Ольга уже добиралась до конца своего бесхитростного повествования, когда в комнате раздались шаги и рука Ивана Ивановича легла на ее плечо. Ольга вздрогнула от неожиданности и с минуту блестящими, шалыми глазами всматривалась в лицо мужа. У нее был счастливо сосредоточенный вид. Иван Иванович не видел жену такой с тех пор, как она кормила ребенка.
- Чем ты увлеклась? - спросил он, целуя ее. - Я пришел, меня никто не встречает… Кому ты пишешь?
Он попробовал взглянуть на листы, разложенные перед Ольгой, но та смущенно обеими ладонями заслонила их, однако, увидев упрек на лице Ивана Ивановича, сразу отвела руки от своего сочинения.
- Ты знаешь, - произнесла она жарким шепотом, обнимая Ивана Ивановича за плечи и засматривая ему в глаза, - я пишу в газету, хочу стать газетным работником.
Иван Иванович удивленно поднял брови.
- Опять новое увлечение! А это что у тебя? - Он осторожно потрогал лиловую припухлость на лбу Ольги. - Кто тебя стукнул?
- Я сама стукнулась.
- Еще первую вещь не написала, а уже шишку набила! - с ласковой насмешкой промолвил Иван Иванович, целуя ушибленное место. - Ты думаешь, легкое дело - специально работать в газете?
"Почему он всегда обращается со мной, как с маленькой?" - обиженно подумала Ольга.
- Я не гонюсь за легкими делами, - тихо сказала она.
- Тут надо, помимо таланта, иметь огромную волю к труду, - словно не заметив ее возражения, продолжал Иван Иванович. - Иначе получится богема. Ведь в нашем обществе немало еще и людей и настроений отсталых. Вон Гусев… Не подписал письмо в обком. Дескать, это групповщина, и направлена она против райкома партии…
"Сейчас все переведет на медицину!" - подумала Ольга огорченно.
- Я не собираюсь стать писателем, но мне нужно настоящее занятие, и я с радостью буду работать хоть день и ночь, если почувствую, что нашла его.
- То-то и оно, если почувствуешь! На любом поприще можно быстро обнаружить свою никчемность, а в художествах (литературе в частности) столько бездарных людей путается всю жизнь. Тут особенно легко льстить себе и другим. Не обижайся за откровенность, я ведь добра тебе желаю. Ну-ка прочитай, что ты написала!
Иван Иванович сел рядом на стул, облокотился и приготовился слушать. Несмотря на предубежденность он заинтересовался. Трудно дать свое первое произведение на критику после такого предисловия, и в то же время Ольга почувствовала себя задетой за живое, не зная, что готовность, с которой она приняла этот своеобразный вызов, являлась естественным побуждением людей пишущих - иметь читателя и слышать его мнение.
- Я не совсем закончила. Еще буду переписывать… - И она приступила к чтению.
Иван Иванович слушал внимательно, но лицо его тускнело и тускнело.
Сказать свое мнение об очерке (скорее всего это был очерк) он собрался не сразу. Ольга ожидала, опустив глаза, беспокойно и машинально вертела в пальцах бумажный жгутик. Она и не представляла, что необходимость получить оценку так взволнует ее. Иван Иванович медлил. То ли волнение Ольги сообщилось ему, то ли сдерживала мысль о ее трудовой неустроенности, но у него просто язык не поворачивался высказать осуждение.
- Ничего! - с притворной развязностью сказал он наконец, отводя взгляд в сторону. Попрактикуешься, набьешь руку.
- Нет, ты скажи прямо! Я не хочу, чтобы ты льстил мне!
И опять какая-то проклятая слабость прищемила язык Ивану Ивановичу.
- Ничего, Оля…
Наступило тягостное молчание.
- Ничего. Даже что-то есть, - пробурчал еще Иван Иванович. - Да-да-да, в этом рассказике что-то есть! - оживленно сказал он, обрадованный найденной формулировкой, но увидел подавленное выражение Ольги и, покраснев до корней волос, порывисто придвинулся к ней.
- Не сердись, Оленька! Не понравилось мне. Рассуждения все… Вот ты пишешь: "Человек, стреляя, врывается в недра гор". Ведь это ни на что не похоже! Какой там праздничный салют! Риторика пустая. Зря ты связываешься с таким делом.
33
На другой день Ольга проснулась с тяжелым чувством похмелья: состояние полного самозабвения, в котором она находилась, пока писала свой первый и, наверное, последний очерк, прошло, но воспоминание и сожаление о нем остались. Тем сильнее саднило на сердце от жестоко отрезвляющих слов мужа, от стыда перед Мартемьяновым, которому она сболтнула о своем намерении написать о руднике.
"Вот и написала!" - подумала Ольга, повертываясь к стенке и зажмуриваясь, хотя уснуть снова не надеялась: Иван Иванович уже ходил по комнате, собираясь на работу… Она не встала, чтобы проводить его, и даже притворилась спящей, когда он перед уходом поцеловал ее.
Все утро молодая женщина была в подавленном настроении, а когда подошло время обеда, решила уйти из дому. Одна мысль о неизбежном повторении вчерашнего разговора с мужем вызывала у нее болезненное ощущение душевной травмы. Пусть это хоть немножко забудется. Ему, конечно, легко забыть: у него столько дел!
А сейчас, если он начнет вспоминать да еще подшучивать…
"Нет! Не надо. Пусть обедает один, раз такое отношение!" - думала Ольга, накрывая на стол.
Она положила возле прибора Ивана Ивановича записку, чтобы он не ожидал ее, и, надев сапожки, направилась к выходу, но на пороге замедлила, вернулась, взяла свое злополучное сочинение и сунула его в карман жакета.
"Прочитаю еще раз и изорву", - решила она, карабкаясь по каменистым кручам, заросшим лиственницами, мхами да редкими кустами кедрового стланика.
Ветер тихонько баюкал мягколапые, тяжелые кусты, и они сонно шуршали иглами темной хвои. День выдался знойный. Парило. В небе точно шла неслышная отсюда канонада, и круглые белые облачка плыли в синеющей глубине клубами артиллерийских разрывов.
"Наверное, будет гроза: небо напоминает поле боя перед атакой. Но я не видела здесь ни одной грозы. Сколько ни хмурится, а все кончается простым дождем…"
Мерно дыша, Ольга легко брала подъем за подъемом. Вот и вершина! Как пустынно и дико! Во все стороны тянутся безжизненные гольцовые хребты, окутываясь вдали голубой дымкой. Печально сереет под солнцем узкая нагорная стежка, протоптанная зверями среди камней и кустиков брусники. Можно шагать по ней сотни километров…
Женщина опустилась на плоскую плиту слоистого сланца и с минуту сидела неподвижно. Ветер притих, и тайга внизу, за развалом скал, тоже замерла.
- Пусть я не сумела! - сказала Ольга, нарушая тишину. - Пусть я только рассуждаю! Но ведь он не посоветовал мне, как надо сделать лучше!..
Она достала из кармана свернутые листки, начала читать вслух, будто обращалась к облюбованной ею гигантской аудитории нагорья. Скалистые пики, каменные останцы и одинокие кусты стланика чутко внимали ей, и снова ее глаза заблестели от волнения. Может быть, пережитые впечатления дополняли картину, которую она силилась изобразить.
Шорох смятых страниц заставил ее вздрогнуть. Да, вот они белеют в ее руке, словно крылья пойманного голубя.
"Если получилось неудачно, так ведь это первая попытка. Надо добиться, чтобы вышло хорошо. Я снова пойду на рудник, еще раз посмотрю и напишу по-другому".
Ольга разгладила на коленях исписанные страницы, бережно свернула их, положила в карман и поднялась с камня. В глазах ее отражались и небо, и золотые искорки солнца, но в них сверкала теперь еще и решительность.
Гроза опять не собралась, а просто выползла из-за гор серая громада тучи, заслонила небо и разом сбросила на землю частую белесую сеть. Вся окрестность наполнилась плеском и шорохом. Прохожие, подгоняемые дождем, резво побежали по улице; побежала и Ольга, которую ливень застал около дома Пряхиных.
Несколько минут она стояла на крыльце, отряхиваясь и следя, как хлестали тугие струи дождя по прикатанной дороге, по крышам домов, по кустам и травам, омытым до зеленого глянца…
Рядом стукнула створка окна, и Ольга услышала голос Павы Романовны:
- Какой воздух - чистый озон, хотя прошел всего-навсего хорошенький дождь. В этой местности грозы бывают редко, к моему счастью. Ужасно боюсь молнии. А вы?
- Я боюсь только ее воздействия на подачу электроэнергии для производства, - ответил Тавров.
- Эх вы, рационалисты! - вздохнула Пава Романовна.
- Вы хотели бы, чтобы я тоже завешивал окна и двери и сидел в потемках? Что в этом хорошего?
- Возможность побыть с приятным человеком, когда все дрожит от раскатов грома, - с оттенком лукавства сказала Пава Романовна.
"Вот соблазнительница!.." - подумала Ольга, усмехаясь.
Она хотела уйти, но невольно замедлила, прислушиваясь к словам Таврова:
- Я не люблю прятаться по темным углам…
- Не очень-то любезный ответ! - добродушно заметила Пава Романовна и, неожиданно выглянув в окно, увидела на крыльце Ольгу. - Вот вы где попались! Почему не заходите?
Ольга вспомнила посещение рудника вместе с Тавровым и открыла дверь. Пусть он не думает, будто она ничего не сделала!
- Я написала, - сообщила она, едва успев поздороваться с ним. - Но все, что меня так взволновало, на бумаге вышло плохо, несмотря на мое старание.
- Почему вы решили, что плохо?
- Потому… - Ольга замялась, не желая говорить о мнении Ивана Ивановича. - Мне так кажется.
- Кому и о чем вы написали? - с любопытством спросила Пава Романовна.
- Хотела написать в газету, да не получилось, - ответила Ольга безнадежно грустно, но все-таки с беспокойством, проводила взглядом Таврова, отошедшего в сторону, чтобы прочесть ее очерк без помехи.
- Ах, я так завидую писателям, вообще художникам! - защебетала Пава Романовна. - Они свободно располагают своим временем. А какой почет! И они могут иметь любые фамилии.
Ольга вспыхнула от стыда и досады, точно увидела себя в злой карикатуре.
"Зачем я зашла?!" - подумала она с раздражением.
- Идите ко мне! - позвала ее Пава Романовна, устраиваясь с коробкой конфет на диване, заваленном грудой пестрых подушек. - Посмотрите отсюда в окно. Вид прелестный. Я хочу повесить на двери бисерные шторы. Правда, сквозь них все видно, но зато очень нарядно. Бисер цветной и подобран в рисунок. Вы подходите, перед вами экзотические цветы, листья, но шагайте смело: нити заколыхаются, заколыхаются, и вы свободно пройдете сквозь этот блеск.
- Это солнце проглянуло, - рассеянно сказала Ольга, с трудом уловив слова Павы Романовны. - Солнце… дождь идет… и оттого все заблестело. - Руки ее вдруг озябли, и она потерла их нервным движением.
- А вы знаете: это неплохо! - сказал Тавров.
Обе женщины сразу обернулись к нему: одна с жадным интересом, другая встревоженно.
- Вы ему верьте! - посоветовала Пава Романовна, по-своему истолковав хмурый вид Ольги. Он совсем не склонен говорить дамам приятные вещи. Я уже убедилась, что он не беспокоится о впечатлении, которое производит.
- Когда как! - возразил Тавров шутливо и густо покраснел.
- Видите! Я же говорю! - вскричала Пава Романовна. - Страшно похож на вашего Ивана Ивановича: сказал, точно отрубил, и хоть тресни с досады, ему все равно.
- Но я не сказал ничего плохого, - возразил Тавров, чутко уловив выражение печали, промелькнувшее на лице Ольги при последних словах Павы Романовны. - Очерк мне нравится, хотя здесь больше размышления автора. Для газеты потребуется усилить деловую сторону.
- Деловую сторону? Что же вам понравилось в нем?
- Написан свежо, местами взволнованно… Только на руднике вы лучше рассказывали: проще, сердечнее. Почему бы вам не написать так, как вы рассказывали? Тогда дойдет и до тех, кто, подобно вам, не бывал под землей. Это хорошая проба, но лучше переделать по-настоящему.
- Каким образом? - спросила Ольга.
- Возьмите самые существенные факты. И расскажите о них, как о своей личной жизни.
- Проникнуться? - напомнила Ольга, улыбаясь.
- Обязательно! Сходите еще раз на рудник к Мартемьянову. Да, может быть, и не один раз. Возьмите нужные цифры, фамилии рабочих. У вашего безыменного героя (я догадываюсь, кто он) биография просто замечательная. Он уроженец Азербайджана, а здесь, на Севере, чувствует себя дома в полном смысле слова; из месяца в месяц побивает рекорды сибиряков, и семья его у нас освоилась. Большая, милая семья. Вам надо побывать у них. Тогда вам легче будет написать о том, как он работает.
34
Яков Фирсов, вывезенный якутами с вольной старательской разведки, болел тяжело. Тело его, распухшее, неподвижное, было покрыто багрово-синими пятнами - это началось точечное кровоизлияние в мышцы, в кожу, и все новые и новые пятна возникали на огромных руках рабочего-землекопа, на лице и широкой груди, распиравшей ворот узкой больничной рубахи.
"Этакий богатырь… был", - подумал Иван Иванович, присаживаясь у койки и привычным движением отыскивая пульс больного. Тело у страдающих цингой словно сырая глина, и доктор с тяжелым чувством посмотрел на отпечатки своих пальцев на отекшем запястье Фирсова.
Черная болезнь - цинга! Вспомнились рассказы о том, как выбирались с Чажмы артели старателей в тысяча девятьсот двадцатом году, когда на приисках случилась голодовка. Тогда цинга уложила всех, и те, кто пережил зиму, двинулись в путь ползком, спасаясь от смерти, караулившей их в темных, холодных зимовьях. Весна наступила ранняя, недружная. Через горные хребты, через промерзшие болота, по кочкам, на которых ветер теребил обсохшую травяную ветошь, тащились больные люди, прямо с кустов, по-медвежьи, обсасывали прошлогоднюю бруснику, поднимавшую их на ноги, и двигались дальше навстречу первой зелени…
"В то время здесь не было ни шоссе, ни машин, ни огородов, - размышлял Иван Иванович. - Чажма вообще считалась цинготной местностью. А теперь? Осенью и даже зимой есть овощи. Питание улучшено. И все равно по веснам много случаев заболевания цингой. Особенно среди выходцев с дальних приисков".
Доктор сидел на табурете возле койки, забывшись, неотрывно глядел в отекшее лицо Фирсова, но ни глаз его, ни распухших кровавых губ не видел, а только чувствовал его тоску и боль и покорную боязнь смерти. Гневное возмущение против этой покорности, против боли, которую нечем облегчить, все нарастало в душе Ивана Ивановича. Он не мог примириться с тем, что человек без борьбы уходил в небытие.
На столике у изголовья едва вместилась очередная порция усиленного больничного пайка: каша с маслом, тертые овощи, молоко. Но сейчас это уже бесполезно: у больного от малейшего прикосновения выпадают зубы и льется кровь из десен… Хирург вспомнил крупные, непорочно-белые резцы Фирсова, вынутые санитаркой на хлебном мякише при кормлении, и болезненно нахмурился. "Вываливаются, точно бобы из лопнувшего стручка! Нет! Нужно думать о срочной помощи. Есть болезнь - должно быть и лекарство!"
Иван Иванович встал и, прикрыв краем одеяла неподвижные руки Фирсова, сведенные мучительной судорогой, молча двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись врачи, сестры и практиканты-фельдшеры.
- Ничего не слышно из области по поводу нашего послания? - спросил его в коридоре глазной врач Широков.
- Пока ничего… - промолвил Иван Иванович.
- Не расстраивайтесь, коллега. Наше дело справедливое.
- Какое письмо получено сегодня больничным месткомом от Петрова, студента Укамчанского горного техникума! - весело сказал подошедший Хижняк. - Перешел на последний курс и всю зиму был отличником.
- Это тот, у которого мы удалили опухоль височной области. - Глаза Ивана Ивановича тоже засияли. - Значит, продолжает учиться?
- Просит местком выразить благодарность хирургу Аржанову и передает сердечный привет. А помните, он ни читать, ни писать уже не мог…
- Я своих больных, которых оперирую, всех помню. Даже если операцию делал лет десять назад. Как встречу - сразу узнаю.
- Да, память у вас завидная. А вот билеты на спектакль второй раз в кабинете забываете. Опять пропали, - упрекнул молодой хирург Сергутов - активист клуба.
- До спектаклей ли? - Иван Иванович снова помрачнел, представив себе выражение лица Скоробогатова, который еле здоровался с ним в последнее время.
- Держись, казак! - сказал Широков, сердито поправляя докторскую шапочку, всегда сидевшую боком на его жестких, густых волосах. - Вы мне, Денис Антонович, дайте письмо от студента. Пошлю ему срочную телеграмму, пусть побывает в обкоме в облздраве и других бывших пациентов Аржанова с собой прихватит. Наглядное доказательство всегда хорошо действует.
- Дай-то бог! - пошутил Сергутов, но пухлые губы его сложились в кислую гримасу. - Гусев теперь стал вмешиваться в каждый пустяк. Кто-то распустил слух о том, что его снова сделают заведующим больницей. Тогда нам, молодым, крышка: он все задушит.
Иван Иванович продолжал обход, переходя из палаты в палату. Гораздо сильнее, чем новое столкновение со Скоробогатовым, его волновало поведение Ольги.
Кто это внушил ей мысль писать в газету? Когда на другой день после чтения очерка он в шутку назвал ее сочинительницей, она вспылила. Назвала его эгоистом и еще наговорила невесть что. Теперь набрала в библиотеке книг - все очерки, - читает и пишет, а в свободное время в бегах. Уже стороной Иван Иванович случайно узнал о том, как она с Мартемьяновым облазила весь рудник и, кажется, снова с ним встречалась. Но мужу не говорит, где бывает, хотя скрытность не в ее характере: на днях сообщила, что отправила в областную газету уже четвертую заметку.
"Если бы серьезно, а то ведь блажь очередная, - с грустью думал Иван Иванович. Так он и Ольге ответил: оскорбила до глубины души ее недоверчивая настороженность. - Как будто я мешал ей проявлять свои способности. Пусть пишет! Чем бы дитя ни тешилось… Но к чему создавать из этого семейную драму? Завтра с таким же пылом может увлечься астрономией… А тут еще цинга!"
- Проштрафился? - обращается доктор к старателю, лежавшему вторую неделю после тяжелой черепной травмы.
Бывалый таежник, смущаясь, точно девочка, показывает на кончике пальца:
- Маленечко, товарищи…
- Зачем же вы нашу работу портите! - говорит Иван Иванович, угрюмо глядя на этот огрубелый палец. - Думаете, не узнаем, если вы украдкой выпьете? Нам мало того, чтобы снять вас со стола живым. И вам этого мало: надо вернуться в первоначальное состояние. Вылечиться и работать.
Возле койки, на которой лежал недавно оперированный шахтер, в повязке, окутывавшей его голову словно белый шлем, Иван Иванович опять замедлил.
Пока он разговаривает с больным, Хижняк шепчется о чем-то с Валерьяном Валентиновичем.
- Вполне достаточно! - говорит невропатолог в твердое, слегка оттопыренное ухо Хижняка, сияя оправой золотых очков и золотыми прядями волос; даже острый нос его, позолоченный веснушками, светится самодовольством.
- Спасибо! - отвечает Хижняк, так стиснув руку невропатолога, что тот крякает. - От всего месткома спасибо! Теперь на эти деньги мы свободно можем отправить Любушку на Урал к ее бабке.
- Какое местное средство существует в тайге против цинги? - спросил Иван Иванович у своих курсантов.
- Чем лечились раньше приисковые рабочие? - пытался выяснить он у горняков.
- Помогает сырая оленья печенка, - сказали эвенки и якуты.
- Надо есть чеснок и квашеную капусту, - посоветовали шахтеры.
- Спирт лучше всего, - заявили таежники-старатели, не раз побывавшие в лапах цинги.
- Пользительны припарки из стланиковой хвои, - утверждали мамки-стряпухи из старательских артелей. - Ягода тоже.