Пшеница холмами лежала под навесами и прямо во дворе. Женщины ворошили ее деревянными лопатами.
В сушильном цехе шумели грохота, провеивали зерно, оно утекало в люки, по транспортерам поднималось вверх, сушилось в шкафах, текло в бункеры. Дышали жаром большущие печи, всюду изгибались, уходили вверх и вниз толстые трубы, рокотал мотор.
Появился заведующий током Маланьин.
- Вы видели дорогу? - спросила у него Маша.
Маланьин вяло кивнул. Глаза его были сонные, лицо заросло щетиной, на сапогах засохла грязь, штаны и пиджак были в пыли.
- Вы видели, что она усеяна зерном?
Маланьин молча пожал плечами, дескать, вот нашла новость.
- Люди день-деньской работают, а здесь такое отношение к хлебу, - вставила Галя.
Маланьин не обратил на нее внимания.
- Вы почему не проверяете машины? - спросил Стебель.
Маланьин развел руками:
- Вот тебе раз! Как это не проверяем?
- Тогда зачем грузите в дырявые машины? - возмутилась Галя. - Заставьте шоферов заделать щели.
- У нас что - в совхозе брезентов нет? - спросил Стебель.
- Да разве напасешься на всех? Вон с ним разговаривайте.
Маланьин показал на две подошедших машины. Из кабины одной выбрался рыхлый Копытков.
Стебель забрался в кузов этой машины, мгновенно осмотрел его и крикнул:
- В эту тоже нельзя грузить, в щель палец пролезает!
- Тебе-то как не стыдно? - напустилась Тамара на молоденького шофера. - Неужели тебе лень на щели планки набить?
- А ты что за комиссия? - огрызнулся шофер.
- Мы "Комсомольский прожектор". Ясно?
Маша подбежала к управляющему.
- Товарищ Копытков! Это что же такое делается? Ведь на дорогах под ногами зерно хрустит.
- Ну уж и хрустит.
- Эту машину тоже нельзя грузить, - решительно сообщил Стебель. - Ты куда глядел? - спросил он у шофера Комлева. Стебель знал его - Комлев жил в соседнем селе.
- А мое дело петушиное: потоптал, и в сторону.
Комлев, невысокий, коренастый, ходил, сильно перегибаясь назад, чтобы грудь у него была этаким колесом. В его походке, в манере держать свою фигуру проглядывала глуповатая самоуверенность. Среди его пышных русых кудрей блюдцем сияла лысина, и это сочетание кудрей и лысины было нелепым и неприятным.
- Ладно. Идите, - угрюмо буркнул Копытков. - Я сам тут разберусь.
- Нельзя так обращаться с зерном! - голос Маши дрожал от гнева. - Все дырявые машины нужно немедленно снять с рейсов.
- Чего ты понимаешь в хозяйстве? - возмутился Копытков. - Снять машины! Соображаешь? Один-два центнера спасем, а сотня-другая погибнет. Зерно лежит под открытым небом. Оно вот-вот дымиться начнет. И дождь того и гляди хлестанет. Грузите! - приказал он Маланьину. Тот развел руками: "Пожалуйста! Мне как прикажут".
- Да ведь тут работы на час. Планки прибить, - не сдавался Стебель.
- Ладно. Хватит, - и вдруг Копытков заорал на ребят: - Вон с тока! Хозяева нашлись!
- Эк, как его разбирает! - удивилась какая-то женщина с лопатой.
Заработал автопогрузчик, и в кузов по ленте потекло зерно. Стебель и девчата, обескураженные, вышли со двора. На дороге, присыпанной зерном, гоготали гуси, перепархивали сизари, с крыши, словно из мешка, посыпались воробьи. Они не бегали, а прыгали и катались, как мячики.
- Ну, я ему припомню это "вон", паразиту, - тяжелым голосом проговорила Маша. Лицо ее так и пылало. Стебель старался не смотреть на нее. Это его отчуждение произошло как-то внезапно. Он теперь избегал с нею встреч, а если и оказывался с нею наедине, то чувствовал себя нехорошо, фальшиво и спешил уйти.
Только Стебель и Галя уехали, как подкатил газик и из него выскочил парень с ярким румянцем на пухлых щеках. Через плечо на ремне у него висел какой-то чемоданчик в желтом кожухе.
- Приветствую, девчата, - заговорил приехавший таким тоном, будто много лет был с ними знаком. - Начальство здесь?
- А вы откуда? - спросила Маша.
- Из радиокомитета. Николай Рожок. Хочу организовать передачу о молодежи.
Маша так и набросилась на него и тут же высказала все о порядках на току.
- Пойдемте, пойдемте, товарищ Рожок, полюбуйтесь этой дорогой, - она тянула его за рукав с таким сердитым видом, словно это он, Рожок, рассыпал зерно.
Рожок сразу же воспрянул, понял, что напал на интересный материал. Нужно было знать Рожка, чтобы разгадать вспышку его синих глаз. В течение одной минуты он мог взлететь на вершину ликования и тут же рухнуть в бездну отчаяния, в начале минуты почувствовать себя гением, а в конце ее - ужасающей бездарностью. От этих взлетов и падений, как на качелях, захлестывало дух, а щеки его становились то бледно-розовыми, то густо-красными.
Он торопливо дернул молнию, раскрыл кожух на странном чемоданчике, что-то включил там.
- Это магнитофон. Я записываю вас. Повторите, что вы рассказали. - И Рожок поднес ко рту Маши микрофончик на шнуре. Маша не стала искать вежливых слов, а рассказала о том, что произошло на току, резко и даже грубовато.
- Вот оно, зерно, под ногами хрустит. Сердце кровью обливается, а Маланьин спит на ходу!
"Я - гений! Слышишь, Павличенко, я - гений! Я поймал голос самой жизни", - мысленно обратился Рожок к своему товарищу - сопернику по работе.
- Видите, все желто от зерна. И управляющему Копыткову тоже плевать на это. Зла прямо на них не хватает!
Рожок подбрасывал наводящие вопросы. Но тут же понял, что они казенные, затрепанные, и сразу впал в отчаяние. "Ой, что это за дремучие штампы? - подумал Рожок. - Нет, видно, я отпетая бездарность!" - и он выключил микрофон.
Девчата начали рассказывать о работе "Комсомольского прожектора" и вообще о комсомольцах. Рожок насторожился, заинтересовался, а когда услышал о Гале, о том, как она дала свою кожу для Стебля, "качели" размахнулись и вознесли его пылкое сердце к вершинам. Румянец на щеках стал почти вишневым.
- Что?! Галя после школы села на трактор?! - закричал Рожок, потрясая руками.
Он давно доказывал корреспонденту Павличенко, что основное в их работе - это импровизация, а не подготовленный заранее банальный сценарий с расписанными тусклыми репликами. И вот ему явно удавалась эта импровизация.
"Теперь ты заплачешь, Павличенко! - торжествовал Рожок. - Держись, Павличенко!"
- Девчата! Махнем к ней, к Гале! Сейчас же к ней, - воскликнул Рожок. - Идея! Я делаю передачу о вашей комсомольской организации. Все. Решено. Значит, Галя после школы сразу же - на трактор?! А Маша - в животноводство? Ну, Павличенко, скрипи зубами. - И вдруг понял, что надо было записать все только что услышанное, что девчата рассказывали очень непосредственно, живо, что теперь, при повторном рассказе специально для записи, все это исчезнет, а он, бездарность, заслушался, разинул рот! Попробуй снова вызвать в них такой порыв!
- А-а! - простонал Рожок и сморщился. Румянец на его щеках побледнел, погас. Он в отчаянии толкал девчат в машину.
Голубой Галин тракторок, треща, подкатил к бурой скирде соломы. Едва она остановилась, как стогомет вонзил в скирду свои вилищи, высоко вознес большую охапку соломы, и она поплыла к прицепу. От охапки по ветру густо полетели соломинки и пыль. Стогомет сделал только несколько взмахов, и прицеп уже был переполнен.
- Ничего себе работает малюточка! - крикнула Галя стогометчику. - Он этак и трактор может подхватить!
Вдали пылали костры, там сжигали ненужные остатки иструхлившейся соломы. Дым клубился в небо, ветер вкусно припахивал горелой соломой. На фоне березняка пылил грузовик, наверное, торопился с зерном на ток.
Заторопилась и Галя, полезла в кабину. Трактор с великаньими задними колесами затарахтел, побежал. Дорога вилась между березняков и осинников, пахнущих грибами. Покручивая руль, Галя думала о том, что, окончив институт, она всю жизнь будет с машинами, с этими вот полями, с речкой, со всем, что любит. И какая удача, что ей встретились два таких человека, как Перелетов и Кузьма Петрович. Уж они-то знали, что посоветовать и как ей помочь. Спасибо вам, люди, скупые на слова и щедрые сердцем! Почаще бы вы встречались на нашем пути. Рассказать бы вам о Викторе и о том, как она жалеет, что ночью спряталась на кургане. А она могла помириться с ним. Но она ведь не знала, что он на рассвете уедет. А он уехал! И она теперь казнит себя. И не знает, что ей делать. И так ей сейчас плохо, что, кажется, весь белый свет не мил. "Вы бы, наверное, сказали: "Молодая да дурная - что с нее возьмешь!" И вы, конечно, в этом правы. При чем здесь белый свет? Где-то я читала о том, что серые дни бывают только в нас самих. Это верно!"
Галя взглянула направо и увидела осиновую рощицу; все осинки были желтые, а среди них на опушке одна алая. Такая же она, как и все, а вот неожиданно осенью вспыхнула алым среди желтых и сразу сделалась украшением целой рощи. Пылает нарядная из нарядных! Так и с человеком случается. Был, например, для Гали Стебель почти бесцветным, а однажды вдруг разгорелся, вспыхнул и удивил. Это произошло тогда, в больнице, когда он рассказал ей всю свою жизнь.
При мысли о Стебле нехорошо стало на сердце. Ей вспомнились глаза Стебля - преданные, любящие. Такими глазами он смотрел на нее последнее время. И тут же возникли другие, темно-хмурые, подозревающие, почти враждебные глаза - глаза Маши. И Галя поняла, что происходит и что уже произошло. Ей всего этого не хотелось. Все это было таким… таким… Ну, есть двое, а потом в их жизнь вторгается третий или третья, и начинаются измены, ревность, страдания всякие… Галя столько видела фильмов об этом, столько читала о таком, что это уже надоело… И вот она сама попала в такую же переделку. Невыносимо было выступать в роли этакой соперницы, разлучницы. Слова-то какие! Маша, конечно, считает ее соперницей. Плохо это! Но в чем же она, Галя, виновата? Да ни в чем! Теперь все запутается, придут несправедливые обвинения, вражда…
Галя обогнула березняк и заулыбалась: перед ней возникла уже не одна алая осина, а целая алая рощица, трепетная, пронизанная синевой небес. Листья летели клочками пламени. И они как бы подпалили Галино сердце. Да-да, серые дни бывают только в нас самих! И никакое горе не должно затемнять белый свет. Свет он и есть свет, как бы ни было нам темно…
Галя подъехала к только что начатому бурту и опрокинула прицеп. Оставив груду соломы, она покатила обратно…
Она не поехала обедать на стан. Сегодня ей хотелось побыть одной. Она остановилась около алой рощицы и, прихватив мешочек с едой, вошла в рощицу. Распалив маленький костерок, села около него, вытащила еду. Галя щелкнула яйцо о бутылку с молоком и начала лупить скорлупу, оставляя на блестящем белке серые отпечатки пальцев.
Она ела, лежа на опавших листьях, а какая-то пичуга цвинькала на нее из красной осины, сердилась, что она пришла в ее рощицу.
В этом сухом, словно комната, прогретом солнцем, красном колке нашла Галя несколько белых грибов. Она пощелкала по гулким, коричневым шляпкам - грибы оказались еще крепкими, свежими. Но она не стала срывать, зачем? Только опустилась на колени и понюхала их…
Тут Галя услыхала тарахтенье машины, выглянула: прямо по скошенному полю, через ленты валков, подпрыгивая, приближался к ее трактору "газик".
Выскочил какой-то парень в кожаной курточке, а за ним Маша и Тамара.
Галя затоптала дымящийся костер, вышла на опушку.
- Галка-а! Принимай гостей! - закричала Тамара.
- Так вот вы какая, Галя Ворожеева! - проговорил Рожок, тряся ее руку обеими руками и чувствуя, что уже влюблен. Он был такой краснощекий, запыхавшийся, со спутанными волосами, что, казалось, будто не машина везла его, а он ее тащил на себе. Галя покосилась смеющимися глазами на Машу с Тамарой; Тамара фыркнула. Но Маша промолчала, лицо ее было замкнутым.
- Чего вы смеетесь? - спросил Рожок и тут же сам засмеялся от души, а с ним и Тамара с Галей засмеялись, и это сразу сдружило их с Рожком.
- Мы сделаем так, девчата, - он засуетился, снимая с плеча магнитофон и устраивая его на земле, - каждая из вас расскажет какой-нибудь интересный случай из жизни молодежи. Идет?
Девчата сели в кружок вокруг магнитофона. Никто из них еще не записывался, и поэтому они оробело и даже испуганно смотрели на раскрытый чемоданчик, в котором неторопливо крутились каких-то два колесика. С одного на другое перематывалась какая-то узкая коричневая лента. Рожок подносил микрофон то к Галиному рту, то к Тамариному, то к своему, задавая вопросы, бросал шутливые реплики. Он вел беседу так умело и увлеченно, что это успокоило девчат, и они тоже заговорили просто и естественно.
Вот магнитофон записал на пленку историю Гали, вот Тамара поведала о том, как спасали Стебля.
Пока девчата записывались, Маша совсем освоилась и горячо рассказала о работе комсомольцев, а потом, совсем забыв о микрофоне, обрушилась на Копыткова и на шоферов.
Крутились кассеты. Падали на них листья. Рожок ликовал. Теперь ты запляшешь, Павличенко!
- Ну, а сейчас мне пора ехать. Обед кончился, - сказала Галя.
- Счастливо поработать! - вскочил Рожок. - Великолепно! Гениально! Спасибо, девчата. Дней через пять услышите себя по радио.
Рожок глянул в глаза Гали и почувствовал, как ринулись его "качели" вниз, в мрачную пропасть: он понял, что рассказал об этой трактористке ничтожно мало. От горя он чуть не схватился за лохматые, рыжевато-соломенные волосы. Истерзанный мгновенными вспышками противоположных чувств, он мрачно глядел вслед уходящей Гале. И вдруг бросился за ней, вопя:
- Подождите, подождите! Мне нужно записать шум трактора! - он подбежал, зажимая магнитофон под мышкой, протянул к трактору микрофон, скомандовал: - Включайте!
Трактор зарычал, двинулся, загромыхал прицепом.
- Вот и кончилась наша встреча, - почему-то с грустью сказал Рожок в микрофон. - Уехала Галя. Уехала в поля, к своей судьбе.
И эта заключительная фраза показалась ему очень лирической, душевной, он почувствовал себя чуть ли не поэтом. Краснощекое лицо его осветила восхищенная улыбка.
"Нет, все-таки ты, Павличенко, позеленеешь от зависти!"
26
Дня через три Гале удалось выбраться на центральную усадьбу, чтобы купить резиновые сапожки на осень. Галя возвращалась пешком - попутных машин не оказалось.
Дорога вилась то полями, то между колков. Снизу они были дымчато-лиловые, сверху, - желто-красные. Эти колки так и заманивали в свои недра… Громко каркая, тяжело шумя крыльями, низко пролетела большая стая ворон.
- Э-ге-гей! - крикнула Галя и, подпрыгнув, бросила в них сухую ветку.
Воронье, галдя, темной тучей текло в сторону Черного озера в лесу. Про озеро рассказывали всякие небылицы, и поэтому в нем боялись купаться. Оно было очень холодным и совершенно черным.
Дорога нырнула в заросший овражек. С полуоблетевших деревьев сыпались сухие, как из печки, гремучие листья. Они запутывались в волосах Гали. Она села на пенек - отдохнуть. В овражке было тихо, тепло и сухо. Кругом теснились желтые черемухи да лиловатые рябины. Багряные боярки стояли сквозные, сплошь усеянные румяными ягодами. Но настоящим украшением овражка была круглая, приземистая калинушка, увешанная множеством ярких, ягодных кистей. Целебная ягода! Галя вспомнила, что мать всегда лечила ее от кашля и хрипоты калиной с медом.
Ветерок выщипывал из наряда деревьев лист за листом. От листьев, тронутых тлением, пахло винными пробками. Принеслась большая стая дроздов, обрушилась на рябины. Кругом тенькали, посвистывали и пищали невидимые птахи. Заяц промчался, рыжими клубками взметывая листву. Галя смотрела, как по веткам шныряли пестрые щеглы и красноголовые чечетки. Внезапно птахи сорвались, сбив стайку листьев, и сыпанули в заросли. В овражек, погромыхивая, съехала автомашина, груженная пшеницей.
"Как она сюда попала? - удивилась Галя. - Дорога на элеватор идет стороной".
Грузовик въехал прямо между раскидистых, полуголых черемух и остановился, В кузов на пшеницу посыпались желтые листья.
Из кабины выскочили шофер и Семенов.
- Быстро, - буркнул шофер и вышел на дорогу.
Галя раза два видела его. Кажется, его фамилия Комлев, он из соседнего села. Из Грибанова? Нет, пожалуй, из Васильевки. Это у него в кузове были щели. Маша еще ругала его на току. У него среди кудрей - блюдце лысины.
Семенов забросил в кузов мешок, перемахнул и сам через борт и, стоя по колено в пшенице, начал черпать ее мятой бадьей и ссыпать в мешок.
У Гали перехватило дыхание.
- Негодяи, негодяи, - прошептала она.
Комлев судорожно курил, вертел головой из стороны в сторону. Семенов орудовал спокойно и уверенно.
- Помоги, - приглушенно сказал он.
Комлев метнулся к машине, принял уже завязанный мешок. Семенов спрыгнул на землю. Под его сапогами хрупнули сухие сучья.
Они схватили мешок и понесли его в черемуховые заросли, с треском ломая ветки. Когда они принялись засыпать его листвой и всяким мусором, перед ними и возникла бледная Галя, прижимая к груди коробку с резиновыми сапожками. Оба они вздрогнули и растерялись. Молчали, не зная, что делать.
У шофера глаза уже не были наглыми, они бессмысленно хлопали запыленными ресницами. Он не выпячивал самоуверенно грудь колесом, перегибаясь назад, как это делал на току. Галя тогда приметила эту его особенность. Булькал под ольхой родничок. В тягостном молчании он звучал громко.
Первым пришел в себя Семенов. Он почесал в затылке, обескураженно развел руками, опустился на мешок и закурил.
- Ну, что же, Галина, виноваты, - от всей души признался Семенов. - Бес попутал. Ты, конечно, будешь права, если донесешь… скажешь директору. И правильно будут судить нас. И укатают за решетку. - Он поднялся, бросил папиросу, приказал Комлеву:
- Бери, семь раз хороший!
Они понесли мешок обратно, Галя шла за ними. И не знала, что сказать, - до того она сама растерялась и так ей было стыдно за этих людей.
Они забросили мешок в машину, Семенов высыпал пшеницу, разровнял ногой кучу, спрыгнул на землю и, деловито свертывая мешок трубкой, распорядился:
- Крой на элеватор.