6
- Нет, что же это получается? - рассуждал в клубе старый столяр Фетисов. - Выходит, пьющий человек - пропащий? А? Я вот тоже пью… Да разве я… Ах ты боже мой! Сорок лет рабочего стажу и столяр первой руки. Бывало, в Москве, в Малом театре, как начнем сцену передвигать… Полное земли и неба вращение!
Старик делал рамы для декораций. Стружки взвихривались из-под его торопливого рубанка, прилипали к рубахе, шурша, путались под ногами.
Он топтал их, отбрасывал в сторону и говорил, говорил, не выпуская рубанка из проворных рук.
- Разве это порядок? А ты, Мишка, не расстраивайся. Дай срок, они тебя обратно примут.
- Я не расстраиваюсь, - отозвался сипловатым тенорком молодой старатель Мишка Никитин, который сидел у железной печки и сосредоточенно, но бездумно следил за тем, как огненные язычки плясали в прорези постукивающей дверки. - Можно жить и беспартийному. Только знаешь, Фетистов, жалко мне от ребят уходить. Привык уж я. Теперь совсем сопьюсь.
- Этак, милок, не годится. Ты бери меня для примеру: выпить люблю, а не спиваюсь. Мысли даже нет, что вот, мол, негодный я человек. А ты молодой, но цены себе не знаешь. Характер у тебя, Мишка, неопределенный, вот беда!
Исключение из комсомола Никитина, за которым, кроме выпивки, никаких грехов не водилось, Фетистов принял очень близко к сердцу, видя в этом прямой укор и своей собственной слабости к винишку.
Некоторое время он работал молча, и Мишке даже завидно стало смотреть на его ладную работу. Дело у старика спорилось: он размеривал, опиливал, постукивал молотком с таким увлечением, словно не было на свете ничего важнее вот этих брусков и дощечек. Крохотное морщинистое лицо столяра выражало полное довольство собой.
- Ты, Фетистов, сам чудной человек, - заговорил наконец Мишка. - Живешь бобылем, одет плохо, а похваляешься. Про другого сказал бы - хвастун, а ты, видно, и взаправду всем доволен.
Фетистов удивленно приподнял реденькие брови.
- Похвальба моя не зряшная! Первое дело - я столяр, и столяр хоро-оший. Значит, настоящий рабочий человек. Значит, человек стоящий. И вот эта стоимость завсегда меня держит на ногах твердо. - Старик заметил усмешку на лице Никитина и, сам усмехнувшись, добавил: - Когда трезвое состояние имею, понятно! А ты и трезвый шатаешься хуже пьяного. Какое есть твое положение? Ты себя никуда еще не определил. - Он обернулся на скрип дверей, увидел входящего Егора и крикнул, просияв морщинистым лицом: - Егор, здравствуй! Проходи, садись на лавку.
Егор угрюмо посмотрел на составленные у стены скамьи, на пол, покрытый стружкой и сухими еловыми иглами.
- Работаете? - спросил он, с явным беспокойством прислушиваясь к тому, что происходило за закрытым занавесом на сцене.
Там было шумно. Громче всех голосов звучали нетерпеливый тенорок и поучающий густой бас, иногда прерывавшийся глухим утробным кашлем. Потом спор прекратился и начали дружно передвигать что-то тяжелое - не то пианино, не то шкаф. Синий сатиновый занавес, который просвечивал желтизной там, где горели лампы, колыхнулся от суетни. Неожиданно в наступившей тишине прозвучал звонкий голос Маруси. Егор вздрогнул.
- Нору играет, - одобрительно сказал Мишке Фетистов.
И уже все трое прислушались. Она говорила слова, полные горькой и гневной укоризны, потом сбилась и неожиданно рассмеялась. Кто-то зашикал, захлопал в ладоши:
- Отставить!
Отпахнув край занавеса, прямо со сцены спрыгнул в зал черноволосый человек. Проходя к столярному верстаку, осмотрел по пути Егора пытливыми глазами.
- Здорово, Фетистов!
- Здравствуй, Мирон Устиныч! Я уж думал, не придешь нынче. Два раза к завхозу бегал насчет тесу-то. Ничего, добреньких плашек дали.
Черепанов посмотрел на плашки, на веселый беспорядок вокруг столяра, по-видимому, остался доволен, и сам начал хлопотать, выдвигая из угла рамы, обтянутые холстом.
- Ну, Фетистов, начнем теперь разворачиваться, только держись! На одну руслоотводную канаву триста человек поставили.
- Старателей поставили на канаву-то? - озабоченно и ревниво спросил Фетистов.
- Пока на подготовке обойдемся старателями, а для шахтовых работ примем вербованных с Невера.
- Или своих не хватит?
- Не хватит, Фетистов. Старатели в приискоме у Ли порог обили, целый день идут, а разговор все об одном - отдали бы участок под старание. - Черепанов помолчал, посмотрел на Егора. - Пошел бы ты на хозяйские?
- А чего я там не видал?
Черепанов подошел поближе.
Простой, видать, - решил Егор, разглядывая его открытое смуглое лицо с крупным носом и резко очерченными бровями. - Но и характерный, с ним, пожалуй, не поспоришь!
Егор видел Черепанова и раньше, но в разговор вступать не приходилось.
- Большое производство будет, механизированное. Вся жизнь на прииске по-другому повернется.
- Посмотрим, - угрюмо ответил Егор.
- Экий ты… - Черепанов отступил, удивляясь. - Молодой, а диковатый.
- Какой есть, весь тут.
Черепанов рассмеялся, и так весело заблестели его черные глаза и неровные белые зубы, что Егор тоже, сам не зная чему, застенчиво улыбнулся. Черепанов достал из ящика в углу банки с краской, принес кисти, воду в котелке. Егор наблюдал за ним с недоверчивым любопытством.
А Мишка начал возиться у печки, с таким рассеянно независимым видом подбрасывая в нее мелкую щепу, точно он и вовсе не заметил появления Черепанова.
"Какой интерес секретарю партийного комитета заниматься малеваньем декораций? Не парнишка-комсомолец… Человек в годах, серьезный", - думал Егор. А тот, переговариваясь с Фетистовым, мазал да мазал по натянутому холсту то черным, то коричневым. И получалась-то всего-навсего стена избы да окошко; но, глядя на Черепанова, Егор невольно позавидовал ему, как завидовал только что Мишка, глядя на ладную, спорую работу Фетистова.
- Почему не участвуешь в общественной жизни? - спросил Черепанов, дружелюбно обращаясь к Егору.
- Некогда… Сами знаете, какая подготовка у нас тяжелая: круглые сутки пластаемся.
- Это верно. - Черепанов вспомнил разговор с Сергеем Ли и подумал: "Да, без механизации мало что меняется и в крупной артели!" Потом сказал: - Время все-таки можно выбрать. Я, когда на старании работал, от общественности не отставал, а позже меня в совпартшколу отправили. Это с Перебуторного прииска, слыхал о таком?
- Конечно. - Егор опять улыбнулся и сразу притих: рядом с ним неожиданно появилась Маруся.
- Уж ты выдумаешь! - говорила она кому-то и, сердито сверкая глазами, подошла к Черепанову. - Устиныч, нам тебя нужно. Рассуди нас, пожалуйста! Мы там поспорили… До того дело дошло, скоро раздеремся.
- Спорить ты мастерица! Остынь немножко. - Черепанов потрепал ее по плечу и так ласково посмотрел на нее, что у Егора сердце перевернулось.
"Ишь ты какой прыткий! - неприязненно подумал он. Возникшее было расположение к Черепанову исчезло. - Видный парень да еще образованный, куда мне против него!"
7
Лыжи эвенка, подбитые шкурой с оленьих ног, с трудом прокладывали путь по рыхлому снегу. Эвенк вел в поводу пару оленей, за которыми тяжело волоклась почти пустая нарта. Привязанная к ней вторая упряжка с грузом устало тянулась следом. На третьей в связке нарте сидел китаец в рысьей шапке и туго опоясанном полушубке. Сверху внапашку была надета собачья доха. Из-под мехового козырька, запорошенного снегом, поблескивали такие же узкие, как у проводника, глаза; губы, выпяченные над оскалом желтых зубов, и плоский нос с вывернутыми ноздрями придавали лицу выражение хитрой жестокости.
- Гаврюшка! - негромко крикнул китаец, приподнимаясь на нарте и надевая доху в рукав. - Тебе хорошо посмотри. Надо вершинка ходи, низа попадай - плохо буди.
Эвенк полуобернулся, на ходу выслушал или сделал вид, что выслушал (он сам был человеком опытным), кивнул головой и уверенно двинулся дальше, зорко вглядываясь в кипевшую мглу. Поднялись на крутой перевал. На обнаженном ветрами склоне кусты высохшего стланика перегородили путь. Эвенк свернул левее, ближе к дороге, которая шла в распадке. Можжевельник и ерник поднимались из-под разбитого оленями снега, цеплялись за нарты. Как башни, вставали среди подлеска темные ели. Ветер кружился над ними, и они раскачивались в белесом сумраке с мощным гулом.
Внизу было тише. Контрабандисты долго путались среди высоких деревьев, потом поехали берегом речки. Лес постепенно мельчал, и метель как будто слабела, даже мутное пятно месяца зажелтело на мглистом небе.
Низкое длинное зимовье в два сруба стояло на берегу речушки. Черная банька прилепилась рядом. Гаврюшка завел оленей в густой ельничек и привязал передовых. Китаец сидел неподвижно, засунув руки по локоть в рукава дохи, спрятав лицо в поднятый, обросший инеем воротник.
Над плоской крышей курился дым, но в зимовье было темно, только в подслеповатом окошке прируба брезжил огонек. Эвенк обошел вокруг. Санная дорога, проходившая мимо с Незаметного на Невер, переметенная метелью, исчезла под волнистыми сугробами. Десятка два груженых саней с поднятыми оглоблями виднелись на поляне у зимовья с подветренной стороны; там же, возле заслона из еловых ветвей, стояли выбеленные снегом лошади. Между баней и стеной жилья лежал верблюд. Он медленно повернул выгнутую шею на шорох шагов, клочковатая шерсть его совсем заиндевела.
Гаврюшка все примечал, готовый каждую минуту прижаться к завалине, укрыться за сугробом, исчезнуть за стволами ближних деревьев. Но было тихо, ничто не внушало опасений.
Ветер шевелил лохмотья дверной обивки; на стене под навесом крыши похрустывали связки веников. Заглянув в освещенное окошко, эвенк постучал, потом отошел и посмотрел назад, в метельную ночь. Неприютно шелестели вихри по сыпучим сугробам, но Гаврюшка был привычный таежный человек - он мог ночевать в тайге в любую погоду.
Дверь открыл пожилой длиннорукий мужик, всмотрелся и пропустил в тепло.
- Народ-то есть?
- Спят.
Эвенк шагнул смелее, все еще настороженный, как зверь, входящий в клетку.
Из темной половины слышалось густое храпение возчиков, пережидавших в зимовье непогоду.
- Обоз с товарами Якутторга, - пояснил зимовщик, почесывая шею под редкой рыжеватой бороденкой, потом прибавил огня в лампешке. - Один, что ли?
- Двое, Санька ждет. Погреться надо бы, однако.
Зимовщик прикрыл дверь в другую половину. Сказал негромко:
- Иди зови. Гепеушники вчера проезжали. Сегодня по такой дороге черти не понесут. - Не надевая шапки и полушубка, он вышел следом за эвенком, набил снегом чайный котел. От ветра рубаха на его спине вздулась горбом, и суеверный Гаврюшка невольно забоялся, глянув на нескладную, черную на снегу фигуру зимовщика.
Присев на пол у порога, Санька снял унты, потом закурил крохотную трубочку на длинном чубуке, сказал хозяину:
- Тебе, Быков, мало-мало бери. Четыре банчок можно оставить.
Зимовщик, возившийся у пылавшей печки, угрюмо посмотрел на Саньку зеленоватыми косыми глазами.
- Я бы и шесть взял, да у меня сейчас денег нету.
- Хо, - хитро ухмыльнулся Санька. "Деньга нету, значит золото покупай". Но вслух этого не высказал: каждый устраивает свои дела для себя и не обязан рассказывать о них другим. - Люди знакомый. Моя скоро обратно ходи, тогда могу получай.
- Почем?
- Тридцати рубли бутылка.
- Тю, леший! Спятил! В "Союззолото" знаешь почем?
- Это наша не касайся, меньше не могу. - Китаец захватил мешок с продуктами, полез за стол. Над левой бровью его, наискось по смугло-желтому лбу, блеснул сизый рубец. - Магазина шибко дешево, моя дороже, тебе совсем шкурка долой! Деньги можно ожидай - знакомый люди. Наша посчитай - всегда как раза Степаноза.
Санька в молодости работал у одного мелкого хозяйчика Степановского. Тогда он был еще новичком на приисках и вместе с другими восточными рабочими страдал от хитрости золотопромышленника, который при расчетах обычно заявлял: "Ваша бери моя товара столько (называлась сумма), золото сдавала столько, положение плати столько… Золото дорого покупать не могу. Теперь ваша посмотри". Костяшки счетов быстро бегали под ловкими пальцами хозяина, пока на левой стороне почти ничего не оставалось. "Ваша платить не надо, моя платить не надо - как раза вышло".
Тогда старшинка артели доставал из-за пазухи свои завернутые в тряпицу крошечные счеты и долго гонял их колесики, но результат получался тот же - "как раза".
Китайцы прозвали Степановского "как раза Степаноза", и, видно, крепко запомнилось Саньке его мошенничество, если он до сих пор уже беззлобно, но часто вспоминал это прозвище.
Быков положил перед ним кусок холодной вареной солонины, хлеб, поставил кружки. Санька вынул из своего мешка бутылку спирта, соленую кету, сахар и остаток свиного окорока.
Гаврюшка торопливо отхлебывал из блюдца горячий кирпичный чай, напревший в ведре до черноты, обжигался и блаженно жмурился. Зимовщик сидел на краю нар на плоской подстилке с засаленной подушкой в изголовье и, зевая, разглядывал скуластые лица ночных гостей. Нужно было еще договориться о спирте.
- Так ты оставь мне шесть банчков, только по двадцать пять, - попросил он и заискивающе улыбнулся Саньке. - Знакомый люди.
- Тридцати. Меньше не могу. Меньше убытка!
Ладно уж, возьму. - Быков пересел к столу, выпил стопку разведенного спирта, морщась, понюхал хлебную корку. - Скоро прикрываю лавочку: все зимовья собираются отдавать Промсоюзу. Зимовщицкую артель организовывают… Я от этих артелей из своей деревни сбежал. А теперь и в тайге то же самое, того и гляди, фукнут из насиженного гнезда.
Санька не слушал зимовщика, размышляя о чем-то, морщил над бровями желтую кожу.
- Тебе, Быков, посылай знакомый люди на Пролетарка. Надо сказати Васька Забродина, пускай его встречает моя верху Орочена! Место его знает.
Быков прищурился.
- Зачем сюда лишнего человека путать? Грейтесь покуда, а я лошадку у возчиков возьму… Мигом сгоняю.