Валентина Сергеевна приехала в Москву неделю тому назад и остановилась в гостинице "Европа" на Театральной площади. В эту неделю она почти каждый день видела у себя Кириллова, они вместе гуляли и ходили в театр. Но один раз Геннадий Васильевич приехал к Валентине рано, после двенадцати, и в сопровождении своей матери. Валентина Сергеевна была изумлена, поражена, даже удручена этим визитом. Она знала, что старуха никуда не выезжает, и не понимала, почему Агриппина Ивановна оказывает ей такую честь. Ее стала мучить мысль, что, может быть, ей почему-нибудь следовало первой поехать познакомиться с madam Кирилловой - и давно… Во всяком случае, она на другой же день решила отдать визит, который, чувствовала Валентина, мало удался. Агриппина Ивановна говорила о том, как неудобно и дорого жить в гостиницах, и оглядывала просторный номер Валентины. А хозяйка, смущенная, молчала, не зная, как себя держать с почтенной дамой, с которой вряд ли у них могло найтись хоть что-нибудь общее.
Один Геннадий Васильевич во время этого визита был весел, доволен, естествен и даже не замечал смущенья.
Как бы то ни было - визит следовало отдать, и Валентина отправилась на Остоженку, в дом Кирилловых.
- Пожалуйста, сюда, прошу вас, - неловко и радостно суетился Геннадий Васильевич, помогая Валентине снять кофточку. - Боже мой, как вы легко одеты! - прибавил он с оттенком заботливости. - Мама! гости! Валентина Сергеевна к нам!
Хозяйка, неторопливо сняв очки и положив вязанье, пошла навстречу Валентине Сергеевне.
- Здравствуйте, моя милая, очень вам рада. Милости просим, у нас к завтраку стол накрыт. Да что же вы шляпочку-то не снимете? А кулебяку кушаете? Нет? Так я вам яишенку закажу…
Агриппина Ивановна дома была совсем иная, гостеприимство пересиливало все ее симпатии и антипатии.
- Ради Бога, не беспокойтесь, я уже завтракала, - сказала опять смущенная Валентина, присаживаясь сбоку на стул и не вынимая рук из муфты. Положим, она не завтракала, но темная, непривычная столовая, какой-то особенный запах, который бывает только в старых деревянных домах, немного холодных, жирная кулебяка и кофе в медном кофейнике, даже сама хозяйка с ее гостеприимством, добрыми морщинами и белым чепцом - все сразу оледенило ее и отняло, а не возбудило аппетит.
- Ну, чайку? кофейку? - хлопотала Агриппина Ивановна.
- Выпейте чаю, Валентина Сергеевна, - попросил Кириллов. - Мама все равно не отстанет. А вы согреетесь.
Валентина взяла чай. Чашки были белые, грубоватые, чай очень крепкий и сладкий. Валентина не любила такой, но ничего не сказала.
Она смотрела сбоку на Геннадия Васильевича, с аппетитом кушавшего кулебяку, которую он запивал кофеем из стакана, - и весь Геннадий Васильевич казался ей новым, другим, никогда раньше ею не виданным. Он был в серой домашней курточке и в очках - он занимался всегда в очках и теперь забыл их снять. Валентина в первый раз заметила, что у него не совсем красивые руки с четырехугольными пальцами. Он ел так смачно и прихлебывал кофе так вкусно, что Агриппина Ивановна сказала:
- Вот, Геничка, я люблю, когда у тебя аппетит. Это тебе полезно. А то поверите ли, дорогая моя Валентина Сергеевна, займется он своими студентами, рефератами, философиями - и ничего не ест. Ровнехонько ничего. Я уже и так, и сяк, Геничка, скушай! Нет, не ест, а все в одну точку смотрит. Да, тоже занятия-то, да ум-то большой - ох как опасны!
Валентина чуть заметно улыбнулась. Геннадий Васильевич не обратил особенного внимания на слова матери. И она продолжала:
- А вы что же, как своим помещением, довольны?
- Да… ведь это ненадолго…
- Ой, дорого, ой, дорого, в гостиницах жить! - проговорила Агриппина Ивановна, покачивая головой, - Мой Геничка вот, например, все в Петербург нынче ездил, так в этих гостиницах - не дай Бог!
Валентина, заподозрив намек, вспыхнула, но Агриппина Ивановна с простотой продолжала:
- Но, конечно, если вы ненадолго. Тут расчет небольшой…
- Все-таки еще недели две пробудете? - вмешался Геннадий Васильевич, тревожными глазами посмотрев на Валентину.
- Право, ничего не знаю… Вряд ли две недели… Дела мои понемножку устраиваются.
- А у вас какие же дела, ваши или братца вашего? Денежные какие-нибудь?
- Нет… Лично мои… Жизнь свою хочу немножко изменить, - прибавила она вдруг весело, взглянув прямо в глаза Кириллову. - Так, может быть, сложатся обстоятельства, что совсем в Москву перееду.
Кириллов покраснел. Он ее не понимал, не мог представить, какого рода у нее дела и что она затевает. Теперешние ее слова взволновали и испугали его. Спрашивать он не хотел и не смел.
- В самом деле, совсем к нам, в белокаменную, - подхватила Агриппина Ивановна. - Хорошее дело. А что жизнь менять - тоже дело хорошее. Смотрю я на вас, женщина вы молодая, красивая, сколько лет во вдовстве, без дела, с братом больным… Какая это жизнь! Надо жизнь менять, пока молодость.
- Вот и комплимент получили, - смеясь сказал Кириллов. - О, мама у меня и наскажет! Она у нас молодец! - И он шутливо и любовно поцеловал старушку в пробор белых волос.
- Кушайте, кушайте еще чайку, - подхватила Агриппина Ивановна. - Вот сайка тепленькая - у нас не купленная, домашняя. Геничка очень их любит, домашние сайки. Еще маленьким был, таклюбил. Ох, Геня, Геня! Кто-то тебя успокоит, кто тебя согреет, присмотрит за тобой, когда меня не станет! Ведь ты - как дитя малое.
- Ну, мама, - недовольным тоном возразил Геннадий Васильевич. - Что это вы? слава Богу, вы здоровы. Может, я раньше вас еще умру. И свет не без добрых людей, авось не пропаду.
- Эх, кабы видеть мне тебя пристроенным, успокоенным… Верьте, Валентина Сергеевна, сердце у меня болит за Геничку. У меня из восемнадцати человек детей один он остался, я его и вырастила, выходила, а ведь какой слабенький был - и на ноги поставила, и теперь на его таланты радуюсь! Без отца, при одной матери, а глядите - молодец вышел. Одно только - как я его покину!
- Да полноте, мама! Что это, какое у вас сегодня настроение! Не хотите ли мой кабинет посмотреть, Валентина Сергеевна? Я покажу два очень интересных издания… Я говорил вам о них.
- Да ведь холодно в кабинете, Геничка, - вмешалась Агриппина Ивановна. - Простудится еще гостьюшка дорогая. Я велела там железную печь затопить, да не знаю, нагрелось ли.
- Я сейчас посмотрю, - поспешно проговорил Геннадий Васильевич и вышел.
В низких комнатах он казался еще крупнее и костлявее, и привычка горбиться была заметнее.
- Вы все молчите, красавица моя, и ничего не кушаете, - начала Агриппина Ивановна, когда сын вышел. - А мне Геничка рассказывал, что вы превеселая. Да обернитесь к свету, дайте поглядеть на себя. За этими вуалями ничего и не разглядишь. Ох уж барыни петербургские, модницы! Ну, у нас станете жить, к нашим обычаям попривыкнете. У нас все попросту. Я и сама простая старуха. И очень бы мне хотелось, милочка, чтобы вы меня немножко полюбили. Что Петербург, балы да моды! У нас таких мод пустых нет, зато у нас сердце теплее, хоромы небольшие - да не красна изба углами. Главное - любовь нужна, тишина да мир душевный, а пуще всего любовь. Без любви шагу не сделать. А уж нам, женщинам, сердце всего надобнее, без сердца да без теплоты душевной - нас и вовсе нет. Вот Геничка, например, конечно, у него занятия его, таланты… А у меня любовь к нему, и не храни я Геничку - и таланты его, может, пропали бы… Он такой, ему помощница нужна, он к семье, к ласке привык…
- Ай, ай! Что это такое? - вдруг вскрикнула Валентина.
Кириллов входил в комнату.
- Чего вы испугались, Валентина Сергеевна? - спросил он с беспокойством.
На колени к Валентине вспрыгнул громадный, мягкий, черный кот и громко, настойчиво мурлыкал, требуя ласки.
- Ничего, это Васька, он не царапается, - сказала Агриппина Ивановна. - Какая же вы нервная, голубушка моя! Даже побледнела вся. Это нехорошо, так пугаться.
- Я не боюсь, но… ради Бога, возьмите его от меня. Я не люблю кошек.
Кириллов взял кота и осторожно посадил на стул.
Тем не менее кот обиделся, поднял хвост вверх, как трубу, и мелкой рысцой, перестав мурлыкать, отправился в залу.
- Ай-ай-ай! Как же вы тварь не любите? Тварь - создание Божие, тварь бессловесная, я ее жалею. Блажен, говорят, кто тварь милует. У нас на дворе сколько пришлых собачонок живет. Не велю гнать, не могу. Пусть помои едят. И удивительное дело, какая благодарность у твари…
- Я только кошек не люблю, - произнесла Валентина Сереевна, точно оправдываясь. - Собаки ничего, лучше. А кошки мне с детства неприятны. Но я засиделась у вас, - прибавила она, вставая. - Может быть, я задержала вас?
Агриппина Ивановна в изумлении даже руками замахала.
- Что вы, что вы! Куда вы? Да разве это можно! Останьтесь у нас, снимите шляпочку, вот в кабинете у Генички книжки посмотрите, на рояле поиграйте, потом и пообедаете у нас.
- О, нет, я никак не могу, - с испугом произнесла Валентина. - В другой раз… Сегодня я очень занята, жду писем, кое-кто по делам придет… Сегодня я никак не могу у вас дольше остаться.
Агриппина Ивановна долго уговаривала Валентину, Геннадий Васильевич тоже пытался просить, но тщетно. Гостья стала прощаться.
- А книги что же, Валентина Сергеевна? - напомнил Кириллов.
- В другой раз, простите, мой друг. Теперь я очень тороплюсь.
- Вы взгляните, какая у нас благодать, солнышко в зале, - сказала Агриппина Ивановна. - Вы нашего домика совсем не видали. Просидели все время в темной столовой.
Валентина заглянула в залу. Солнце светило сильнее, и яркие квадраты окон удлинились. Кот Васька уже сидел на своем привычном стуле, и Валентине показалось, что он злобно сверкнул желтыми глазами.
- Да, - сказала она тоскливо, - очень хорошо. Светло, весело.
- И уютно, правда? - добавил Кириллов.
Каждая лишняя минута здесь увеличивала тяжесть в груди. Эта тяжесть была почти физическая. Валентина задыхалась, низкие потолки давили ее, от запаха остывающей кулебяки кружилась голова, широкое, шумящее платье задевало и сбивало половики, и под каждым стулом чудились Валентине желтые глаза кота. Ей хотелось на воздух.
Мягкие старушечьи губы прильнули к лицу Валентины. Агриппина Ивановна целовала ее от сердца, в засос.
- Ну, Господь с вами, идите, красавица моя, если нужно. Смотрите, буду ждать. Каждый день буду ждать, И если обманете, не скоро придете - сама я, старуха, явлюсь к вам и заберу к себе. Уж тогда совсем заберу, совсем…
И Агриппина Ивановна смеялась добрым, тихим смехом, сама застегивая пуговицы на кофточке Валентины.
- Смотрите же, навещайте! Геничка мой все у вас да у вас, все на вас смотрит, а мне завидно. А вы придите к нам - тут мы все вместе. Вместе-то всегда лучше.
- Я провожу вас, если позволите, - сказал Кириллов, торопливо надевая шубу. - Вы пешком?
- Я приехала на извозчике, но теперь думаю пройтись. Зачем вы беспокоитесь, Геннадий Васильевич? Очень вам благодарна…
XVIII
На морозе, на ясном солнце, под скрип саней и людских шагов - Валентине стало легче. У нее голова шла кругом. Все такое Неожиданное, непривычное; тяжелое. Чего хочет; от нее эта пожилая, совершенно чужая женщина, которой она, Валентина, не может нравиться, да и не нравится? Что ей нужно, зачем эти визиты, посещения, угощенья, эта настойчивость? И Кириллов… Какой он другой! Как они сходятся с матерью! Нет, нет, Валентина туда больше не пойдет, она решила. Это тяжело - да и совершенно лишнее. Визит отдать следовало, московские обычаи иногда странны; может быть, madam Кириллова считала себя обязанной познакомиться с приятельницей сына… Потом привычки гостеприимства…
Валентина успокаивала себя, но где-то глубоко в душе у нее остались глухое беспокойство и вопрос.
Она взглянула сбоку на идущего с ней рядом Кириллова. Вне домашних стен он опять показался ей лучше, почти прежним.
Они дошли почти до храма Спасителя, когда Кириллов сказал:
- Что же вы молчите, Валентина Сергеевна? Как вам понравилась мамуся? В первый раз она себя не показала. Удивительный она человек! Какое благородство истинное, какое самоотвержение! Вы не знаете ее жизни.
- Да, хороший человек…
- Святая! - с одушевлением подхватил Кириллов. - Я вам так говорю все это, Валентина Сергеевна, потому что… потому что… ведь мы с Вами не чужие…
Легкая тень пробежала по лицу Валентины. Кириллов заметил это и поспешно прибавил:
- Поверьте, Валентина Сергеевна, я, родной сын, смотрю на нее объективно порою - и удивляюсь ей, восхищаюсь! Это истинная женщина, идеальная, та, перед которою мало стать на колени, та, которую в молодости обожают и перед которой на склоне ее дней - благоговеют. Мне кажется, что многие женщины должны умереть от зависти, глядя на нее, - те, конечно, которые понимают, чем должна быть женщина, и стремятся к достижению идеала… Вы меня слушаете?
Валентина не слушала. Ей опять стало тоскливо и тошно. Она подумала, что это от усталости. На Волхонке они взяли извозчика и поехали.
- Смотрите, Звягин! - сказала, на мгновение оживившись, Валентина и поклонилась идущему навстречу Звягину, который преувеличенно высоко снял шапку и проводил сани глазами. - Я не знала, что он в Москве.
- Как же, я его встретил на вокзале, - ответил Кириллов.
Он тоже вдруг сделался молчалив. Прощаясь с Валентиной у подъезда Европейской гостиницы, он, неожиданно для себя, поцеловал ее руку в ладонь, в самый, вырез перчатки, долгим и жадным поцелуем. Валентина вспыхнула и отняла руку, хотя не очень резко.
- До завтра, - сказала она. Двери подъезда захлопнулись.
Кириллов постоял мгновенье в раздумьи, потом повернулся и медленно пошел назад.
Едва повернув с площади к гостинице "Континенталь", - он вдруг опять увидал Звягина, который торопливо подошел к нему.
- Вот как вы, вот как вы, Геннадий Васильевич, - с нежной укоризной заговорил Звягин. - Сколько времени - ни разу не собрались ко мне! Я у вас два раза был, не застал…
- Вы были? Мне никто не говорил…
- Как же, как же… Там ко мне вышла такая миленькая старушка в чепчике и сказала, что вы в университете…
- Это моя мать, - хмурясь, проговорил Кириллов.
- Ах, это ваша матушка? Извините, я не имел чести быть представленным… Так вот ваша матушка и сказала… А когда же вы ко мне-то, Геннадий Васильевич? Право, даже обидно.
- Я непременно как-нибудь.
- Да знаете что? Пойдемте сейчас. Это в двух шагах. В "Метрополе". Я вам кое-что покажу, поговорим…
- А вы с вашей супругой?
- Нет, она еще не приехала… Так идем, Геннадий Васильевич. Право, я чувствую потребность потолковать с вами. Я всегда ценил ваш ясный и точный ум, вашу истинно тонкую логику. А сегодня в особенности, мое настроение… Пойдемте!
- Пожалуй, пойдемте, - машинально согласился Кириллов. - Это, кажется, в проезде?
Они повернули назад. Звягин спешил, Кириллов, длинный и мешковатый в своем еноте, без торопливости следовал за ним.
XIX
Номер был большой, в два окна, с перегородкой, но темный, потому что выходил не на улицу, а на какие-то брандмауеры, и не очень чистый. Занавески висели смятыми, кислыми складками, темно-серый трип цвета застарелой пыли скрывал настоящую пыль. Сумрачный потолок напоминал географическую карту - так причудливо расположились чуть заметные, извилистые трещинки на древней штукатурке. Солнце закатилось, и сумерки, благодаря тусклым стеклам, наступили ранее времени.
На столе у окна лежало несколько книг и рассыпанный табак. В стороне валялся коричневый чемоданчик с развязанными ремнями. Из него небрежно торчало полотенце.
Кириллов медленно, даже методично, снял шубу, оставив на шее серый кашне, и с шапкой в руках вошел в комнату. Оглядевшись, он отодвинул кресло от овального преддиванного стола, покрытого белой вязаной салфеткой, и сел.
Звягин давно разделся и теперь быстро, немного нервно ходил от угла до угла, волнуясь, пристукивая каблуками.
- Вот вы и у меня, дорогой Геннадий Васильевич! - воскликнул он преувеличенно весело, останавливаясь перед Кирилловым. - Знаете что? Давайте спросим обедать! Немножко рановато, но я сегодня не завтракал. И есть-таки хочется.
- Нет, Лев Львович, я, извините меня, обедать никак не могу. Я недавно завтракал. Вы кушайте, я вам не мешаю. Только, я думаю, и дрянь вам здесь естественную подадут. Какой здесь стол! Надо к Тестову идти, ведь в двух шагах.
- Нет, нет, я уж здесь. Я думал, вы не откажетесь со мной… Ну, не беда, авось что-нибудь и вы закусите, вина выпьем…
- Я решительно ничего не пью.
- Неужели совсем ничего? Не верю. Красное? Белое? Шампанское, может быть?
- Что вы, Лев Львович! Не беспокойтесь. Вот рейнвейн разве… Один рейнвейн я еще ничего - переношу…
Звягин позвонил и отдал через долгое время вошедшему лакею с салфеткой нужные приказания. Лакей казался засаленным и тупым. Однако приказания понял и, опять через очень долгий промежуток, во время которого совсем стемнело и разговор не клеился, принес обед и вино.
На овальном столе горели теперь две высокие свечи. Звягин сидел перед прибором на диване с салфеткой на шее. Кириллов смотрел на него и заметил, что он, хотя жаловался на голод, ел очень мало.
- Зачем вы велели три бутылки? - спросил Кириллов. - Уж слишком много.
Звягин с лихорадочной поспешностью схватил бутылку и стал наливать вино в широкие, - зеленоватые рюмки. Желтое, бледное - вино от этого цвета стекла сделалось еще бледнее, нежнее и прозрачнее; только у краев, где падали лучи от свечей, - загоралось жидкое, золотое пламя.
- Пейте, пейте, - говорил Звягин, поднося свою рюмку к губам. - Что за много, три бутылки! И я люблю рейнвейн. Я думал, что мне хочется есть, а вижу теперь, что мне хотелось вина. Ваше здоровье, Геннадий Васильевич! Всего хорошего! Преуспевайте, процветайте!
Кириллов выпил свой стакан и предложил здоровье Звягина. Кириллов пил редко не потому, чтобы не любил вина, а просто как-то не приходилось. Товарищей у него почти не было, университетские разбрелись, остались все люди почтенные, серьезные… как, впрочем, и он сам.
Теперь светлый рейнвейн согрел его, отогнал смутное, скучное настроение, которое грозило перейти в тоску. И Звягин - до сих пор он был к нему безучастен - стал больше интересовать его.
Обед кончился, теперь между ними стояли только зеленые бокалы, всегда полные. Звягин, положив локти на стол, пристально смотрел на Кириллова ласковыми, потемневшими глазами.
- Вы говорите, Геннадий Васильевич, что счастье зависит от нас самих, что не может быть несчастным тот, кто этого не хочет и кто имеет правильное воззрение на мир…
- Да, и повторяю: воззрение, добытое путем твердых и достоверных научных силлогизмов…
- Я рад за вас, дорогой Геннадий Васильевич. Я вижу из ваших слов, что вы еще не были несчастны.
- И не могу, и не буду, если вы под этим словом подразумеваете несчастие внешнее, обусловленное внешними причинами. Свет и тьма - все идет изнутри. Остальное мы должны победить.