвался смелым,
Чтоб войти в семью мою,
Должен ты отважным делом
Смелость доказать свою…
Иду на голос, заглядываю в комнаты. В последней, опустившись на колено, стоит парень. Легко, будто играючи, заколачивает молотком гвозди в чистенькие, желтые, недавно проструганные половицы. Комбинезон с лямками по плечам, выцветшая, не застегнутая на груди ковбойка. Рукава засучены выше локтей. Вместо кепки носовой платок с четырьмя узелками по углам.
Он то свистит, то мурлычет себе под нос, лихо колотит молотком и ничуть не боится попасть по пальцам. Потянулся за доской и увидел меня. Выпрямился, мгновение смотрел мне в глаза и вдруг улыбнулся. В самой глубине глаз будто зажглись крохотные лампочки и осветили все лицо - широкое, лобастое, блестящее от пота, загорелое. Чуточку дрогнули губы, блеснул косо поставленный остренький зуб, а глаза прижмурились.
- Интересно, да? - спросил он с насмешкой. Молчу, тихонько пячусь к выходу.
- Работу ищешь, что ли? - спрашивает без насмешки, серьезно.
- Да-а,- тяну я.- Вроде того…
- В институт, что ли, не попала? - угадал парень.
- По конкурсу не прошла,- бормочу я, удивляясь, как он угадал.
- Да, нынче без стажа худо. Куда держала-то?
- В строительный.
Он присвистнул:
- Вот оно что! Девушки больше уважают литературный. Или медицинский. Наше дело грязное, видишь? - И он отряхнул комбинезон, к которому пристали опилки.- А, в общем, знаешь, неплохое дело.
Чем-то парень очень располагает к себе. Я охотно соглашаюсь:
- Да, неплохое дело.
Парень стянул с головы платок, вытер им потное лицо. Волосы под платком наполовину седые, особенно на висках. Лицо куда моложе, чем у папы, а столько седых волос!
Пока я смотрела на него и размышляла, сколько же ему лет, парень успел задать мне кучу вопросов, выяснить все, вплоть до Тони.
- Понятное дело,- сочувственно сказал он.- Мачеха - зло в доме. Лучше без них!
Я опомнилась и стала доказывать, что Тоня хорошая, что дело вовсе не в ней, а в том, что негде поставить детскую кроватку.
- Постой, при чем тут кроватка? - перебил он. И тотчас все понял сам: - Ara, понятно…
Я еще раз, уже более подробно рассказала ему все о себе, о папе, о Тоне. Все-таки мне было очень одиноко и очень нужно, чтоб кто-то выслушал и понял меня.
- Папа говорит: отдыхай после экзаменов. А я не могу...
Седой понимающе кивнул, и лицо его осветилось мимолетной улыбкой.
- Вывод такой,- после минутного молчания промолвил он,- надо тебе работу. Так?
- Так.
- И общежитие надо.
Господи, да как же мне самой не пришел в голову такой простой выход?! Мне - в общежитие, а на место дивана - детскую кроватку. Я даже представила себе, как она встанет - беленькая, с никелированными спинками, с шелковой, туго натянутой сеткой.
"Кто же и за какие-такие заслуги даст мне место в общежитии?"-тут же подумала я, и умилительное видение исчезло.
- Пошли,- вдруг сказал седой.- Сейчас все устроим.
- Что устроим? - не поняла я.
- Все. Работу. Общежитие. У нас, здесь.
Мне представились девчата в комбинезонах, таскающие на носилках мусор. Для того я учила математику, физику, химию?
- Сдрейфила? - язвительно усмехнулся седой.- В контору бы куда-нибудь, где почище, а? Строитель, эх! - И столько было презрения в этом "эх", что мне не оставалось ничего другого, как гордо тряхнуть косами и ответить в тон ему:
- А вот и не сдрейфила! Пошли!
- Ну, смотри! - хитро глянули на меня глаза-щелочки.
- Подумаешь! - храбрилась я. И вот мы спускаемся вниз.
- Где Петя? - крикнул мой спутник на лестничной площадке. Голос его гулко разнесся по недостроенному зданию.- Пе-е-тька!
- В конторку пошел!-тоненько откликнулся девичий голос.
Идем дальше. Очень трудно спускаться на каблуках по этим проклятым шатким мосткам. Колени сами собой подгибаются, руки тщетно ищут опоры. На последнем марше я зацепилась за рейку, и влететь бы мне носом в ящик с жидкой глиной, если бы мой провожатый не подхватил меня сзади. Крепко, надежно подхватил. Я еще и сейчас чувствую на руке, повыше локтя, теплую, гладкую, будто отполированную его ладонь.
Пропуская нас, возле входа остановились давешние девчата с носилками. Передняя - глаза у нее серые, холодные - недобро глянула на меня, словно я успела уже чем-то не угодить ей.
- Привет, Расма! - на ходу бросил седой. Мы вышли во двор.
- Видишь конторку? - показал он мне наспех сколоченный из досок-горбылей сарайчик с косо висящей на одной петле дверью.- Иди туда. Спросишь Грачева. Скажешь - насчет работы.
Как, одной идти к какому-то Грачеву? Опять все рассказывать?
- Иди, иди, не маленькая.- Седой подтолкнул меня.