Он кладет себе в рот один леденец, по чувствует только горечь и ничего больше. Нехотя, лениво Генка выплевывает леденец, немного поваляв его во рту для приличия. Потом через зубы сплевывает липкую, тягучую слюну. Роскошно! Метра на два!
- Ни чик! - говорит Генка бурундуку. - Вот пойдем мы с тобой домой, да? Мамка нам исть даст сколько хочешь, да? У меня мамка добрая, если не злая…
Бурундук умещается на прежнем месте.
Подгоняемый голодом, Генка спешит в родной дом.
Вот эта улица, вот этот дом…
Когда он касается калитки рукой, невольно вздрагивает - пронзительный визг свиньи вонзается ему в уши, как бурав. Она захлебывается, и визг получается прерывистый, как звонок тревоги, потом замолкает так же сразу. У Воробьева режут хряка ради праздника - сабантуй будет на славу, Воробьев любит и умеет принимать гостей! Генка бормочет:
- Вот гады, будут жрать, как свиньи…
Он взбегает по лестнице на веранду. В нетерпении открывает было входную дверь, но вспоминает про леденцы, которые рассованы у него по всем карманам. "Мамка отберет! - появляется у Генки неприятная мысль. - А что, конечно! Надо же к чаю что-то сладкое!" А Генке становится жалко леденцов. Он вынимает их из карманов. Слепливает вместе. Получается довольно большой, липкий, пахнущий фруктовой эссенцией комок. Немного Генка отделяет, чтобы не прийти с пустыми руками, - целый день ведь по улицам шлендал, а за это, знаешь, дают… Ничего, пусть Зоечка пососет!
- Это сюда! - говорит Генка бурундуку и кладет маленькую кучку в карман куртки. - А это сюда! - говорит Генка и открывает крышку сундучка, что стоит на веранде. - Запас! - поясняет Генка. - Со мной, знаешь, не пропадешь! Будем всю неделю с леденцами чаи гонять, понял?
Он сует слипшийся комок в уголок, чтобы было понезаметнее.
И взор его падает на большой серый конверт, оставленный в сундучке Петей Тимофеевичем Барановым, философом и психологом, сердце которого уже устало от необходимости быть вестником несчастий и бед.
В полумраке, постепенно укутывающем праздничный город, Генка рассматривает надпись на конверте.
- "Луниной… Ев… фро… синье Романовне". Это, понимаешь, нам письмо! - говорит Генка обрадованно и похлопывает бурундука под рубахой. - От папки, понимаешь!
И, уже не чувствуя за собой никакой вины, с легким сердцем и растворенным в самой широкой из всех своих улыбок ртом, Генка влетает в комнату…
Он кладет на стол свои леденцы и говорит важно, как кормилец:
- Это Зоечке, мамка!
Потом вынимает из-за спины конверт и машет им в воздухе.
- А это тебе. От папки! Тан-цуй!
Фрося слабо охнула и потянулась за телепавшимся в воздухе конвертом обеими руками, вдруг ослабнув и почувствовав, как колотится бешено сердце в груди. Обрадовалась.
- Танцуй! - повторил Генка торжествующе.
Стол был накрыт, Фрося ждала гостей. Осунувшаяся Зина помогала подруге. Они бросили все на половине, глядя на Генку. Зина сначала было обрадовалась за Фросю, но ее глаза с тревогой глядели на конверт. Ох-х, треугольничек бы!
Фрося неловко покружилась и топнула ногами о пол несколько раз, уже начиная сердиться на Генку, но не в силах крикнуть на него.
- Получай! - сказал Генка и протянул матери конверт.
Красивые буквы с писарскими росчерками.
Руки Фроси дрогнули.
Лист писчей бумаги, напечатанный на машинке. Лист писчей бумаги, исписанный ровным чужим почерком.
"Глубокоуважаемая товарищ Лунина! Командование воинской части полевая почта № с глубоким прискорбием извещает Вас о том, что на подступах к городу Н…"
"Дорогая Ефросинья Романовна! По поручению боевых товарищей Вашего мужа - Николая Ивановича Лунина…"
На подступах. Даже и винтовки с плеча не снял, да? Боец!..
Зина увидела, как побледнело лицо Фроси. До того, что светлые жидкие волосы ее показались Зине темными. Она бросилась к Фросе, чтобы поддержать. Ей показалось, что Фрося упадет сейчас и не поднимется больше. "Фросечка! - сказала она. - Фросечка!"
Но Фрося даже не увидела и не услышала Зину. Кто поймет и предугадает те мгновенные и странные движения души человека, когда черная весть громом поражает его! Фрося не видела в этот момент ничего, кроме ухмыляющегося во весь свой большой рот Генки. И вдруг она с силой ударила по этому раскрытому рту.
- Тан-цуй! - сказала она хрипло. - Тан-цуй, байстрюк! Ты у меня потанцуешь теперь!
Зина схватила Фросю за руку, но та легко, как перышко, отбросила Зину в сторону, и Зина поехала по комнате вместе со столом, на который наткнулась…
Генка в ужасе закричал.
- Фрося! Не смей бить! За что ты его? - крикнула Зина.
От рева Генки поднялась в кроватке Зойка. Она стала на четвереньки вместе с одеялом, которое вздулось пузырем, потом выпростала взъерошенную голову и с любопытством посмотрела: что вы тут делаете, добрые люди? Села, скрестив калачиком ноги, протерла глаза и накуксилась, увидев ревущего Генку, который умылся кровью от удара матери. Он рванулся к двери, но мать схватила его за куртку и рубашку. Может быть, для того, чтобы прижать к груди и зареветь вместе с ним, несправедливо обиженным и осиротевшим! Рубашка вылезла из-за штанов… Бурундучишка, неожиданно освобожденный из своего теплого плена, шлепнулся о пол, присел на мгновение, ошалев от крика и яркого света, и метнулся между ног Фроси, ища укрытия от грозы, какой представилось ему все это природное явление… Фрося боялась крыс до ужаса, до судорог, до истерики. Ей показалось, что Генка притащил в дом крысу. Она пронзительно крикнула и, уже зверея от этого смешного страха и чувствуя, что Генка стал как бы скопищем всех ее несчастий, причиной всех ужасов, мстя ему за все, не владея собой совершенно, схватила кочергу, стоявшую возле печки, и стала бить Генку: "A-а! Гада кусок! Ты у меня потанцуешь! Отца убили! Отца убили, гад!"
Крик Фроси всполошил соседей. Вихрова побледнела и кинулась к Луниной. Ей не нужно было объяснять, что надо делать. Видя, что обезумевшая Фрося опять подняла кочергу, Вихрова кинулась между сыном и матерью, ловя в воздухе занесенное орудие. Зина схватила Фросю сзади, и обе женщины стиснули Фросю с обеих сторон, обезоружив ее.
Взгляды Вихровой и Зины встретились. "Что с ней?" - крикнула Вихрова сквозь крик и плач Фроси. "Похоронка!" - сказала Зина, кивнув головою на конверт, упавший на пол, и яркие белые листы бумаги, кинутые на комод.
Вихров секундой позже тоже вбежал в комнату. Разжал судорожно сжатые на воротнике Генки пальцы Фроси и покачал осуждающе головою: "Ну разве можно так! Ведь так и убить недолго!"
- Убью! - крикнула Фрося, словно в Генке была причина и голодных военных лет, и ее опасение за будущее, и ее тревоги за мужа, и ее тоски, и ее ненависти к немцам, которые настигли-таки Лунина на подступах… на подступах… на подступах…
Но Генки уже не было в комнате. Простучали его скачки по высокой лестнице, протопал он по тротуару в две доски, что вел к калитке, хлопнула калитка, и все замолкло.
У Фроси началась истерика. Она выла, и била себя по лицу, и кидалась на стену. И кричала Вихрову: "Отсиделся, гад, в тылу! Тебя-то не убили на подступах!" Почему-то это слово было особенно горько, почему-то именно оно очень уж поразило Фросино воображение и вздымало в ней все новую и новую горечь. Ее удерживали, а она металась по комнате, таща за собой всех. Перепуганная Зойка тоже ревела в кровати, а потом спряталась под одеяло: "Ма-а! Ма-а!"
- Уйди, гад! - кричала Вихрову Фрося. - Убью! Твою пулю мой мужик на себя принял! Твою!
Вихров посерел. Фрося ударила его по самому больному месту. При мысли о том, что его не взяли на фронт, он всегда чувствовал сильное уязвление и какую-то обезволивающую неловкость: словно он и не мужчина, что просидел в тылу всю войну! А Фрося все выкрикивала то, что набрякло, накопилось у нее в душе…
- Да замолчите вы! - кричала и Вихрова. - Детей постыдитесь!
Вдруг Зина отстранила Вихровых от Фроси. Стала перед ней вплотную. И наотмашь ударила ее сначала по одной, потом по другой щеке. Красивое лицо ее исказилось. "Как она может?" - с отвращением подумал Вихров. Тут Фрося замолчала. Безобразный крик ее умолк. Она осмысленными глазами поглядела на Зину и с каким-то недоумением и покорностью сказала: "Больно! Зина!" А Зина тотчас же обняла ее, погладила по взлохмаченной голове, и подвела к Зойке, и показала кивком Фросе на дочку. Вынула Зойку из кровати и подала матери. Зойка потянулась к Фросе. И слезы заструились по щекам матери. Но это уже были другие слезы: слезы тоже бывают разные, даже если они текут из одних глаз…
Зина обернулась к Вихровой:
- Если вас не затруднит - посидите с ней минут десять, пожалуйста! Теперь уже все будет по-другому! - Она усмехнулась какой-то задумчивой улыбкой и сказала Вихровой: - А вы храбрая! Так и бросились под кочергу-то. Я бы не смогла…
- A-а! Пустяки! - ответила Вихрова, присматриваясь к Зине.
- А что я по щекам ее побила, - тихо добавила Зина, вспомнив испуганный и недоуменный взгляд Вихрова, - так это надо было! Я курсы медицинских сестер кончала - так нас учили истериков в сознание приводить! Если почувствует боль, значит, припадок не повторится…
- А если…
- Тогда дело плохо. Рассудок может не выдержать потрясения. - Зина поднялась. - Пойду Генку поищу! Как бы с ним чего не получилось. Мальчишка нервный и вольный…
Она вышла на веранду. Всмотрелась в темноту, становившуюся все гуще. Позвала:
- Гена! Где ты? Подойди сюда!
Прислушалась. Сошла с крыльца. Стала всматриваться в садик - не прячется ли здесь бедный сын Марса и Стрельца, выдержавший нынче такую грозу? Окликнула тихонько раз, другой. Но только из-за забора ей отозвался кто-то веселый, подвыпивший по случаю всенародного праздника: "Может, я сгожусь вместо него?" - и рассмеялся, довольный своей остротой.
За калиткой ее нагнал Вихров:
- Ну что, не видать?
- А что с Фросей?
- Прилегла с дочкой.
- Ну, теперь уснет… Я постою тут да гостей встречу и провожу. Поцелуй пробой, возвращайся домой!
Зина слышала дыхание Вихрова. Он стоял в некотором волнении, чуть покусывая ногти, не зная, чем занять себя, и всматриваясь в сумеречные дома на другой стороне: где же все-таки Генка?
- Поздравляю вас с победой! - вдруг неожиданно сказала Зина. - Только не с такой! - она кивнула головой по направлению к дому. - У вас все целы… И жизнь хороша! И жить хорошо!..
- А у вас? - осторожно спросил Вихров.
Зина не ответила. Глубокая усталость овладела ею. Утренняя буря вымотала ее душевно. Несчастье Фроси опять сгустило вокруг нее пустое, холодное одиночество. А ей так хотелось тепла, сочувствия, нежности и ласки, которые растопили бы эту серую пленку усталости, сняли бы с ее души затемнение, от которого уже не было сил жить. Она вздрогнула.
- Вам холодно? - спросил Вихров.
- Обнимите меня! - вместо ответа сказала Зина тихо.
Она не видела Вихрова в темноте и стояла затаив дыхание, словно ожидая чуда, ожидая чего-то невероятного, невозможного, чего-то сказочного.
И тяжелая, сильная, теплая мужская рука легла на плечо Зины.
С такой бы тяжестью пройти через всю жизнь!
Нежные! Вы любовь на скрипки ложите…
4
Ревя в голос, размазывая по лицу слезы и кровь, Генка выскочил за калитку и, чувствуя, что у него все дрожит внизу - живот, колени! - остановился в воротах у столба, так и прилипнув к нему, в изнеможении от испуга, злости и еще чего-то, чему он не мог бы подобрать названия, и что бы я назвал тоской по отцу.
Но он оказался не один за воротами. Неподалеку от него стоял человек, сильно оседавший на корму, видимо в результате перегрузки радостью или ее эквивалентом в жидкостном воплощении. Он не мог отделиться от забора, в данный момент чувствуя забор как бы продолжением своего чудовищно тяжелого и громоздкого тела, но его ясное сознание как результат высшей нервной деятельности мыслящего существа было исполнено снисходительности и благожелательства ко всему человеческому роду.
- Э-э! Малец! - позвал он Генку. - Кто тебя обидел? Это не нор-маль-но, понимаешь, в День Победы обижать маленьких. Не нор-маль-но! Ты мне скажи, я им, понимаешь…
Генка в испуге отпрянул от столба.
Темное чувство ненависти ко всему миру владело им сейчас.
Он нагнулся, нашарил под ногами камень и кинул его в человека, готового ему покровительствовать. Камень попал в цель. "С-сукин ты кот-т! Товарищи! Меня уби-и-ли!" - услышал Генка крик. Но он уже был далеко, на другой стороне улицы…
…Вот пост лейтенанта Феди, здание банка, похожее на коробочки, поставленные друг на друга, с широченными окнами во все комнаты. Напротив - здание краевого исполнительного комитета, в том же стиле. К банку выходит одно крыло, в котором помещается самый большой в городе кинотеатр, в фойе которого играет самый большой джаз-оркестр города. Этим джазом руководит самый смешной человек в городе. Когда оркестр играет, этот человек машет руками и весь выламывается, как будто музыканты не могут сыграть и без него. Он и улыбается и сияет, когда слышит жидкие аплодисменты из зала, и раскланивается один за весь оркестр, и кому-то кивает головой, и делает ручкой и потом, словно утомленный всеобщим поклонением, опять взмахивает руками и опять начинает отсчитывать ногою такт…
Внизу не видно ни одного ракетчика.
Все они на крыше банка.
Генка заходит во двор. В один, в другой подъезд, ища выхода на чердак. В душе его пылает ненависть к роду человеческому, но на артиллеристов это чувство не распространяется и… вообще… военные - вот это люди! Он видит на последнем этаже одного из маршей еще одну лестницу наверх и полузакрытую дверь. Тут темно, и Генку охватывает страх - как бы не попасть в какую-то ловушку, устроенную шпионами. По его мнению - шпионы есть везде, как летом везде есть комары. Он не виноват, что думает так. Но на всех улицах висят плакаты: "Ротозей и болтун-пособники врага!", "Болтун - находка шпиона!" На плакатах строгие лица солдат, которые грозят пальцем зрителю, и подлые лица болтунов и ротозеев; болтуны, как дураки, болтают по телефону про государственные тайны, растянув рот до ушей, а ротозеи всюду сеют из кармана и из растопыренных пальцев важные бумаги, храня на своих рожах непроходимую глупость и растяпство. А у шпионов колючие глаза, выглядывающие из тени, и тонкие, цепкие пальцы, тянущиеся тоже из тени к важным тайнам! Шпионы всегда в темноте. И Генка осторожно всовывает голову в помещение за дверью. Темно и там. Однако бледные, светлые квадраты виднеются в этой темноте. А в квадратах - движутся чьи-то силуэты. Крохотный огонек огненной точкой появляется в одном квадрате. Тотчас же строгий голос говорит: "Товарищи солдаты! Не было разрешения курить!" Огонек исчезает. Спустя некоторое время просительный голос возникает из темноты: "Товарищ старший лейтенант! Покурить охота!" - "Курите!" - вдруг отвечает строгий голос. Чиркает одна-другая спичка…
Это пост ракетчиков. У Генки отлегло от сердца.
Он ощупью ищет лесенку на крышу. И чуть не стукается о нее головой. Карабкается вверх. Высовывает голову в слуховое окно. И тотчас же видит всех солдат. Они очень четко выделяются на фоне вызвездившего неба.
Кто-то берет Генку за ухо.
- Н-но! - говорит Генка сердито. - Не баловай!
- А кто ты есть? - спрашивает его грубый голос.
- Генка!
- Ну, понятно, не Шарик, не Жучка! А чего тебе тут надо?
- Мне лейтенант разрешил!
Строгий голос говорит:
- Это Гена, что ли? А ну, ползи сюда…
И Генка устраивается возле лейтенанта Феди, вдыхая запах кожаных ремней, сырого сукна, табачного дымка, прохладного воздуха, гуталина, щедро смазавшего сапоги солдат и лейтенанта, приязни, дружбы, товарищества, дисциплины и душевного покоя, которого ему так не хватает! Вот это жизнь! Вот это настоящая жизнь, товарищи!
Рация прислонена к дымовой, огромной, как дом, трубе. На ней мерцают призрачным светом огоньки. У лейтенанта надеты наушники, которые так изменяют его простое лицо, делая его не похожим на самого себя. Лейтенант глядит на свои ручные часы, светящиеся тем же призрачным светом, что и лампочки рации, зеленовато-голубым, как летучие огоньки жучков-светлячков.
- Слушай мою команду! - негромко говорит лейтенант, сверив свои часы с часами кого-то, кто передает ему приказания по радио. - Занять свои посты! Внимание…
По крыше грохочут сапоги солдат. Они становятся в рост и вытягивают к темному небу руки с зажатыми в них ракетницами.
- С интервалами в три минуты… Сигнальными всех цветов… Серией… Огонь!
Ах! Все небо над городом озаряется вспышками ракет, которые гасят звезды Вселенной и зажигают звезды Радости. Переплетаются, скрещиваются, образуют разноцветный кружевной узор на черном бархате неба ракеты, ракеты, ракеты… Одновременно багровое зарево вспыхивает в городском парке, на площадях, возле авторемонтного, возле штаба, в расположении казарм Волочаевского полка, на Красной Речке. Воздух содрогается от залпа, и Генка глохнет на минуту. Внизу, на улицах опять толпы народа - веселый шум идет-гудет оттуда. И Генка видит свой город с высоты, на которую вознес его грозный шеф Марс, таким, каким никогда его не видел, да и не увидит больше, пожалуй… Горят не только ракеты в воздухе, на высоте, горят таким же разноцветным пламенем все окна в городе, отражающие это буйство живого, веселого огня в ночном небе. То погружаются во мрак, то выступают отовсюду дома, дома, дома, которые словно каждый раз одеваются ради праздника в новое платье - то желтое, то красное, то голубое, то зеленое, то белое! Ах, как хорошо! Хорошо? Дай мне слово, Генка, что ты запомнишь свой город на всю жизнь таким, только таким, какие бы испытания ни подбросила тебе жизнь - не простая, если в ней разобраться!
- Дашенька-то сегодня у вас? - спрашивает лейтенант Федя.
- У нас, конечно! - отвечает Генка, если лейтенанту хочется, чтобы Даша была за два квартала от него, а не за два километра.
- Она хорошая! - помолчав, говорит Федя.
- Хорошая! - с готовностью откликается Генка, если уж лейтенанту хочется, чтобы Даша была хорошая. - Лучше всех!
Лейтенант смеется.
Он вкладывает ракету в свою ракетницу, потом вкладывает ракетницу в руку Генки, поднимает ее вверх, придерживая вспотевшую ладонь Генки, и, выждав установленный интервал, нажимает гашетку Генкиными пальцем. Толчок. Сначала не видно ничего. Но потом, в какой-то точке Генкина ракета выпускает длинный светящийся хвост и распускается дивным цветком сказочной красоты. Знаете ли вы, что такое счастье, товарищи? Вот счастье написано сейчас на лице Генки! Останьтесь в воздухе, ракеты, горите как можно дольше, и пусть громы залпов не смолкают, и пусть несется музыка волнами отовсюду - не так часто бывает счастлив человек!
Густая тьма воцаряется после фейерверка.