Как это случилось - неизвестно, но факт тот, что после посещения Фоти пеметинские машины стали работать медленнее, чем до этого. То они останавливались, то с них соскакивали ремни. Директор велел смазывать машины маслом. Но и масло не помогло. Наоборот. Чем больше мазали колеса, тем медленнее они вертелись.
Завод стал обрабатывать гораздо меньше леса, чем прежде, и все же спустя несколько дней часть машин пришлось совсем остановить, так как из лесу не прибывало достаточно бревен. Кэбль пошел в лес. Сначала он проверил рабочих, которые таскали срубленные деревья. Впряженные, как лошади, люди изо всех сил тянули бревна. По их лицам Кэбль мог убедиться, что они работают с предельным напряжением. При других условиях директор, может быть, нашел бы даже излишними старания десятников, но теперь он слушал с удовлетворением беспрерывное щелканье их кнутов.
"Значит, здесь все в порядке", - подумал Кэбль и в сопровождении венгерского инженера Темеши пошел туда, где рабочие рубили деревья.
Целый час он наблюдал за работой, но не заметил никаких неправильностей, никаких упущений. Рабочие двигались быстро. Двое рабочих перепиливали отмеченное дерево, другие прикрепляли к кроне перепиленного дерева веревку, третьи с помощью этих веревок валили смертельно раненное дерево на землю. Директор не видел ни одного человека, который бы лодырничал. Он собирался уже уходить, когда инженер Темеши закричал:
- Так вот оно что!
Директор пошел за Темеши.
- Что вы тут делаете? - заорал Темеши на одну из групп рабочих, валивших деревья.
- Работаем, - ответил за своих товарищей Хозелиц.
- Посмотрите, господин директор. Дуб даже не подпилен, а эти мерзавцы хотят свалить его так. Одному только богу известно, сколько времени они потратили на то, чтобы укрепить эти веревки, и теперь тянут, хотя хорошо знают, что, будь их целая сотня, все равно дерево даже не дрогнет.
- Смотрите! - удивился Хозелиц. - Стыд нам и срам, ей-богу. Но знаете, господин инженер, у лошади четыре ноги, а она все-таки иногда спотыкается, особенно когда голодна!
Директор с трудом удержался, чтобы не ударить нахала по лицу. Но сдержанность тоже имеет свои границы. И именно потому, что директор не привык кричать, он сразу же взял самый высокий тон.
- Все вы здесь мерзавцы! - кричал он. - Всех вас повесить надо!
- Прошу вас, господин инженер, - обратился Хозелиц к Темеши, - не будете ли вы так любезны перевести нам слова господина директора на венгерский, русинский или еврейский, потому что, как вы изволите знать, все мы бедные, невежественные люди, не понимаем по-немецки.
- Пойдемте, господин директор! С ними разговаривать нужно не нам, а жандармам.
Но Кэбль не хотел ничего видеть и слышать.
- Я вас всех повешу, сволочь, клянусь, повешу!..
Дальше директор говорить не смог. Сверху, с веток дерева, на его левое плечо упал тяжелый молоток. Если бы он упал чуточку правее, то безусловно разбил бы ему голову, но он только раздробил ему плечо.
Рабочие - люди добрые. Увидев несчастье с директором, они бросили работу и стали быстро сколачивать носилки из дубовых веток. Беснующегося от боли раненого привязали ремнями к носилкам и понесли домой в Пемете. В знак сочувствия директора провожали до дому около трехсот лесных рабочих. Известие о несчастном случае вызвало такое волнение среди работающих на заводе, что в течение трех часов они не могли заниматься ничем другим, кроме обсуждения этого случая, и машины вертелись вхолостую.
На другой день в Пемете приехал главный начальник марамарош-сигетской полиции, Михай Кеменеш, тот, самый Кеменеш, фамилию которого несколькими годами позже, в связи с великим русинским процессом, повторяла вся мировая пресса. Кеменеш арестовал Хозелица и - просто наугад - еще пятнадцать лесных рабочих: пять евреев и десять русин.
Хозелиц ссылался на инженера Темеши, который знает, что, когда случилось несчастье, он, Хозелиц, стоял внизу, рядом с директором, так что никак не мог бросить сверху молоток. Темеши действительно удостоверил это. Кроме Темеши, в качестве свидетелей предложили дать показания двести семнадцать лесных рабочих. Кеменеш допросил десять свидетелей, носящих венгерские фамилии и говорящих по-венгерски, арестовал всех десятерых, потом уехал обратно в Марамарош-Сигет. Все десять единодушно показали, что в тот момент, когда произошло несчастье, Хозелиц вовсе не находился в лесу. Все готовы были подтвердить под присягой, что Хозелиц - самый набожный человек во всем Пемете, что он каждый день молится за жизнь короля и постоянно напоминает рабочим, что за свой насущный хлеб они должны быть вечно благодарны господину директору завода.
Дознанием было установлено только то, что молоток был из заводских мастерских, откуда он исчез два месяца тому назад. Кто его оттуда украл? Этого полиция не в состоянии была выяснить, равно как и то, кем он был сброшен на Кэбля.
Кеменеш дал указание пеметинскому жандармскому фельдфебелю ввести в рабочую среду своего "наблюдателя". Обычно фельдфебель пользовался услугами Адама, которого по-настоящему звали Август Тахта и который работал на заводе. В Пемете он прибыл из Галиции, из города Стрый. Прозвище "Адам" пеметинцы дали ему потому, что, как истинный поляк и правоверный католик, он был того мнения, что первый человек, тот самый Адам в раю, был поляком и католиком. Сколько его ни дразнили, он при всяком удобном случае заявлял об этом своем убеждении.
Однажды вечером, по инструкции жандармского фельдфебеля, Адам пошел туда, где, сидя вокруг костров, народ обсуждал мировые события. Поляк, до этого никогда не участвовавший в этих ночных собраниях, где рассказывались сказки, неохотно пошел к ночному костру, и люди встретили его тоже не очень дружелюбно. У костра все же нашлось место и для него.
С напряженным вниманием весь вечер прислушивался Адам к тому, что там говорилось. Но так как он не понимал как следует ни по-еврейски, ни по-русински, ни по-венгерски, то несколько перепутал слышанное у костра. Он доложил жандармскому фельдфебелю, что некий еврей, по имени Владимир Чаба, обходит все Карпаты в качестве коробейника и собирается бросить директора Кэбля в какую-то реку. Фельдфебеля не очень убедило это донесение Адама, но он все же, как полагается, переправил его Кеменешу. По приказу Кеменеша были тщательно проверены все еврейские коробейники по всему комитату. Но ни одного из них не звали ни Владимиром, ни Чабой. Таким образом, добытые Адамом сведения тоже к цели не привели.
По истечении четырех недель Кеменеш прекратил дознание. Арестанты были выпущены. Чтобы Хозелиц на всю жизнь запомнил марамарош-сигетскую полицию, перед тем как выпустить, на прощание ему выбили молотком три коренных зуба.
Директор Кэбль пролежал в постели два месяца. Наконец он выздоровел, но одно плечо у него стало немного ниже другого. Пока он хворал, завод тоже работал, как больной. Когда машины были в порядке - из лесу не прибывали бревна. Когда во дворе завода лежало много бревен - что-нибудь случалось с машинами. Завод не мог выполнить своих обязательств по отношению к строительным предприятиям и мебельным фабрикам и принужден был выплачивать большие неустойки.
Выздоровев, Кэбль сам предложил рабочим прислать к нему представителей для переговоров. Переговоры, которые со стороны рабочих вели Хозелиц и темнолицый Медьери, продолжались два дня. Директор сократил рабочий день до двенадцати часов. Заработную плату - как для заводских, так и для лесных рабочих - он повысил на двадцать пять крейцеров.
Об итогах пеметинских событий Кеменеш послал подробный доклад министру внутренних дел. В этом докладе начальник полиции разъяснил, что инициаторами и руководителями социалистического движения являются еврейские рабочие, у которых нет никаких патриотических чувств. Он высказал убеждение, что в интересах безопасности государства и общественного порядка необходимо порвать с филосемитской политикой и вместо нее держаться "умеренной, но все же определенно антисемитской".
Кеменеш еще работал над своим меморандумом, когда к пеметинским рабочим приехал гость. Гостя этого звали Якаб Розенблат. Его прислали в Пемете рабочие мезелаборцкой лесопилки с поручением: узнать секрет, каким образом добиться повышения заработной платы. Вместе с Розенблатом в Мезелаборц поехал Медьери и вернулся оттуда только через пять дней.
Спустя некоторое время после посещения Медьери Мезелаборца туда поехал Кеменеш - чтобы навести порядок.
Как пеметинцы, слушавшие в течение десятков лет одни и те же сказки, почти слепо копировали боевые методы сойвинцев, так и мезелаборцы, в свою очередь, подражали пеметинцам. Лесные жители долго цеплялись за эти примитивные методы, ни на йоту не отступая от испытанной, проторенной дороги. Когда много лет спустя борьба стала касаться совершенно иных вопросов, всегда находился какой-нибудь старый дровосек, который, качая головой, говорил о том, что "было большой ошибкой порвать с учением, принесенным нам Шенфельдом".
Старик Шенфельд стал такой же легендарной фигурой, как "Богатый немец".
Директор Кэбль отдал лесные работы в подряд мадам Шейнер. Мадам Шейнер родилась в Галиции, оттуда эмигрировала в Америку. Из Америки она вернулась в Галицию, а потом переехала в Пемете. Там она и жила, но деловые связи имела по всей Венгрии. Она часто ездила в Берегсас, в Кашшу, а иногда даже и в Будапешт.
Один из ее компаньонов, Фердинанд Севелла, часто приезжал в Пемете.
Насколько активной, боевой женщиной была мадам Шейнер, настолько же тихим и мирным человеком был ее муж, благочестивый Натан Шейнер. Всю свою жизнь, все свое время он посвящал изучению священных книг. Хотя он показывался очень редко, никуда не ходил и никого к себе не приглашал, его имя все же скоро стало известно всем. Его называли то мудрым, то святым человеком. Потом стали называть добрым. Потому что постепенно выяснилось, что он оказывал содействие всякому обращавшемуся к нему еврею. Содействие - мудрыми советами, а если нужно, то и реальной помощью.
Советы Шейнера носили большей частью религиозный характер. Бороться против всяких бед нужно молитвами, точным соблюдением законов еврейской религии. Пеметинские евреи потому живут в такой нищете, что они не соблюдают законов Писания. В субботу они работают. Кушают и пьют вместе с "нечистыми" русинами и венграми. Едят дичь.
Не одной только проповедью помогал Шейнер тем, кто к нему обращался. Если кто был в большой беде, он доставал для него взаймы деньги у мадам Шейнер, которая по просьбе мужа всегда была готова одолжить четыре-пять форинтов.
Слова мудрого, святого Шейнера оказали влияние. Нашлось несколько еврейских рабочих, которые по субботам перестали ходить на работу. А так как воскресная работа была запрещена нотариусом, эти евреи праздновали два дня в неделю. Другим результатом проповеди Шейнера было то, что некоторые из еврейских женщин отказались покупать у браконьеров дичь и даже не принимали ее в подарок. А так как на покупку другого мяса у них не было денег, эти евреи перестали есть мясо вообще. Отказывавшиеся кушать мясо, конечно, далеко обходили "нечистые" хижины русин и венгров.
Русины и венгры вначале только смеялись над этими "дурацкими евреями". Потом стали злиться на них и называли их уже не "дурацкими", а "вонючими евреями". И это враждебное отношение - очень медленно, но весьма настойчиво - стало распространяться и на тех евреев, которые не только не отказались от употребления дичи, но даже сами были активными браконьерами.
Приблизительно в одно время с Шейнерами в Пемете прибыли русинские студенты. Студенты эти носили вышитые украинские рубашки и длинные волосы и говорили совсем как попы. Их речи были направлены в первую очередь против евреев, которые, по их словам, являлись главной причиной нищеты русинского народа. Нередко они высказывались также и против венгерских господ.
Всюду, где только появлялись эти студенты, рано или поздно завязывались кровавые драки между русинскими, венгерскими и еврейскими рабочими.
В Пемете Михалко и Медьери до поры до времени сумели предупредить еврейские погромы. Но когда министр внутренних дел послал в Подкарпатский край правительственного эмиссара "для усмирения еврейских ростовщиков" - оказался бессильным и медвежатник.
В клубе
Ни истории Пемете, ни имени медвежатника я еще не знал, когда, после приключения в лесу, ко мне явился Иван Михалко и передал, что его отец просит меня прийти к нему. Если бы Иван сказал, что меня хочет видеть кузнец Михалко, я вряд ли стал бы особенно торопиться. Но когда я услышал, что его послал Михалко-медвежатник, я сразу же вскочил, хотя руки и ноги у меня еще здорово ныли. Слово "медвежатник" сразу исцелило меня.
- Геза, Геза! Ты забыл, что у тебя все болит!
- Ничего уже не болит, мама!
Не прошло и четверти часа, как я стоял лицом к лицу с медвежатником.
- Ну как, очень тебя медведь испугался?
Таким вопросом встретил меня огромного роста широкоплечий мужчина - Григори Михалко. Лицо Михалко было гладко выбрито, русые волосы свисали до плеч. Черты его лица были такими твердыми и резкими, что казалось, будто они вырезаны на дубе или высечены на камне. Но строгость этого лица смягчалась большими голубыми, как васильки, смеющимися глазами.
Медвежатник был обнажен до пояса. В руках он держал громадный молот. Этим молотом он указал мне место и, едва я сел, перестал обращать на меня внимание. В это время его старший сын, Алексей, как раз вытаскивал из огня железный шест. Один конец шеста он схватил обеими руками, обмотанными мокрым рваным мешком, другой конец положил на наковальню. Под ударами его молота из раскаленного железа вылетали тысячи искр. Мускулам Михалко мог бы позавидовать любой медведь.
Я сидел на пне. Ридом со мной - на пеньке пониже - сидел старик еврей. Он держался левой рукой за щеку и отчаянно кряхтел. Борода у него была как у апостола, а одежда - как у нищего.
- Долго еще придется ждать, Григори? - заговорил старый еврей.
- Принеси-ка кувшин воды, Иван! - крикнул Григори своему младшему сыну.
Кузнец-медвежатник вымыл руки мылом и вытер фартуком.
- Если ударишь меня ногой, я тебя убью, - обратился он к старому еврею. - Иван, возьми кувшин в руки и, если с ним будет обморок, вылей всю воду на шею. Раскрой рот, Ижак!
Старый еврей, весь дрожа, наблюдал за каждым движением Михалко.
- Подожди секунду, Григори, пока я наберусь смелости!
- Раскрой рот - или убью!
Старик повиновался.
- Если у тебя есть бог, Григори… - сказал он, но дальше продолжать уже не мог. Правая рука Михалко вторглась в рот старика, в то время как левой он крепко обнял его дрожащее худое тело. Когда старик закричал, медвежатник держал уже в руке вырванный без щипцов зуб.
- Ты труслив, Ижак, как больной заяц, - упрекал он старика, - а зубы у тебя как у старой лошади! Больно было?
- Нет, не больно, - ответил Ижак не слишком уверенно. - Пусть господь заплатит тебе за твою доброту.
Михалко, улыбнувшись, кивнул головой.
- Надеюсь, я не вырвал по ошибке какой-нибудь здоровый зуб?
- Это было бы мудрено сделать, - сказал Ижак. - Ведь на левой стороне он был у меня последним.
- Ну, тогда все в порядке. Когда вернется Ревекка? Он давно должен быть здесь!
- Бог знает, где он шатается! - сказал Ижак со вздохом.
- Ты сегодня что-то очень часто бога вспоминаешь, Ижак. Это значит, наверное, что твоя хитрая старая голова опять замышляет какой-нибудь грех. А между тем о своих свиньях ты забываешь. Поторопись, а то поздно будет.
- Маргарита следит за ними.
- Какое там следит! Он у тебя всегда бегает за девушками. Этот охотник на комаров, - обратился Михалко ко мне, указывая на старика, - наш пеметинский свинопас.
- Еврей - свинопас? - спросил я удивленно.
- А почему же нет? - ответил Ижак. - Четвероногие свиньи - не антисемиты.
- Ха-ха-ха! - громко засмеялся медвежатник. - Это ты хорошо сказал, Ижак. Но как бы ты хорошо ни говорил, тебе все же надо торопиться.
- Дай мне на дорогу немножко табаку, Григори. После твоих рук у меня сильно болит во рту.
Старик с апостольской бородой набил табаком Михалко свою грязную глиняную трубку, разжег и, кряхтя, встал.
- С этим несчастным зубом ты украл у меня, Григори, целый час… Ну как, придешь вечером?
- Приду. Если Ревекка вернется, приведи с собой.
- Значит, медведь испугался тебя? - снова обратился ко мне Григори, когда старый Ижак ушел.
- Ему и в голову не пришло пугаться! - ответил я.
- А ты испугался?
- Очень.
- Это хорошо, - крикнул Михалко. - Хорошо не то, что ты испугался, а то, что ты откровенно признаешься в этом. Ну, ладно. До сих пор ты в школу ходил?
- Да.
- Учился?
- Да, учился.
- Если учился, то можешь, должно быть, сказать мне, как велика Россия? Если знаешь, скажи.
Я сказал ему.
- Ладно. А можешь ли мне сказать, насколько Россия больше Венгрии?
- В семьдесят один раз, - ответил я после краткого вычисления в уме.
- Вижу, ты действительно учился, - сказал Михалко. - А можешь ли ты мне сказать, кто был Карл Маркс?
Вопрос этот до того поразил меня, что я несколько секунд медлил с ответом.
- Могу. Он был основателем научного социализма.
- Правильно. Теперь скажи мне еще одно. Знаешь ли ты, кто такой Янош Фоти?
После Маркса - Янош Фоти? Я думал, медвежатник шутит. Но большие голубые глаза Михалко смотрели на меня так серьезно, почти испытующе, и его твердое лицо было так строго, что я и на этот вопрос ответил вполне серьезно.
- Случайно знаю. Это берегсасский социалист. Когда он организовал забастовку на кирпичном заводе, я жил еще в Берегсасе. Тогда я видел Яноша Фоти.
- Вижу, у тебя голова на месте, - сказал Михалко. - Но все же, если медведь, которого ты испугался, оказался бы не самцом, а самкой, вряд ли ты сидел бы теперь у меня. А было бы жаль. Надеюсь, ты будешь часто приходить ко мне в гости. Как-нибудь возьму тебя с собою охотиться на медведей.
Кузница стояла около шоссейной дороги. Вдруг со стороны шоссе послышались звуки флейты и заунывное, протяжное пение:
Дайте мне костей,
Да потяжелей!
Старую одежду не жалей!
Будет вам за тряпки
Шелковый бант.
Маленьким ребяткам -
Звонкая труба!
- Ха-хо! Ха-хо! - крикнул Михалко. - Ревекка приехал!
Со стороны шоссе появилась низкая, плечистая фигура еврея с рыжей бородой. Пел он. За спиной у него висел большой узел из зеленого сукна, в левой руке он держал пестрый зонтик.
- Сюда, Ревекка, сюда!
Через несколько секунд Михалко уже пожимал коробейнику руку.
- Новости есть, Ревекка?
- Лучше бы их не было!
- Иван, - обратился Михалко к младшему сыну, - проводи своего приятеля домой.
На прощание медвежатник протянул мне руку, которая по величине могла бы служить веслом для дунайской лодки.
- Скажи мне, - спросил я по дороге Ивана, - почему у этого рыжебородого женское имя?