Роман И. А. Гончарова "Обломов" - одно из популярнейших произведений классики. С тех пор, как критик Писарев заявил по выходе романа, что он, по всей вероятности, составит эпоху в истории русской литературы, и пророчил нарицательный смысл выведенным в нем типам, не найдется ни одного грамотного русского, не знающего хотя бы приблизительно, что такое обломовщина.
Вступительная статья и примечания В. Сквозникова.
Иллюстрации Н. Щеглова.
Содержание:
В. Сквозников. Обломов и обломовщина 1
Обломов 6
Часть первая 6
Часть вторая 37
Часть третья 65
Часть четвертая 82
Комментарии 107
Примечания 110
И. Гончаров
Обломов
Роман в четырех частях
В. Сквозников. Обломов и обломовщина
В истории мировой художественной культуры нередки случаи, когда произведения, горячо воспринятые современниками, как очень злободневные и необходимые, с течением времени не утрачивают не только своего объективного значения, но и своей злободневности, казалось бы преходящей. Напротив, новые поколения, обращаясь к "старым" образцам, открывают нечто созвучное именно их современности. История переставляет акценты, и на переднем плане часто высветляется то, что казалось второстепенным или было вовсе незаметным.
Роман И. А. Гончарова "Обломов" - одно из популярнейших произведений классики. С тех пор как критик Писарев заявил по выходе романа, что он, "по всей вероятности, составит эпоху в истории русской литературы" и пророчил нарицательный смысл выведенным в нем типам, не найдется ни одного грамотного русского, не знающего хотя бы приблизительно, что такое обломовщина. Роману повезло: через месяц после появления он нашел не просто толкового рецензента, но серьезного интерпретатора в лице Добролюбова, причем сам автор, далекий от воззрений и тем более практики революционной демократии, к тому же человек крайне ревнивый и мнительный, всецело согласился со статьей Добролюбова "Что такое обломовщина?". Он советует П. В. Анненкову непременно прочесть статью: "Мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя… Двумя замечаниями своими он меня поразил: это проницанием того, что делается в представлении художника. Да как же он, не художник, знает это?" Сходство во мнениях между писателем и критиком облегчает и читателю путь к пониманию романа, прежде всего его социального смысла, и во многом определяет его судьбу. "Впечатление, которое этот роман при своем появлении произвел в России, не поддается описанию, - вспоминал сорок лет спустя князь П. Кропоткин. - Вся образованная Россия читала "Обломова" и обсуждала "обломовщину" .
Критика старого уклада одушевляла Гончарова. Она определила и; пафос выступления Добролюбова. Его логически четкая и доступная даже отроческому восприятию статья, ставшая на годы манифестом русской интеллигенции, памятна всем со школьных лет. В судьбе погибающего от праздности Обломова Добролюбов увидел несомненный признак и даже символ развала старого строя, сигнал неотложности далеко идущих перемен, и в смутной неудовлетворенности вроде бы благоденствующей Ольги Штольц - симптом будущего обновления. Верный своему принципу - "толковать о явлениях самой жизни на основании литературного произведения" - критик обратил исключительное внимание на актуальную общественную основу того национального явления, которое Гончаров обозначил словом "обломовщина". Статья Добролюбова дала оценку и самому историческому явлению, и обличительной роли романа. И Обломову, как помещику по положению, как "лишнему человеку" по месту в жизни, был вынесен заслуженный приговор.
С годами к захолустным Обломовкам предприимчивые Штольцы провели дороги, перешагнули мостами через дремучие овраги, вовлекая и эти "благословенные уголки земли" в свое прибыльное "дело". С проникновением буржуазной цивилизации жизнь обломовцев утрачивала и свою привлекательную сторону - патриархальную простоту быта, нравов грубых, но естественных, связь с жизнью природы. И вот тогда-то многим людям Обломовка стала казаться потерянным раем, чуть ли не идеалом исконно человеческого существования.
К концу прошлого века в понимании "Обломова" и обломовщины возобладали тенденции, которые, впрочем, сложились еще при появлении романа. Аполлон Григорьев замечал: "Для чего же поднят весь этот мир… с его настоящим и с его преданиями? Для того, чтоб надругаться над ним во имя практически-азбучного правила… Для чего в самом "Сне" - неприятно резкая струя иронии в отношении к тому, что все-таки выше штольцевщины и адуевщины?" "Герои нашей эпохи - не Штольц Гончарова… да и героиня нашей эпохи… - не его Ольга, из которой под старость, если она точно такова, какою, вопреки многим грациозным сторонам ее натуры, показывает нам автор, выйдет преотвратительная барыня с вечною и бесцельною нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающего, одна из жертв бог знает чего-то" . Добролюбову противостоял и ведущий критик консервативного журнала А. В. Дружинин . В поздних славянофильских критиках обличительная тенденция Гончарова представала утверждением национального типа, но, к сожалению, испорченным сухим доктринерством.
Например, по мнению одного из них, Гончаров, намереваясь критиковать действительность, на самом деле создал ей апофеоз в образе героя - положительного национального типа, коренного и вечного. Наоборот, все обличение, в особенности в "Сне Обломова", отравлено фальшью и бесплодием .
Идейный план романа был перекошен. Мнения, подобные этим, часто встречались в критике, и позднее они использовали главную художественную слабость в гончаровской картине видения жизни.
Почти все критики сходились на том очевидном и для любого читателя обстоятельстве, что добродетель, воплощенная в лице активного человека действия и противопоставленная пассивному герою, намечена декларативно. И, конечно, на фоне такой схемы "добра" носитель "зла" выигрывал уже потому, что он не схема, не говоря об иных, более глубоких его преимуществах.
Прямолинейное сведение характера Обломова к обломовщине, а затем - с другой стороны - неумеренные в их адрес восторги и "оправдания" вредили не только критическому, но и его утверждающему, положительному смыслу. Для нашего современника и крепостное право, и штольцевское "обновление" России - давняя история. И если роман Гончарова продолжает жить, то, конечно, далеко не как педагогическое назидание, не только как предостережение современным лентяям и тунеядцам. Роман не стареет потому, что сохраняется главное и непреходящее содержание. Приблизиться к пониманию этого глубинного содержания - значит суметь отличить нечто обломовское от обломовщины, потому что, при несомненном единстве, Обломов и обломовщина - не одно и то же.
"Какой ты добрый, Илья!" - восклицает Штольц во время предпоследнего приезда к Обломову. Он не раз говорит подобные слова о доброте и достоинствах сердца друга. Добролюбов считает все это "большой неправдой". Критик в данном случае занят не столько искренностью обрусевшего немца, сколько идейной нацеленностью самого романиста: "Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы" .
В одном из последних своих выступлений В. И. Ленин сказал, что и после трех революций "старый Обломов остался, и надо его долго мыть, чистить, трепать и драть, чтобы какой-нибудь толк вышел". Всем понятно, что Ленин говорит не о том, что надо истребить Обломовых. Таков тип русского человека в самых разных его общественных определениях, "так как Обломов был не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, а и рабочий и коммунист". Таким образом, Ленин подчеркивает социальную широту того явления, которое, применительно к национальной действительности России, Гончаров припечатал одним словом, ставшим крылатым, но рецидивы которого дают и дадут о себе знать много позже и за пределами национального русского мира.
Речь идет, стало быть, о вытравлении обломовщины из Обломова. Если бы в нем не было ничего, кроме лени и паразитизма, то стоило бы так трудиться, "долго мыть, чистить", ожидая "толка"? Оказывается, стоит. Потому стоит, что под нездоровым от неподвижности, от сытой праздности жиром скрыто золотое сердце Ильи Ильича, его "голубиная душа", его неподкупная честность и "чистая" доброжелательность в отношении к людям. Они гибнут втуне; "зарытое, как в могиле, какое-то хорошее, светлое начало", "как золото в недрах горы", неузнанное и бесполезное, достается преждевременно и только могиле. И в этом поначалу незаметном, постепенном, но неуклонном умирании, в тихом и покорном разрушении своего сокровища заключена глубокая трагедия Обломова.
В последнее время словами "трагедия" и "трагическое" часто злоупотребляют почти безотчетно. И все-таки именно трагедия, какой бы натяжкой ни показалось это слово иному придирчивому пуристу. Ведь трагедия - это не только внезапная, пусть даже заранее предрешенная насильственная смерть героя, вызванная роком, враждебной стихией, общественными катаклизмами или противоборством страстей. Высоких примеров такого рода трагедии мировая художественная культура предлагает, как известно, много. Вообще же единственно общее, и в этом смысле главное в трагедии, какие бы исторические и национальные формы она ни принимала - гибель человека, достойного жизни, гибель, вызывающая чувство ужаса, скорби и острой жалости. Различные определения строгой теории литературы в основе своей вряд ли могут отказаться от подобного понимания: суть все-таки в этом.
Посмотрим, за что же рано погибший Илья Ильич достоин был жить, что в нем вольно или невольно ощущается привлекательным, что в заурядной и неинтересной судьбе опускающегося человека вызывает горечь и жалость.
Еще Добролюбов, а вслед за ним и другие критики изумлялись мастерству писателя, который построил роман так, что в нем вроде бы ничего особенного не происходит, и вообще нет внешнего движения, точнее, привычно "романической" динамики, а неослабный интерес сохраняется. Дело в том, что под наружной бездеятельностью главного героя, под неторопливыми и обстоятельными описаниями таится напряженное внутреннее действие. Его ведущей пружиной оказывается упорная борьба Обломова с наплывающей со всех сторон жизнью, его окружающей, - борьба внешне малоприметная, иногда почти невидимая, но оттого ничуть не менее ожесточенная.
Напротив, ожесточенность лишь возрастает вследствие того, что, суетная в отдельных своих проявлениях, жизнь в целом движется неторопливо и неуклонно, подминая все ей враждебное, противное: прогресс прогрызает и сокрушает обломовщину, в образе которой предстает в романе всяческая косность. Противоборство маленького лентяя и всей деятельной жизни обретает чуть ли не философский смысл в конечном счете, хотя на поверхности - лишь одиночка, силящийся окончательно обезглавить деревянным мечом многоголовую гидру - практическую жизнь, преследующую его даже в мучительном сне.
Кроткий Илья Ильич отчаянно и до конца отбивается от вторжения жизни, от ее больших требований, от труда и от мелких уколов "злобы дневи". Будучи не прав в своем сопротивлении гражданскому долгу, он иногда оказывается выше и правее суетных притязаний тогдашнего бытия. И, буквально не сбрасывая халата, не сходя со знаменитого обломовского дивана, он подчас наносит меткие удары по ворвавшемуся противнику.
Гончаров вводит читателя в атмосферу этой борьбы с самого начала, сразу же намечая противоречия пассивной, хотя по-своему и воинственной позиции героя. "Ах, боже мой! Трогает жизнь, везде достает", - тоскует герой, уже выведенный из дремоты двумя неприятностями: письмом старосты, в которое ужасно не хочется вчитаться, которое отложено, чтобы неприятность хоть чуть-чуть отодвинуть, отсрочить, и требованием хозяина съезжать с квартиры. А тут в полутемную, закупоренную комнату врываются струи вешнего воздуха, слишком холодного для ее обитателя, привыкшего к духоте, чье "тело… казалось слишком изнеженным для мужчины": по очереди к Обломову залетают гости из внешнего мира. Это люди очень подвижные, по-своему энергичные; каждый из них мимоходом пытается стащить Обломова с постели, вовлечь в свой "активный" стиль жизни. Они спешат и жить и развлекаться, у них много дел, и все вроде бы разные. Утренние визиты герою, которыми начинается роман, - целая галерея типов, характерных масок; некоторые из них потом больше и не появятся в романе. Здесь и пустой щеголь, и чиновник-карьерист, и обличительный писатель. Маски разные, а суть одна: пустопорожняя суета, обманчивая деятельность.
Страницы, описывающие утренние визиты к Обломову, не сразу и не всеми были поняты и оценены в своем важном идейном значении. Гончаров уже был известен, как искусный описатель, сотворитель характеристик во "Фрегате "Паллада"; мастерство его даже бегло очерченных портретов уже не удивляло. Поэтому силуэтные зарисовки визитеров могли представиться опытом еще одной демонстрации не оскудевающих возможностей художника-портретиста, зоркого "натуралиста" или "жанриста".
Демонстрация подчас казалась самодовлеющей, не очень связанной с основным содержанием романа. Даже у профессиональных литераторов возникало недоумение. "С какою целью почтенный автор привел эти три или четыре разнородные лица?" - задавался, например, вопрос в редакционной статье журнала "Русское слово" - того самого, кстати, журнала, где ведущим критиком и фактическим идейным руководителем стал позже Писарев, один из самых первых и благожелательных истолкователей "Обломова". Между тем именно благодаря "выведению" таких "разнородных лиц" становится полнокровнее и выразительнее мысль о призрачной интенсивности существования "деловых" людей, наполненности их жизни.
Чтобы закрепить это ощущение у читателя, Гончаров идет даже на некоторую искусственность построения, которая напоминает приемы старого театра или иных назидательных произведений литературы Просвещения: визиты не "пересекаются", не мешают один другому, между ними каждый раз остается некоторый интервал, достаточный, однако, для того, чтобы хозяин смог подвести итог очередной встрече и вынести свою оценку.
Показательно, что оценки эти не только очень симметрично расставлены, но и однородны в своей основе и по своей сути. Так, после ухода Волкова Обломов сокрушается: "В десять мест в один день - несчастный!.. И это жизнь!.. Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?.." и т. д. Судьба Судьбинского кажется ему отвратнее: "По уши увяз… И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире…" Посещение Пенкина вызывает очередной прилив сожаления: "Все писать, все писать, как колесо, как машина…" и т. д.
Конечно, Илья Ильич лукавит. Говоря по поводу разных типов мнимой активности, что при одурелой беготне в присутствие или непрерывном машинообразном писании по ночам для собственной жизни-то и не остается никакой возможности. Обломов прежде всего стремится любой ценой как-либо нравственно обосновать свое безделье, позволяющее ему сохранять "свое человеческое достоинство и свой покой", обеспечить "простор чувствам" и "воображению". И все же сами по себе суждения Обломова о житейской многоликой суете не теряют своей справедливости. В них откровенно просвечивает собственно авторский взгляд. Может, правда, возникнуть сомнение в том, что писатель счел необходимым доверить свои раздумья о достойной человеческой жизни столь недостойному герою, который себя так бесповоротно компрометирует на самых первых страницах в своих мучительных попытках спустить ноги с дивана. Спор Обломова с Пенкиным о призвании литературы это сомнение снимает.
"Пуще всего я ратую за реальное направление в литературе", - самодовольно заявляет обличитель, "смело" карающий в своих статьях (впрочем, в рамках "строгих, но законных мер") отдельные случаи мордобоя, взяточничества и "развращения нравов в простонародье", превозносящий самый свеженький образчик - "Любовь взяточника к падшей женщине". Тут апатичный Обломов в неподдельном вдохновении, с каким-то даже злым "шипением" возмущается бездушным обличительством. Разумеется, произнеся длинную тираду о "гуманитете", Илья Ильич снова, зевнув, покойно возвращается на диван.