- Вы об этом сами догадались?
Ректор промолчал. Может быть, ему пришло в голову, что он имеет дело с сумасшедшим. Он сел и стал просматривать газеты, которые ему удалось привести в порядок.
Но сумасшедший обнаруживал намерение не уходить отсюда.
Ректор просмотрел газеты два, три раза, но этому не было конца; сумасшедший продолжал крепко держать английскую газету, точно он догадался, что именно ее-то ректор и ждет. Да, потому, что это действительно было так: ректор Оливер интересовался иностранными газетами, это было его величайшее наслаждение, его пристрастие с юных лет.
- Не будете ли вы так любезны поменяться со мной газетами? - спросил он, доведенный до отчаяния.
Никакого ответа.
- Я вижу, что вы вовсе не читаете, вы не поворачиваете страниц.
Это было сказано ясно, но тоже не произвело на сумасшедшего никакого впечатления.
В комнату вошла фрекен д'Эспар и почтительно поздоровалась:
- С добрым утром, господин ректор.
Ректор тотчас же стал делать намеки относительно газет, - что они приведены в какой-то дикий беспорядок, что он не может в них разобраться.
Фрекен немедленно принялась наводить порядок; это заняло у нее всего несколько минут, все у нее кипело в руках, она все делала ловко. Затем она подошла от стола к Самоубийце и мягко, просительно сказала ему:
- Не уступите ли вы мне на минутку вашу газету? Чертова девица, ее так не любили дамы, но зато мужчины ценили ее приветливость и обходительность. Она стояла тут такая милая, подошла к Самоубийце ближе, нагнулась над ним.
- Но вы, может быть, не прочли еще ее? - спросила она.
- Нет, - отвечал он, подавая ей газету, - я не читаю. Я не могу этого прочесть.
Но тут ректор Оливер, получив газету, начал проявлять свое раздражение:
- Вы не можете этого прочесть? Вы, верно, не умеете читать поанглийски? Но зачем же вы так долго задерживали газету? Не понимаю!
- Если я скажу, что плохо вижу, и потому не мог прочесть газету, - отвечал Самоубийца, - то это будет неправда. Я прекрасно вижу, это мой приятель Антон Мосс, к сожалению, плохо видит.
- Что такое? - ошеломленно спросил ректор.
- Ничего. У него сыпь на лице, и это начало влиять на зрение.
Ректор отступился от него. Он бросил вопросительный взгляд на фрекен д'Эспар. Она сказала:
- Он знает по-английски.
- Нет, не знаю, - решительно отрезал тот.
Ректор и фрекен принялись читать. Но привычки ученого человека были нарушены, он был выбит из колеи и не мог подавить в себе раздражения:
- Подумайте, по-английски не знает! - сказал он, обращаясь к фрекен. - Он, верно, и никаких языков не знает. Мои мальчуганы уже довольно хорошо знают языки.
Фрекен ответила:
- Так ведь у них то преимущество, что они сыновья самого ректора Оливера.
- Это правда, в наше время не все считают преимуществом быть образованным человеком и знать языки.
Они снова стали читать. Ректор в конце концов смягчился от слов фрекен и, когда увидел этого невежественного человека одиноко сидящим в уголке без газеты, у него появилось к нему как бы сострадание. Он - ректор, он - учитель, он должен быть выше этого. Конечно, не все оказываются при рождении в одинаково счастливом положении; его сыновья поставлены в более счастливые условия, чем другие! Он говорит несколько слов в этом смысле и снова продолжает читать. Фрекен что-то пишет, делает какую-то пометку на клочке бумаги и подает ректору. Кажется, это по-французски. "Вот как! - говорит ректор, кивая головой, - да, да, так, так", - добавляет он. В нем как будто произошло просветление, и он понимает, чего раньше не понимал, что-то ему открылось. Он встает, ставит себе стул подле Самоубийцы и дружелюбно обращается к нему:
- Мне пришло в голову - я ведь учитель, как вам известно, если хотите, я с удовольствием позаймусь с вами иностранными языками, пока я тут. Что вы на это скажете?
Самоубийца смотрит на него.
- Ректор вовсе не невыносимый человек, можете мне поверить. Если бы вы жили в моем родном городе, я бы давал вам безвозмездно частные уроки.
Самоубийцу не проведешь:
- Это, конечно, не буквально надо понимать, - говорит он, - в этом есть, вероятно, какой-то высший смысл?
- О, нет, я далек от этого, - отвечает, улыбаясь, ректор, - у меня нет никакой задней мысли. Я с удовольствием поучил бы вас тому, чего вы не знаете.
- Газеты, из-за которых вы подняли такой шум, - говорит вдруг грубо Самоубийца, - вот в таком виде, как вы их сегодня нашли, мы находим их после вас каждый день.
Ректор сражен.
- Не может быть! - он беспомощно смотрит на фрекен д'Эспар и спрашивает:
- Может ли это быть? Неужели я оставляю газеты в таком беспорядке? Если так, то это очень дурно с моей стороны.
Фрекен д'Эспар заступается за него перед Самоубийцей:
- Ректор ведь ученый, вы это знаете, он не может быть таким аккуратным, как мы.
- Нет, нет, - протестует ректор, - нет, я буду, конечно… это не должно повторяться.
- Дама, которая умерла, - упрямо продолжает Самоубийца, - знаете ли вы, что вы выгнали ее из ее комнаты и сделали ей жизнь невыносимой? Она не один раз желала себе смерти.
- Ровно ничего не понимаю. Какая дама?
- Фрекен - та! Ей отвели комнату без печки и она желала себе смерти. И тогда ее убил бык.
Тут фрекен д'Эспар громко рассмеялась словам Самоубийцы, не принимая их всерьез. Каким он вдруг сделался шутником, что за изобретательность! Сидит сам с таким серьезным и бессердечным видом, как будто совершенно не намерен отказаться от своего упрямства. Что он хочет показать своим нелюбезным поведением? Этим он ничего не достигал; его слушатели становились к нему только все снисходительнее, улыбались ему и проявляли ему сочувствие. Он кончил тем, что встал и ушел.
- Так вот оно что, он не вполне нормален, у него пунктик? Хорошо, что вы посвятили меня в это. Подумайте, suicidant! - сказал ректор и еще раз перечел полученный от фрекен клочок бумажки. - Скажите, пожалуйста!
- Да, но ведь это, может быть, просто пустая болтовня с его стороны. Доктор этому не верит.
- Я ведь с ним хорошо обошелся, не правда ли? Да, в самом деле, ректор был с ним очень любезен, и учить его предлагал, и все вообще.
- Да, но вы слышали, он на это не реагировал, даже не поблагодарил. Это мне знакомо. Но - что я такое хотел сказать? - да: посмотрите, какая хорошая вещь знать языки. Если бы вы написали это по-норвежски, могло бы случиться, что он сам увидал бы это и прочел.
- Да, - говорит в свою очередь фрекен, - мне от моего французского языка не раз были польза и удовольствие.
- Но ведь вы слышали, - безутешно повторил ректор, - у него нет ни малейшего желания учиться. К таким людям никак не подойдешь, я это испытал, учиться они не хотят и спасибо не скажут.
- Да, вот именно так, - преувеличенно поддакнула фрекен, как будто ректор как раз попал в точку.
- О, поверьте мне, я это испытал, и еще с самыми своими близкими! У меня, например, в моем родном городе брат есть. Он кузнец. Очень хороший, умелый кузнец, и голова у него по-своему хорошая, но он совершенно невежествен и необразован. У нас нет ничего общего, вы хорошо понимаете, что интересы у нас совершенно различные, мы почти никогда и не видимся. Я его не осуждаю, совсем нет, он не компрометирует меня, он хорошо зарабатывает, у него и состояние есть, и он пользуется всеобщим уважением - но мы не видимся. Когда он выбран был городским представителем, я ему послал визитную карточку, но он мне и не ответил. Раза два мы с ним разговаривали; раз, когда мне нужно было, чтобы он помог мне, дал бы мне денег в долг. Он это сделал, да, но с таким видом, с каким помог бы кому угодно другому. Никакой особой готовности, наоборот: он как будто колебался. Он заставлял своих детей бросать школу сейчас же после конфирмации, хотя у них были способности, и я хотел, чтобы они продолжали ученье и вышли бы в люди. Нет. И вот мой милейший братец, Авель, принялся меня отчитывать, прямо-таки отчитывать.
- Выйти в люди! - насмешливо фыркнул он. - А я, мол, что такое делаю, над чем работаю? Над чем-то холодным и мертвым, - учу детей языкам и иностранным словам и всему выдуманному и неестественному! Сколько времени это отнимает у детей, и какая требуется затрата душевных сил в молодые годы.
Это все равно, что даром брошено, - представьте себе! И вы не подумайте, что это была шутка, нет, он это думал. Я работаю по дикой и бессмысленной системе, - прибавил он, - я и мои коллеги - ученые, но слепые; и мы сами не удивляемся пустоте и душевному мраку, в которых живем. За чем я гонюсь? - спросил он. - Чтобы моим именем была названа улица в нашем городе - улица Оливера? Я осужден прожить всю жизнь в телесной и духовной нищете. И в духовной, - он так и сказал.
Фрекен всплеснула руками.
- Да, - сказал, улыбаясь, ректор, - можете поверить, это-таки надо было вынести! И это оратор, его слушает народ; это он в общинном управлении научился такой манере говорить, и народу кажется, что то, что он говорит - это здравый смысл. Ну, в следующий раз мы с ним разговаривали, когда мне надо было получить докторскую степень, и я опять нуждался в небольшой помощи. Он опять ничего не понимал: "Степень доктора? Это что такое?" - спросил он. - "Опять с какой-нибудь мертвечиной возишься?" "Нет, - отвечал я, - это живое, то, что я делаю, это - наука, научное исследование, нечто такое, что никогда не умирает!" - "Ну, а что же это такое? Что-нибудь такое, чего раньше не знали?" И он принялся перебирать. Что-нибудь живое? Искусственное удобрение? Весть со звезд? Рыба со дна моря? Музыка? Средство против тлей на розах? - он любитель цветов, и у него есть сад - короче говоря, есть ли это что-нибудь, связанное с любовью и розовыми щеками? Вот как он научился разговаривать! "Нет, - сказал я, чувствуя себя совершенно нищим и стоя, как школьник, перед моим братом-кузнецом.
- Нет, в моей работе не было ничего такого, то был философский трактат о Батрахомиомахии, это исследование в области языкознания, важное открытие, Margites, Homonimi и так далее. - Но для чего это? - спрашивает он. - Для чего? - говорю я, - кто же может на это ответить? Но не понимаешь ты разве, - если автор этого древнего сочинения не Гомер, то это вполне может быть Пигр Карийский? - Нет, этого он не понимал. - Возишься опять со своей мертвечиной, - повторил он. - Все это были для него совершенно бесполезные глупости, брошенные деньги, - сказал он, давая мне их. Я на это ничего не ответил. Я поставил себе за привило никогда с ним не спорить - это безнадежно. Он опять вернулся к тому, что моим именем назовут улицу в моем городе; но тогда я ответил, что в этом нет нужды, так как со временем, может быть, в самой Христиании будет увековечено мое имя.
- Да, это, конечно, будет! - воскликнула фрекен д'Эспар.
- Ну, это покажет будущее, от настоящего я многого не жду. Так вот, это были два раза, что я разговаривал с братом Авелем. Потом у нас раз испортился замок, и я телефонировал ему, чтобы он пришел и починил его. Я сказал, что это, наверное, серьезное повреждение, потому что ключ никак не попадал, куда нужно. Вы думаете, он пришел сам? Прислал одного из своих мальчиков, и даже еще не старшего! Ну, мальчик починил, вывинтил замок, разобрал его и привел в порядок, надо правду сказать: мастерству эти мальчики хорошо научились. Но мои-то мальчики, выученные языкам и математике, должны были стоять и смотреть на это! Нет, на деликатность тут рассчитывать не приходится. При этом замечательно то, что весь город стоит на стороне моего брата, на стороне кузнеца против ректора; когда про нас говорят, то выражаются так: разница между братьями та, что один умный, а другой ученый! При этом ученость считается за меньшее, - добавил ректор, улыбаясь.
- Да, это ясно, - сказала, тоже улыбаясь, фрекен д'Эспар.
- Да, большого понимания у себя в городе не встретишь, это иногда действует удручающе! - Тут внезапно ректор кивнул несколько раз головой и сказал: - Он, конечно, при первой возможности получит обратно свои деньги.
- Разумеется.
- Непременно получит. В ученом мире должны же, наконец, понять, что я заслуживаю стипендии.
Бедный ректор Оливер, ему тоже плохо приходилось, его затирали и держали в черном теле. Его права были ясны, как день, но попирались мнением невежественной, необразованной толпы. Неужели же он должен был сдаться? Нет, ему оставалось держаться крепко и отстаивать место для себя и своих. Было извинительно, если он несколько преувеличивал познания своих мальчуганов в языках и математике, - в действительности они знали очень мало, не хотели учиться, но постоянно торчали в дядиной кузнице или пускались в поиски приключений. Не хорошо это было для ректора, он не видел результатов своих напряженных трудов.
Вошел господин Флеминг, усталый, с впалой грудью; но он улыбался и любезно раскланивался; больной легкими пациент, он тем не менее был элегантно одет, как истинный кавалер:
- С добрым утром, фрекен! - он поклонился и ректору.
- Мы тут сидим и болтаем, - сказала фрекен. - Ректор был любезен, рассказывал мне об условиях жизни в его родном городе.
Господин Флеминг сел и, окидывая взглядом стол, спросил:
- Ничего сегодня нет нового в газетах?
- Ничего, кажется, - ответил ректор. - Я, впрочем, еще не все прочел.
- Ректору сегодня немного помешал наш друг Самоубийца, - объяснила фрекен. - Он тут сидел и обвинял ректора, что он был заодно с быком в убийстве нашей дамы.
Они все улыбнулись и продолжали разговор на ту же тему; поговорили о случившемся великом несчастьи, и ректор выразил удивление, как это бык, четвероногое животное, мог взять приступом холм. Господин Флеминг с такой осведомленностью, точно он был крестьянин, объяснил:
- У этого животного роговые копыта, могущие до известной степени заменить когти, и так как он был разъярен и так бешено мчался, то в несколько секунд вскарабкался на холм.
- Вы тоже там были?
- Нет, - ответил господин Флеминг, - фрекен д'Эспар с самого начала прогнала меня домой.
- Да, потому что вы были тогда совсем еще слабы, - промолвила фрекен.
- Я так боялся за своих мальчиков, - сказал ректор, - но что я мог поделать? Потом я их наказал, как они заслуживали, но уж это что. Надеюсь только, что они с этим пор будут держаться подальше от опасностей. Насколько возможно, дальше от опасностей.
- Они шустрые мальчуганы, - возразила фрекен, - они первые вскарабкались на гору и показали нам дорогу. Если бы на это, дело обошлось бы хуже. А так погибла одна человеческая жизнь и одна дамская шляпа.
По лицу господина Флеминга прошла тень от легкомысленного тона фрекен, и он спросил:
- Идем, может быть? Фрекен сообщила, вставая:
- Подумайте, господин Флеминг обещал мне новую шляпу! Я с большим нетерпением жду ее. Да, да, пойдемте. - И она пояснила ректору: - Мы опять наверх, в луга к Даниэлю, за простоквашей для господина Флеминга.
И они пошли.
Когда они вышли за пределы санатории, у них изменился тон. Настроение было такое, что они замолчали. Люди не могут всегда играть на одной струне, иные струны рвутся, бывает, что они играют на последней. Фрекен д'Эспар так легко говорила обо всякой всячине, - почему она теперь ничего не говорила? Это должно было удивить господина Флеминга. Сам он никогда не был особенно разговорчив, не блистал красноречием, но любил, чтобы его занимали. Он вмешивался удачно время от времени в разговор метким и тонким замечанием и предоставлял затем дальнейшее другим, - это была его манера. Но фрекен д'Эспар!
Наконец, она сказала нечто, о чем уже больше нельзя было умалчивать: что сегодня она наверное в последний раз провожает его в горные луга.
Это произвело впечатление: - Вот как! Почему? - спросил господин Флеминг. Вот сюрприз, он к этому совсем не был подготовлен. - Вам необходимо уехать? - спросил он.
Да, потому что ей прислали повторное требование явиться в контору.
- Так… - Господин Флеминг очень задумался: - Я ничего не знал о первом разе, - сказал он.
- Зачем вам было знать? Вы еще тогда были слабы, - и не за чем было говорить вам.
Господин Флеминг еще больше задумался. Оба молчали.
Была чудная погода, бабье лето; перед ними был вид на простиравшуюся внизу обширную долину. Они шли, оба молодые, жизнерадостные, и оба молчали. Фрекен д'Эспар с полным самообладанием отнеслась к серьезному осложнению своей судьбы. Она ведь уже две недели тому назад получила предписание вернуться к исполнению своих обязанностей, но не поехала, - не могла же она бросить больного человека, нуждавшегося в ее поддержке? А теперь дня два назад она получила уведомление о своем увольнении. Об увольнении. Она это перенесла спокойно, и по той или иной неизвестной причине ничего не сказала об этом господину Флемингу, и вдобавок еще сегодня утром, забыв собственные неприятности, внимательно слушала об огорчениях ректора Оливера. Эта девушка не из ноющих! Но теперь у нее деньги подходили к концу, и она, наконец, вынуждена была сказать об этом.
- Сколько раз предупреждают? - спросил господин Флеминг: он надеялся, что может быть отсрочка. - Три раза? Три предупреждения?
- Нет, - ответила она, улыбаясь, - больше не будет. Только вот теперь.
- Ну! Неужели? Значит, нет никакого выхода? Вы завтра уезжаете?
- Да, завтра.
Они снова смолкли. Господин Флеминг остановился, у него было такое чувство, что уже не стоит больше идти дальше.
Фрекен пришла ему на помощь:
- Это что за дом? - сказала она. - Его раньше не было. Давайте, посмотрим.
Они подошли к стоявшей на лугу небольшой постройке; это был сарай, только что поставленный Даниэлем для хранения в нем сена с дальних лугов, и так как он был такой новенький, и в нем было такое свежее сено, то они зашли в него, чтобы отдохнуть. В строении нет двери, солнце светит в него сквозь широкое отверстие, воробьи влетают в него и опять вылетают в погоне за мухами. В душе господина Флеминга шевелятся, может быть, воспоминания; он становится сентиментальным и грустным и начинает говорить о своем родном доме, - он вовсе не велик, это в сущности вовсе не именье, не замок, нет, это просто изба, вовсе не богатство, какое там!..
- Вы, конечно, видите сейчас все в слишком мрачных красках, - утешает она.