А потом вся деревня потешалась над браконьерами. Оба ружья у Троши оказались испорченными, без курков, а граната была сделана ребятишками из чурки, для игры в войну…
Теперь дяде Троше было уже семьдесят лет, но он все еще чудил, все еще не оставлял свои веселые розыгрыши. И тяга его к жизни не гасла. Вот и сейчас он подтолкнул механизаторов на интересный для него разговор о космосе.
- Я как-то слушал но транзистору выступление космонавта Севастьянова, - неторопливо заговорил Кузьма Петрович, - он рассказывал, как из космоса увидел нашу Землю. Глянул на нее с высоты в двести пятьдесят километров, и первое, что удивило его, - это размер земного шара! Он оказался махоньким, земной-то шар! Вот как! Мы землю пашем-пашем, пашем-пашем, умотаемся, и кажется нам, что нет конца полю. Или вот взять Владивосток. Ведь он представляется нам где-то у черта на куличках! А все наше государство? Это же ведь махина. Попробуй-ка объезди его. А с высоты человек взглянул и увидел, что земной шар маленький и что на нем очень много воды.
Кузьма Петрович интересовался освоением космоса и читал об этом все, что мог достать. Вообще-то он был не очень разговорчивым, но о полетах космонавтов поговорить любил.
Вот и сейчас глаза его помолодели и даже усы будто распушились и как-то ожили.
- Ведь как он, Севастьянов-то, оказывается, видел, - продолжал Кузьма Петрович. - Направо он видел все на расстоянии две тысячи пятьсот километров и налево столько же.
Стебель в изумлении присвистнул, а Шурка воскликнул:
- Ого! Кругозорчик, ничего себе!
- Одним словом, всю Европу видел сразу, все тридцать государств. Четко проступали их столицы, даже сетки улиц, планы городов. Летит и видит: вон Стокгольм, а вон Ленинград, вон Москва наша, а вон Париж, а там Лондон, Варшава, Берлин… Это же ведь, говорит, все равно, что соседние деревни. Во как! Соседние деревни! А они, говорит, границами и враждой разгородились, войнами друг друга терзали, миллионы людей истребили. А сколько погублено всякого добра? И никому ведь в голову не приходило, что столицы теснятся, как соседние деревни.
- Это Севастьянов хорошо сказал про деревни-то, - воскликнул дядя Троша.
- Вы только подумайте, - продолжал Кузьма Петрович, - он сразу видел, как на ладони, и Италию, и Францию, и Англию, и Грецию, и другие государства, и, как он сказал, лужицу Черного моря, и всякие горы, леса, реки. Минут за десять, кажись, перемахнул он Европу, а там и Америка появилась… Неделю полетал и всю Землю, можно сказать, наизусть вызубрил… Всякие карты ни к чему стали. Он и без них в момент определял, над какими континентами проносился, какие там, на земном шаре, горные хребты появлялись, океаны, города. Вот оно как! Мала, говорит, Земля и шибко красивая. Такая красивая, что глаз не оторвешь. Голубая, зеленая да светлая. Ну, сами посудите, как сверху видятся океаны и материки, с горами и реками.
- Эх, поглядеть бы! - вздохнул Стебель.
- И вот летит этакое чудо-яблоко, а кругом неисчислимые звезды. А дальше Севастьянов сказал, что, дескать, Земля во Вселенной, пожалуй, единственный космический корабль с экипажем-человечеством. Мне показалось, что он как бы засомневался в существовании других населенных планет.
Тут начался спор у трактористов, есть ли где-нибудь еще разумные существа или нет, но Кузьма Петрович остановил их:
- Погодите. Он, Севастьянов-то, к чему завел этот разговор? Он все свел к тому, что, мол, нужно беречь этот корабль, что, мол, экипажу его не враждовать надо, а объединяться в одну человеческую семью. Ну, если по-нашему сказать, землю надо пахать не снарядами, а плугами.
- Чем мы и занимаемся, - засмеялся Шурка.
- Одни пашут, а другие водородными машут, - заговорил Веников. - Давно ли во Вьетнаме вон что творилось! Это ведь что же делается? Я ведь чему удивляюсь? Вот взять Чили. Фашисты там восторжествовали… Ну ладно, с фашистами здесь все ясно. Но солдаты, почему солдаты не встали за народ? Вот что в голове у меня не укладывается.
- А чему тут удивляться? - возразил Кузьма Петрович. - Ты вспомни-ка нашу гражданскую войну. В белой армии солдаты тоже были из крестьян, из народа из бедняков, а сколько они перебили своих же! Темные были, одураченные - это раз. А потом - армейская дисциплина, полевые суды, расстрелы, офицерство из чуждого нам класса. Особенно-то не попрыгаешь.
- Это же надо! Друг друга расстреливали! Нет, все-таки у меня не укладывается это в голове, - не унимался Веников…
Галя любила такие вот посиделки, любила послушать разговоры старших о жизни и о всякой всячине, но сейчас ей было некогда. Она добела выскоблила засаленный стол, ошпарила его, протерла - он дымился, теплый и влажный. Потом взялась за окна.
- Поможем, - предложил Стебель Шурке. - Одна замучается. Вон какой домина!
- А! Ничего ей не сделается, - отмахнулся Шурка, перемешивая косточки домино. - Бабенки все от природы двужильные.
- Ну и балбес ты, балбес, - удивился Стебель, щелкнул его пальцем в лоб и ушел в дом. Там он взялся за мытье полов. Вдвоем работалось веселее. Когда разделались с полами, Галя достала вложенные в книгу портретики Пушкина и Гагарина и прикрепила их на стенке над столом. В роще наломала букет белой черемухи, поставила его в стеклянную банку; он раскинулся над столом, запах. На крыльцо Галя бросила охапку березовых веток.
- Вот, товарищи, строгий приказ: ноги вытирайте! - крикнула она трактористам.
- Есть, товарищ командир! - козырнул Шурка.
Ребята, вытирая ноги, входили в дом, оглядывались: всем были приятны и портреты на стене, и выскобленный стол, и душистая черемуха, и чистейшие окна.
- Ну, Галина, ты хозяйка! Я, пожалуй, на тебе женюсь, - заявил Шурка.
7
На рассвете в стекло веранды забарабанил дождь и разбудил Галю. Она вообще-то любила дождики. Сладко дремлется под их шум. Но вот как в дождь пахать и сеять?
Кузьма Петрович открыл дверь, и на веранду ворвался ветер, шум, на пол зашлепали капли. Оглядев небо, он вернулся и сказал:
- Обложной. Дрыхните, ребята, делать нечего.
- Значит, будем загорать весь день, - сонно проговорил Шурка.
- А то и несколько дней. Вот как зарядит, земля раскиснет, и никакой трактор не потянет, - откликнулся Стебель и сладко, с воем зевнул.
- Теперь весна. Мочит день, а сушит час, - возразил Кузьма Петрович. Он лег, закурил, на веранду пополз дымок.
На кухне заливисто храпел дядя Троша, точно с упоением пел на всякие лады.
- Вот старина дает, - пробормотал Шурка.
Гале нравилось все, что она видела и слышала: и шум дождя, и сонные разговоры, и произнесенные фразы - все это было таким домашним и родным, словно Галя спала не на полевом стане, а у деда с бабкой в избе своего детства.
Когда человек вместе со всеми живет, работает, делит заботы, радости и горести, он чувствует себя частью человеческой, разумной жизни, и от этого ему хорошо и покойно. Все для него естественно, все так, как надо. Вот эта причастность к общей жизни, это родственное чувство к людям, к деревьям, к лугам, к птицам, к зверью и пришедшее от этой причастности светлое состояние души и есть, пожалуй, счастье.
Галя, конечно, не думала об этом, да и не могла думать, потому что это состояние приобщенности к жизни было для нее естественным состоянием. Она некоторое время смотрела, как по стеклам извивались струйки, как в дожде и ветре мотались уже зеленеющие березки, а затем с наслаждением свернулась калачиком. Ей на миг показалось, что вот-вот с ней должно что-то случиться хорошее, что-то должно грянуть в ее жизни удивительное. Слушая стрекот дождинок, она представила Виктора. "Здравствуй!" - мысленно сказала она ему и вдруг поняла, что ей нравится Виктор.
Галя привстала, прислушалась к близкому рокоту трактора, а потом, выбравшись из-под одеяла, быстро оделась и выскользнула на крыльцо.
Небо в грядах дымных туч походило на огромную, сказочную пашню. Холодный ветер вспенивал лужи, на неуютной земле мотались березы в мелких, ребристых листочках.
Из недр дождика доносились железные голоса тракторов - это кончила работу ночная смена. Галя прижалась к дверям. Шум тракторов усиливался. "Иди в дом, иди", - приказала она себе и все-таки осталась на крыльце.
Недалеко остановился трактор, и из кабины выскочил Виктор. Спасаясь от дождя, он побежал по лужам, одним махом взлетел на крыльцо.
- Здравствуй, - неожиданно совсем по-другому сказал он Гале и ладонью вытер свое забрызганное лицо.
Ее удивил этот тон. Она увидела в петельке его комбинезона белые кисти черемухи. Они пахли, они были свежими, мокрыми и даже как будто бы радостными.
- Как пахали? - спросила она осторожно, все еще не доверяя его дружескому тону.
- С вечера нормально, а на рассвете, в дождь, расквасило, и начали друг друга вытаскивать.
Поглядывая на Галю с ласковым любопытством, Виктор закурил и вдруг произнес:
- Слушай, ты, оказывается, училась у моей тетки?
- А кто твоя тетка? - ожидая какого-нибудь подвоха, настороженно спросила Галя.
- Тетя Надя… Надежда Ивановна!
- Вот как! - изумилась Галя. - Ты это правду говоришь? Я ее очень люблю.
- Она сестра моей мамы.
- Ой, да что ты говоришь?
Будто и не было между ними стычек, язвительных насмешек и колкостей.
- А где твоя мама?
- Умерла. Отец снова женился, а я вот сюда уехал, к тете Наде. Между прочим, она и дядя Миша много хорошего говорили о тебе. А они кого попало не полюбят, - засмеялся он и слегка взъерошил ее волосы. Галя покраснела - так у нее на душе стало хорошо.
- Я у них часто книги брала читать.
- Заходи и теперь. Пороемся в шкафах. Я люблю рыться в книгах. Особенно в старых. А ты?
- И я тоже.
Они вошли в дом. Там было людно. Собрались обе смены. Сидели на веранде, в спальной комнате. Воздух посинел от папиросного дыма, Галя распахнула дверь, и он пополз в нее зыбкой, марлевой пеленой.
Галя вздохнула, глянув на пол в комьях грязи.
- Сейчас придет машина, и с ночной смены все отправляйтесь домой. А мы останемся. Вдруг прояснится, подсохнет, - сказал Кузьма Петрович.
- Как бы еще сильнее не припустил.
- На цвет черемухи завсегда ненастно, холодно бывает.
- А! Чтоб эту черемуху… - и угрюмый тракторист грязно выругался.
Виктор увидел, что Галя даже плечами передернула.
- Ты, остолоп, в кабаке, что ли? - спросил Виктор.
- А не ндравится, заткни уши, - огрызнулся парень.
Виктор мгновенно схватил его за грудь, размахнулся, но тут Шурка и Стебель перехватили его руку.
- Будет, ребята. Кулак - он дурак, рассудит не так, - примиряюще заметил Кузьма Петрович. А Шурка добавил в своем духе:
- Чего с дурака возьмешь, кроме анализов?
Виктор вышел на крыльцо, Галя - за ним.
- Чего ты взъерошился? - удивилась она. - У нас это в селе на каждом шагу можно услышать. Он же это не со зла, а от глупости. Жалко мне таких.
- Не жалеть таких нужно, а бить, - все не мог успокоиться Виктор.
- За что? За слепоту души?
Они пробежали сквозь дождик и спрятались под крышей над узким и длинным столом. Отыскав сухое место, сели на лавку из толстой плахи. Дождик шумел по доскам крыши, местами она протекала, и на стол капало, струйки стекали в бурую, прошлогоднюю траву под столом.
- Ты вот сорвал цветы черемухи, - продолжала Галя, - на грудь их приладил. А он, этот парень, он замечает черемуху только тогда, когда с нее ягоды можно есть.
- Гад! Ну, гад! - Виктор кулаком стукнул по столу, и на их колени посыпались капли, висевшие на изнанке столешницы.
- А ты, пожалуй, злой, - задумчиво произнесла Галя. - Злому тоже невесело жить. По-моему, только добрый человек может видеть жизнь такой, какая она есть.
- Ой ли! Вот добрый-то как раз и придумывает всякие голубенькие сказочки.
- А что! Разве плохо быть сказочницей, такой, например, как была моя бабушка? Около таких тепло…
Виктор с удивлением рассматривал ее.
- Нет, многие часто бывают жестокими друг к другу, беспощадными… Доброта, человечность - да как же без них-то жить?
- Ох, ты! - удивился Виктор. - Да ты, оказывается, философ. Что-то я таких девчонок не встречал. Ну, раз ты задумываешься над жизнью, то запомни, что жизнь - это борьба добра со злом. Прониклась? Значит, добро должно быть зубастым. Оно - боец. И оно должно быть не только мягким, но и беспощадным. Элементарно?
- Знаю я, знаю эти стихи о том, что доброта должна быть с большими кулаками, - загорячилась Галя. - Может быть, оно и так. И все-таки… И все-таки, есть в словах поэта что-то… неприятное и даже кощунственное, что ли… Ну, не принимает это моя душа. Что хотите со мной делайте - не принимает!.. Доброта с большими кулаками… В одной книге описан шофер с кулаками, большими, как пивные кружки. Бр-р-р! Ладно, против вора кулаки нужны, против фашистов уже танки нужны. А я о другом говорю. Я о ближних своих говорю. О тебе, о Шурке, о Стебле, о Тамаре, о Кузьме Петровиче - ведь мы все возможное должны прощать друг другу. Нельзя же нам собачиться.
- Ты кулаки-то не понимай впрямую, это же образ. И потом, не все можно прощать. Этак ты, пожалуй, и с боженькой найдешь общий язык. У них, у церковников, есть праздник. Кажется, он называется "прощеный день". У меня бабка из церкви не вылезала. Так вот все они в этот день покрестятся-покрестятся и давай целоваться-обниматься да просить друг у друга прощения: "Простите, дескать, меня за все, в чем я виновата перед господом и перед вами". Ну и, выходит, прощали всякие разные разности. Конечно, и такие, от которых уши вянут, и такие, за которые решетка полагается. А они все простят друг другу и как гору с плеч сбросят: заткнут совести рот. Чистыми младенцами себя чувствуют. Очень удобной штукой был этот самый "прощеный день" для всяких мазуриков.
- Я знаю, что добро - это не всепрощение… Добро - это… ну… ну, всепонимание, что ли. Мы все должны понимать друг друга, и тогда все будет по правде.
- Где-то я читал: "Все понять - все простить". А ты меня понимаешь? - усмехнулся Виктор.
- Нет еще, - серьезно ответила Галя. - Но мне хочется понять тебя.
- И мне хочется тебя понять, - тоже серьезно сказал Виктор, с удивлением рассматривая Галю. - Послушай, откуда это у тебя?
- Что - откуда?
- Ну, вот ты о таких делах толкуешь. Над такими вопросами голову ломаешь. Откуда у тебя это?
- Наверное, из книг… Из жизни… И еще - от Надежды Ивановны.
Виктор с таким неподдельным интересом смотрел на Галю, что губы ее мгновенно пересохли и она отвела глаза в сторону…
Скоро пришла машина.
- Если все будет ненастье, вечерком приезжай и за нами, - наказал бригадир шоферу.
Галя помахала с порога Виктору, тот махнул ей из кузова кепкой…
Дождь к полудню будто стих. Галя с дядей Трошей сварили на плите суп, натушили с салом картошки. Когда кончили обедать, снова посыпалось. Сейчас дождик был шумный, светлый. Гале казалось, что сквозь бурую траву лезла и лезла новая, изумрудная. А черемуха, прямо на глазах, становилась белей и белей.
Стемнело, а машины все не было.
- Сдурели они, что ли, там? Если б не ты, Ворожеева, пужанул бы я их с верхней полки, - пророкотал Веников.
- А что, тебе впервой видеть всякие безобразия? - воскликнул дядя Троша. - Самому Копыткову на все плевать. Ему бы… его бы только не трогали, не беспокоили.
Галя вышла на крыльцо послушать - не идет ли машина. За столом под крышей, где утром Галя разговаривала с Виктором, сидели Шурка и Стебель. До Гали донеслись обрывки их разговора:
- Что-то и я не того… Скучновато стало…
- На стройку надо подаваться…
Галя подошла к ним и села рядом. Дождь перестал, похолодало, тьма была непроглядной, дикой; в глубине ее шумели березы. Лишь тускло светились окошки в доме.
- Что, удирать собрались? - спросила у ребят Галя.
- А чего - мы не старики, - огрызнулся Стебель. - Люди где-то, понимаешь, живут по-людски, а мы здесь в глуши день и ночь гнем спины, аж шея скрипит. Ну, а что дальше? Так всю жизнь и сидеть в кабине трактора? Да ты знаешь, что у нас в стране тридцать тысяч разных специальностей?
Галя молчала, не зная, что сказать.
- Мы не лодыря гонять хотим, - угрюмо зазвучал басок Шурки. - Мы хотим податься на большую стройку. Там тридцать тысяч всяких дорог. Ты же видишь: в селах молодых все меньше и меньше.
- А ведь мы, Шурка, родились с тобой здесь. Для нас все здесь свое, - тихонько и задумчиво сказала Галя.
- Да брось ты! - Шурка швырнул окурок, по ветру рассыпались искры. - Что, я у бога теленка съел? День и ночь ползаешь по пашне… И что же - так всю жизнь? А Нижневартовск, Мегион, Самотлор… О тех ребятах все говорят! Или вот сейчас начинается БАМ. Вон как звучит! Словно колокол ударяет. Ты подумай только - дорога длиной в три тысячи двести километров, и все через дикие места. Построишь такую дорожку и всю жизнь будешь гордиться этим.
Галя слушала и удивлялась: она еще не слышала такое от Шурки.
- Смотрел я как-то оперу "Кармен". В кино ее засняли, - перебил Шурку Стебель. - Вот это люди! Все красавцы, ловкие, с быками дерутся, за любовь умирают и все время поют всякое. И как поют, как пляшут! А одежда у них? Голубая, красная, фиолетовая! О них только музыка и могла рассказать. Да разве можно вот обо мне или… о Веникове оперу написать? Я - в ватнике - пою арию. Смехота! И вот после сеанса вышел я из клуба и сразу залез по колени в грязь. И чуть не заревел: глухая деревня, тьма, холод, грязища, рядом Веников матерится. Ты вот посмотри на нас с Шуркой. Полюбуйся! Неуклюжие мы, лица лупятся от ветра, руки - это же грабли! Старые телогрейки, изжеванные кепки, кирзовые сапожищи…
- Послушай! Не прибедняйся, - заспорила Галя. - Видела я этот фильм-спектакль. Мало ли как могут приукрасить в опере да в кино. В жизни эти испанцы да цыгане, если хочешь знать, нищенствуют и так не поют. Это наши артисты из Большого театра поют и пляшут. Наши! Понял? Это, выходит, мы поем и пляшем. В опере - контрабандисты, они воруют, пьют, режут друг друга, а ты… ты сеешь. А кирзовые сапоги, телогрейки… Ну что же - рабочая форма.
Стебель слушал Галю, приоткрыв рот, так ей почудилось в темноте.
- А я вот… Мне вот нравится здесь, ребята. И пахать нравится, и бегающие в колках зайцы, и этот полевой стан.
- Ну, развела антимонию, - проворчал Шурка, - начиталась всякого!