Телега, которая привезла нас из Марамарош-Сигета в Пемете, остановилась перед домом Шейнеров. Если не считать покрытый жестью дом директора лесопилки Кэбля, который в Пемете называли "дворцом", это было самое красивое здание во всей деревне. Крыша этого дома тоже была из жести, только не такой огненно-красной, как крыша "дворца".
Перед домом нас приветствовала громким, привыкшим приказывать голосом высокая, толстая, очень подвижная женщина с кудрявыми черными волосами. Она поцеловала маму и обеих сестер, отцу и мне пожала руку. Свою фамилию она назвала, только когда уже вводила нас в дом.
- Конечно, я мадам Шейнер. Шейнер, Шейнер, гости приехали!
Мы находились в большой светлой комнате. Чтобы приветствовать нас, из соседней комнаты вышел Шейнер.
Перед нами стоял крошечный, худенький человек, поглаживающий длинную, до пояса, жидкую, с проседью бороду. На его черном шелковом кафтане и на бороде виднелись зеленоватые пятна от нюхательного табака. Белые чулки до колен образовали большие складки на его кривых, худых ногах. На голове он носил темно-синюю ермолку. Отцу он пожал руку, остальных приветствовал только кивком головы. Меня испытующе оглядел сверху донизу и подозрительным, почти враждебным взглядом посмотрел мне в глаза. Я уже начал плохо чувствовать себя. Но осмотр - вопреки ожиданию - оказался в мою пользу. Шейнер медленно с большим достоинством утвердительно кивнул головой и сделал мне знак рукой подойти к нему. Когда я находился уже в непосредственной близости от него, он поднялся на цыпочки и положил мне на голову обе свои маленькие, худые, очень белые руки.
Я наклонил голову, чтобы Шейнеру не приходилось стоять на цыпочках, и, пока он бормотал какое-то благословение на древнееврейском языке, из которого я понял только имена трех еврейских предков - Авраама, Исаака и Иакова, - я думал о том, что всего этого человечка можно было бы вырезать из одной руки его жены.
По окончании благословения Шейнер протянул мне правую руку, на которой красовалось большое кольцо. Я крепко пожал ее. Шейнер от удивления раскрыл рот и подсунул свою руку к моему рту.
"Не хочет ли маленький старичок, чтобы я поцеловал его руку?" - мелькнуло у меня в голове.
Да, он хотел именно этого. Рука его вертелась перед моим носом.
- Я знаю много людей, - заговорила мадам Шейнер, - которые отдали бы половину своего состояния за благословение Шейнера и за то, чтобы получить право поцеловать руку цадика. Но если молодой человек не считает себя достойным этого… Что же! Каждый человек кузнец своего счастья. Не навязывай ему насильно это благодеяние, Натан! Риза, Риза, можешь подавать суп.
Все помыли руки и сели за стол.
Шейнер стал опять бормотать какую-то молитву. Во время молитвы он бросал на меня такие взгляды, от которых у меня по спине мурашки бегали.
Давно мы не ели так обильно и вкусно. На столе стояло вино, и отец в первый раз после долгого перерыва - тоже пил. Вкусная пища и хорошее вино развязали ему язык, и, когда на стол подали черный кофе, он начал рассказывать. Чтобы выиграть время, передаю его рассказ своими словами.
Героем его рассказа был легендарный член семьи матери - Хозе Севелла. Вместо того чтобы изучать священные книги, этот Хозе отошел от традиций знаменитой семьи раввинов и стал стремиться к приобретению земных благ. Желая быстро разбогатеть, он сошел с честного пути, но сделал это неловко и попал в тюрьму. Для того чтобы избавиться от продолжительного тюремного заключения, он вместе с другими своими товарищами-заключенными изъявил согласие поехать матросом на том корабле, на котором знаменитый Христофор Колумб отправился искать самый короткий путь в Индию.
Христофор Колумб обещал пять тысяч форинтов, или, считая в испанских деньгах, пять тысяч песо, тому матросу, который первым увидит сушу. Эти пять тысяч песо не давали покоя Хозе Севелла. Он проводил на мачте не только служебные часы, но и все свое свободное время. Бог хотел наградить его за эту выдержку или, может быть, наказать за жадность, и он действительно первым увидел Новый Свет. На корабле Колумба Хозе Севелла первый закричал: "Земля! Земля!"
По возвращении в Испанию Хозе Севелла потребовал выплаты следуемых ему пяти тысяч песо. Но он их не получил. За то время, пока Колумб плавал по далеким морям, в Испании произошли крупные события: испанский король Фердинанд Католик и королева Изабелла изгнали из Испании евреев. А так как открытие Нового Света означало большую славу, никак нельзя было признать, что первый увидевший Новый Свет был еврей. Поэтому Колумб выплатил обещанные пять тысяч песо не Севелла, а другому матросу. Хозе поднял шум, доказывая всюду, что не тот матрос, а он первый увидел Новый Свет, и требовал своих денег. Тогда Колумб наградил Хозе Севелла за его заслуги вместо пяти тысяч песо пятьюдесятью ударами кнута.
Но Шейнер был иного мнения.
- Совершенно правильно! - сказал он. - Тот молодой человек вполне заслужил эти пятьдесят ударов. Я бы дал ему даже целых сто за то, что вместо изучения священных книг он погнался за золотом. Он пренебрег благословением божьим.
- Беда в том, - ответил я на этот тонкий намек, - что все эго лишь сказка. Ведь этому нет абсолютно никаких доказательств.
- Вот как? - хрипло крикнул Шейнер. - Нет доказательств? А Америка? Может быть, по-вашему, Америка не открыта? Или для вас, молодой человек, Америка не является достаточно основательным, твердым и убедительным доказательством?
Не успел я ответить, как в комнату вошла прислуга Шейнеров Гиза.
- Чарада опять пришел! - обратилась она к мадам Шейнер.
Толстые щеки мадам Шейнер в одно мгновение покраснели от злости.
- Скажи этой свинье… - крикнула она. - Хотя нет, лучше я сама скажу ему!
Она вскочила и выбежала из комнаты, захлопнув за собой дверь. Но ее резкий, визгливый голос был все же хорошо слышен. Вскоре его поглотил раскатистый мужской бас.
- Неблагодарный хам! - визжала мадам Шейнер.
- Подлая ростовщица! - гремел мужской голос.
Шейнер тихо молился.
Отец глубоко вздыхал.
Спустя несколько минут мадам Шейнер вернулась. Лицо ее было в поту. Она задыхалась.
- Шейнер! Шейнер! - кричала она в отчаянии. - Неужели так награждается доброта человеческая?!
Вместо ответа Шейнер продолжал молиться.
- Пойдемте, мадам Балинт, - обратилась к матери мадам Шейнер, - я покажу вам вашу квартиру.
Предназначенный для нас дом находился совсем близко от дома Шейнеров. Он был еще совсем новым. Сосновые доски, из которых были сделаны его стены, распространяли свежий аромат. Перед окнами росли кусты шиповника. Обе комнаты были совершенно пусты.
- Пока не прибудет ваша мебель, я могу одолжить вам несколько стульев и тюфяков, - сказала мадам Шейнер.
В то время как родители были заняты измерением величины комнат и спорили о том, где и как расставить нашу, ожидаемую из Уйпешта мебель, я обратился к мадам Шейнер.
- Не будете ли вы так любезны, - спросил я вежливо, - сказать мне, где я могу повидать человека по имени Абрам Хозелиц?
- Шма, Исроэль! - крикнула мадам Шейнер и схватилась за сердце. - Вы ищете этого разбойника? Этого убийцу? Господин Балинт, мадам Балинт, что вы скажете? Ваш сын, племянник Фердинанда Севелла…
- Что такое? Что случилось? Что ты сделал, Геза?
- Подумайте только - он спрашивает меня о Хозелице!
- А кто такой Хозелиц? - обратился ко мне отец.
- Это я и хотел узнать, - ответил я невинно.
- Человек не должен быть добрым, я всегда говорю. Нет, нельзя быть добрым! В Чикаго я избавила Фердинанда от вшей, одела его и сделала человеком - он женился на этой отвратительной, усатой Сиди. Этих накормила, напоила, а они интересуются Хозелицем!
- Кто такой этот Хозелиц? - спросил отец, дрожа всем телом.
- Не знаю, папа. Я хотел у нее узнать.
- Кто? Разбойник. Убийца. Предатель отечества, - орала мадам Шейнер.
У отца начался приступ кашля.
- Не надо волноваться, Йошка! Не надо! - плакала мать. Отца уложили в одной из комнат на голый пол.
Я свернул свое пальто и положил ему под голову.
Мать вытирала платком покрытый потом лоб больного.
Обе сестры громко плакали.
Мадам Шейнер оставила нас одних.
Проискав больше часа, я наконец нашел хижину, в которой жил Абрам Хозелиц. Я застал его дома. Хижина состояла из одной комнаты, служившей также и кухней. Хозелиц был занят тем, что большими ножницами, предназначенными для стрижки овец, срезал лохматые черные волосы с головки семи-восьмилетнего мальчугана.
Когда я справлялся у прохожих о некоем Абраме Хозелице, все они называли его "Хозелиц Каланча" или просто "Каланча". Кличка эта была для него очень подходящей. Он был хотя и немного сутулым, по необычайно высоким и худым человеком. Одет он был наполовину как русин, наполовину как еврей. Носил лапти и штаны из дерюги, которые кончались немного ниже колен, оставляя открытыми голые худые волосатые ноги. Рубашки на нем не было, а расстегнутая куртка не закрывала его впалой груди. Этим своим одеянием он походил на русина. Но на голове у него была выцветшая светло-зеленая бархатная ермолка, и его узкое, длинное лицо обрамляла большая черная борода. По этому было видно, что он еврей. Его большие, умные, выразительные черные глаза с любопытством уставились на меня.
- Я привез вам привет, - начал я.
- Спасибо, - ответил Хозелиц и продолжал стричь мальчика.
- Вы даже не спрашиваете, от кого.
- Если вы хотите сказать, скажете и без расспросов. А если не хотите, то зачем же я буду спрашивать? Не больно? - обратился он к лохматому мальчику.
- Еще бы не больно, - ответил мальчик.
- Скажи отцу, пусть в другой раз посылает тебя стричься к тому, кто учился этому делу не на баранах.
- Если бы у моего отца были деньги на парикмахера, он не посылал бы меня к вам, - ответил мальчик.
- Привет вам от Эндре Кальмана, - сказал я. - Вы знаете его? Помните?
- Если он посылает мне привет, он, наверное, помнит меня. А если помнит, то, значит, и знает. А если он знает меня, то почему же мне не знать его? А вы, господин, кто будете? С кем имею честь разговаривать? Можешь идти, - сказал он мальчику.
Ребенок оставил нас одних.
Я назвал свою фамилию и сказал, что я сын нового кладовщика лесопилки.
- Куда вы торопитесь? - спросил меня Хозелиц, когда я замолчал.
- Я вовсе не тороплюсь. Я пришел, чтобы спросить вас: какая здесь в Пемете существует рабочая организация, где и как я мог бы включиться в нее?
- Почему вы спрашиваете именно меня?
- А кого мне спрашивать?
- На это я опять отвечу: почему вы об этом спрашиваете меня?
- Ладно. Поговорим серьезно.
- Что касается меня, я говорю серьезно, - сказал Хозелиц. - Самым серьезным образом могу сказать вам, что приличному господскому мальчику не стоит и не полагается с нами разговаривать.
Приключение в лесу
Рано утром я отправился с корзинкой в лес. Корзинку я взял, чтобы набрать малины. Как только последняя хижина деревни осталась за моей спиной, я очутился в настоящем девственном лесу. Ветвистые кроны толстых дубов бросали темную тень, только местами пропуская узкие лучи, освещавшие скромно прятавшиеся под деревьями красные, желтые и белые цветы. Сосны распространяли свежий аромат. От дерева к дереву тянулись вьющиеся растения, обнимая и душа дикие цветы, карликовые папоротники. Время от времени я должен был делать большие круги из-за густых зарослей орешника, кизила и шиповника. Дорог не было никаких, но направление я знал хорошо. За первые дни своего пребывания в Пемете я уже три раза ходил собирать малину.
Наконец я дошел до ложбины, где лес прерывался, чтобы уступить место густым кустам малины. На бледно-зеленых листьях рдели миллионы красных точек.
Прежде всего я основательно наелся. Потом, бросив корзину на землю, улегся. Наслаждался жизнью, запахом леса, солнечным светом, ласкающим мое лицо ветерком, пением птиц. Вокруг меня жужжали тысячи ос и пчел. От свежего воздуха, солнечного света и монотонного жужжания пчел я задремал. Во сне разговаривал с Йожефом Липтаком - вернее, ко мне обращался Йожеф Липтак.
- Намотай себе на ус, Геза, и никогда не забывай… - сказал мне Липтак.
Что я должен был намотать себе на ус, чего именно обязан был не забывать, - проснувшись, я забыл. А проснулся я оттого, что кто-то ходил поблизости. Земля дрожала под тяжелыми шагами. Я неохотно встал, чтобы посмотреть, кто беспокоит меня. Долго искать мне не пришлось. Не успел я отодвинуть первую ветку, как очутился лицом к лицу с огромным коричневым медведем.
Хотел кричать, но из моего горла не вылетал ни один звук.
Хотел бежать, но дрожащие ноги не повиновались.
Стоявший передо мной на задних лапах медведь вырос, в моих расширенных от ужаса глазах до огромных размеров - он мне казался выше фабричной трубы. Потом вдруг мне почудилось, будто он такой маленький, что я мог бы взять его на ладонь. Затем я увидел перед собой сразу трех огромных лохматых медведей. Все трое ритмично покачивались.
Медведь смотрел на меня равнодушно. Потом я чем-то, по-видимому, пробудил в нем любопытство. Он, точно близорукий, наклонился ко мне, чтобы лучше рассмотреть. Я чувствовал его дыхание на своем лице.
Не могу сказать, долго ли мы смотрели друг на друга. Я уже ни о чем не думал, ничего не чувствовал. Время перестало для меня существовать.
Прошла тысяча лет или же тысячная доля секунды - я не знал.
Медведь медленно, равнодушно повернулся ко мне спиной.
Я ожил и вновь почувствовал страх. Осторожно, задерживая дыхание, шагнул. Хотел бежать, но мои дрожащие ноги передвигались с трудом. Обернувшись на миг, я увидел широкую, покрытую темно-коричневой шерстью спину медведя. Еще несколько шагов - и я пустился бежать.
Ветки кустов до крови царапали мне лицо и руки, шипы в клочья разрывали одежду. Несколько раз я падал, ушибался. Задыхаясь, с бешено стучащим сердцем добрался до деревни.
Теперь я способен был наконец кричать:
- Медведь! Медведь! Медведь!
На мои крики пришла в движение вся деревня. Как будто только ожидая этого сигнала, то тут, то там появлялись люди с топорами.
Человек двадцать стали спрашивать меня:
- Где? В каком направлении?
Я показал рукой в ту сторону, откуда пришел, и с большим трудом произнес:
- Малина, малина…
Старый еврей взял меня под руку и повел домой.
Дойдя до дому, я начал горько плакать.
Часа через полтора-два люди с топорами стали поодиночке возвращаться. Медведь ушел, нашли только его следы и мою корзинку.
Почти целый день ко мне ходили посетители. Все хотели узнать одно и то же:
- Какой был медведь: самец или самка?
- Не знаю.
- Жаль. Очень жаль. Бывает, что самец забредет далеко, но самка никогда далеко от своей берлоги не уходит.
После обеда ко мне пришел мальчик-русин приблизительно одних лет со мной, но значительно выше и сильнее меня. У этого огромного парня было нежное, как у девушки, лицо.
- Это ты медведя видел? - спросил он.
- Да, я.
- Отец мой просит, чтобы ты пришел к нему.
- А кто твой отец?
Мальчик выпрямился, и его милое, приветливое лицо приняло гордое выражение.
- Мой отец кузнец Михалко, Михалко-медвежатник.
Урок истории
В деревне Пемете было, согласно переписи 1910 года, 2174 жителя - 1143 русина и 1031 венгр. В числе тех, которые называли себя венграми, было 714 человек "Моисеева вероисповедания", то есть, просто говоря, евреев.
По профессии жители Пемете распределялись на три категории: семьдесят два процента из них работали в лесу на лесопилке, двадцать семь процентов были сезонными рабочими и один процент - "прочих профессий". Сезонники либо гнали строительный лес на плотах вниз по Тисе, либо отправлялись в Венгрию на сбор урожая, либо искали работу на соляных копях. Чем занимались люди "прочих профессий" - не знаю. Говорили, будто они ходили в Марамарош-Сигет в качестве лжесвидетелей. Но это не точная информация. Хотя верно, что часть неметинцев была профессиональными лжесвидетелями, но это занятие не приносило им таких доходов, чтобы можно было жить на них, и не отнимало столько времени, чтобы не иметь возможности работать в лесу.
Деревню основали евреи в последнем десятилетии восемнадцатого века. Основавшие Пемете евреи бежали в Венгрию из прусской Силезии. Силезию они оставили потому, что по тамошним законам в каждой еврейской семье право жениться имел только один мужчина. Прусские господа из Силезии не хотели, чтобы евреи в стране размножались, но и не желали, чтобы евреи эмигрировали. Поэтому евреи бежали. Это означало, что большую часть своего имущества им приходилось оставлять там. Путь их вел через Галицию. Здесь они должны были либо тайком обходить деревни, либо платить ненавидевшим евреев, но зато любившим деньги польским дворянам за право прохода через их владения. Руководители еврейского каравана выбирали то один, то другой метод. Когда они обходили деревни - их вьючные животные погибали в бездонных болотах или девственных лесах. Когда проходили через деревни - у них пустели кошельки.
После перехода через Карпаты у них осталось немного добра. Но самое большое несчастье ждало их в Венгрии.
При выборе нового отечества они остановились на Венгрии потому, что там царствовал тогда тот самый Иосиф II , который считал, что еврей тоже человек. Прибыв в первую венгерскую деревню, ищущие отечества евреи узнали, что Иосиф II умер.
Дело в том, что Иосиф, борясь против усиления венгерских господ, нуждался в союзниках, а для такой борьбы ему пригодились и угнетенные евреи. После смерти короля венгерские господа отомстили за нанесенные им обиды тем, кого Иосиф использовал в борьбе против них, - городским ремесленникам, батракам и евреям. При таких условиях пришедшим из Силезии евреям дальше идти было незачем. Вернуться обратно они тоже не могли. Не имея другого выбора, они поселились в девственных лесах Карпат. Из бревен и веток сколотили себе хижины и превратились в охотников без оружия и земледельцев без плуга.
Еврейская деревня скоро приобрела также и венгерских жителей.
Венгры пришли в Пемете не группами, а поодиночке - кто откуда. Внукам и правнукам, которых я знал, в большинстве случаев было совершенно неизвестно, откуда и почему пришли их деды в Пемете. Они были либо бежавшими крепостными, либо их ждал где-нибудь топор палача за поджог или за убийство. Больше всего венгров пришло в Пемете из соляных копей.