- Советую вам, молодой человек, убираться домой!
Начальник полицейского патруля осветил мне лицо электрическим фонарем.
Во время завтрака я сидел растерянный и совершенно подавленный.
- Подыми голову, Геза! Свою ошибку ты можешь исправить на устном экзамене.
- А то, что я сидел дома, пока на улице…
- Ну, что касается этого упущения, отчаиваться нечего. Будут еще баррикадные бои в Будапеште!
На устных экзаменах все шло как по маслу.
Избавившись от школы, я всеми своими интересами снова устремился к политике. Но моя политическая деятельность ограничивалась жадным чтением газет и возмущением тем, что там было написано.
После того как оппозиция была удалена из парламента полицейскими, был принят не только закон о повышении численности армии, но и целый ряд других законов, регулировавших жизнь страны на случай войны. Эти законы вызывали странное, удивительное чувство. На страну надвигалась тень войны. Однако правительство ничего не предприняло для успокоения населения. Тогда население успокоило себя само. Куда бы я ни шел, всюду слышалось одно и то же: правительство для того только и малюет на стене черта, делая вид, будто готовится к войне, чтобы отвлечь внимание от печального внутреннего положения страны.
Война? Чепуха! Война в двадцатом веке! Неостроумно! Скоро правительство введет, возможно, такие законы, которые применимы будут и на случай потопа! Правда, в Африке тоже двадцатый век, и там воюют. Италия захватила Триполи. Но в том-то и дело, что там Африка! Африка не Европа, и Европа не Африка - это не нуждается даже в доказательствах.
Одна из вечерних газет, известная своей склонностью к сенсациям, сообщила в начале июня, будто четыре маленьких балканских государства - Болгария, Сербия, Греция и Черногория - заключили военный союз против Турции. Серьезные газеты опровергли это известие. Полуофициоз правительства заявил, что венгерской газете не подобает волновать публику такими лишенными всякого основания сообщениями. Та же газета высказала мнение, что допустить, будто венгерская читающая публика может серьезно поверить такой глупой утке, - это значит прямо оскорбить эту публику. Газета, пророчившая балканскую войну, вынуждена была умыть руки и признаться, что это известие было получено ею из недостоверного источника.
Эта утка все же имела некоторые последствия. Люди, решившие однажды, что в "цивилизованной Европе" невозможна война, чувствовали необходимость еще раз убедиться в этом. Что война невозможна - было общим мнением, но обосновывалось оно по-разному.
Мой бывший учитель истории Ласло Матьяшовский, которого я случайно встретил на улице, высказался так:
- О европейской войне, Балинт, не может быть и речи. Тройственный союз - Германия, Австро-Венгрия и Италия - во много раз сильнее, чем враждебная нам Антанта. И это знаем не только мы, но и наши противники - Англия, Франция и Россия. Нельзя же предположить, что английские и русские политики настолько глупы или недобросовестны, что погонят свои страны на верную гибель.
Один из руководителей профессионального союза учителей, Элемер Секула, часто бывавший в гостях у дяди Филиппа, говорил о военной опасности:
- Правительство, вероятно, готовится к войне. Я допускаю также, что к войне готовятся и все европейские правительства. Ну и пусть! Если они действительно решатся на эту средневековую гадость - на объявление войны, - рабочие Европы ответят всеобщей забастовкой. Это несомненно, как и то, что в случае всеобщей забастовки война невозможна.
- Одного только я не понимаю, - замечал в таких случаях дядя Филипп, - почему необходимо так много говорить об опасности, которой будто и не существует? Не находишь ли ты это, Элемер, немного странным?
Вместо ответа Секула пожал плечами.
Из всех моих знакомых только один человек был убежден, что нам предстоит война, и этот человек - Карой Полони - радовался войне. Провалившись на экзамене на "аттестат зрелости" по математике, Полони готовился теперь к дополнительному экзамену. Но мировая политика интересовала его больше, чем экзамен.
- Если мне немножко повезет, война начнется еще в течение лета, и тогда мне не нужно будет сдавать дополнительный экзамен!
- Учись, Карой, и не говори глупостей, - убеждал я его. - Войны не будет!
- Как не будет? Ты не знаешь кайзера Вильгельма и Франца-Фердинанда! Они лучше всех понимают, что мы сильнее наших врагов и что было бы глупо упускать такой случай. Возможно, конечно, что они начнут войну только после дополнительных экзаменов, но что вообще начнут - в этом так же нельзя сомневаться, как и в том, что мы растопчем Россию и утопим в море Англию. Я очень счастлив, что родился в наш век!
- Ты осел, Карой! Ты - единственный человек, верящий, что в Европе, в цивилизованной Европе, в двадцатом веке возможна война!
- А почему невозможна?
- Если ты не знаешь, - скажу тебе.
Я привел ему множество аргументов, что век войны прошел. Но убедить Кароя было невозможно. Он был так же упрям, как и глуп. Вопреки самым блестящим доводам, он остался при своем абсурдном мнении:
- Европа находится накануне войны. Если бы я не знал этого, я пришел бы в отчаяние из-за своей неудачи на экзамене по математике. Но так - я счастлив!
Я поехал в Уйпешт. Прежде всего я хотел встретиться с Эржи, надеясь, что под вечер она будет дома…
Но я не застал ее и не нашел даже дома, в котором мы жили. Его снесли и на этом месте построили большой новый доходный дом.
Не зная нового адреса Кальманов, я пошел в Дом рабочих. Там все было по-старому.
Новостью был устроенный в конце двора кегельбан. Игра была в самом разгаре. Эндре Кальмана я нашел сразу. Он сидел у маленького стола один, за кружкой пива, и смотрел на играющих в кегли. Пожал мне руку и продолжал наблюдать за игрой. Я сел рядом с ним, но он, казалось, даже не заметил этого. Я обиделся и хотел уйти, но, когда встал, Кальман заговорил:
- Нечего сказать, хорошие дела творятся там у вас под Карпатами!
- Вы имеете в виду, товарищ Кальман, что мы не платим членских взносов? - сострил я.
- Это, конечно, тоже нехорошо. Но я имел в виду не это, а вашего "пророка". Электрическое освещение, авиация и - "пророк"! Черт знает что получается! Подробностей, конечно, я не знаю.
Я рассказал ему все, что знал об агитации русинских студентов, главным образом об Элеке Дудиче.
Он слушал молча, полузакрыв глаза, и стал волноваться, только когда игрок одним ударом уложил все девять кеглей.
- Я хотел бы встретиться с Эржи, - сказал я, - но не знаю адреса.
- Улица Татра, двенадцать.
- А где находится улица Татра?
- В городе Липто-Сент-Миклоше.
- В Липто-Сент-Миклоше? А как же Эржи попала туда?
Кальман выпил большой глоток пива.
- Вышла замуж. И когда мужа выслали этапом по месту прописки, ей тоже пришлось уехать. Она вышла за Липтака.
В этот момент игроки поссорились. Металлист Сопко обвинял портного Келемена в том, что вместо трех раз тот хотел бросать шар четыре раза. Келемен клялся всеми святыми, что не кидал третий раз, и ссылался на свидетелей. Один из свидетелей обвинял Сопко, что он привык кидать четыре раза и теперь пристал к Келемену только для того, чтобы отвлечь от себя подозрение в некорректной игре.
Вмешался Кальман. Он так пространно стал защищать Сопко, доказывая, что тот - самый корректный игрок, что и Сопко и другие забыли, что речь шла, собственно говоря, о Келемене, и все успокоились.
- Липтака сослали? Это же невозможно, товарищ Кальман! Ведь Липтак родился в Уйпеште.
- Да. Но это ничего не значит. Вы не знаете венгерских законов. У каждого венгерского подданного имеется место рождения и место прописки. Место рождения почти всегда бесспорно. Место прописки почти всегда неясно. Спор этот разрешают власти. И разрешают они его - как вам сказать? - не всегда с учетом интересов той стороны, о месте прописки которой идет речь, и даже не всегда считаясь с действительными фактами. Когда дело касается рабочего, при определении его места прописки факты играют несущественную роль. Или вернее: не всякий факт играет существенную роль. В нашем случае, например, тот факт, что Липтак родился в Уйпеште, был несущественным. Неважным оказалось и то, что и его отец родился здесь. Существенным фактом явилось только то, что дед Липтака родился в Липто-Сент-Миклоше. Если бы Липтак участвовал в рабочем движении в Липто-Сент - Миклоше, его выслали бы оттуда и стали смеяться над ним, если бы он доказывал, что его дед родился там. Но так как он участвовал в движении здесь и утверждал, что мы накануне войны… Не выпьете ли кружку пива?
- А партия ничего не могла для него сделать?
- Я спрашиваю, не выпьете ли вы кружку пива? - повторил Кальман.
Я выпил кружку пива.
- Скажите, товарищ Кальман, - начал я опять, - вы, как член центрального комитета союза деревообделочников, не могли бы сделать чего-нибудь для подкарпатских товарищей?
- Я уже не член центрального комитета. Я сидел три месяца в тюрьме, а за это время избрали новый комитет. Выпьете еще кружку?
- Вас не включили в комитет потому, что вы сидели в тюрьме?
- Неужели вы не выпьете второй кружки?
- Какую партийную работу вы выполняете сейчас, товарищ Кальман?
- Наблюдаю за играющими в кегли. Пиво будете пить?
Дома меня ждала телеграмма:
"Поздравляем экзаменом зрелости точка приезжай скорее точка ждем точка отец".
Свидетель Федор Верховин
Комитат Марамарош славился двумя достопримечательностями. Одна из них - марамарошский медведь, другая - марамарошский свидетель. У марамарошского медведя был один недостаток: когда его искали, он нигде не показывался. Другое дело - марамарошский свидетель. Марамарошского медведя многие считали легендой, но в наличии марамарошского свидетеля никто не сомневался.
"Марамарошский свидетель" - это была марка, столь же определенная, как брюссельские кружева, французское шампанское или гаванские сигары. И, как все это, марамарошский свидетель тоже стоил денег. Кто имел деньги и не жалел их, мог получить в Марамароше свидетелей по любому делу.
У кого нет никаких человеческих прав, те не особенно уважают право вообще: ведь так или иначе, оно - оружие, направленное против них. Они знали по опыту: когда речь заходит о правде, что-то не в порядке, и там, где беспрерывно твердят о правде, дело кончается вопиющей подлостью по отношению к ним самим. Такие люди не слишком склонны придерживаться правды. Так сложился тип марамарошского свидетеля.
Два пеметинца идут пешком в Марамарош-Сигет.
- Ты по каким делам в Сигет?
- Свидетелем.
- А в какой тяжбе?
- Еще не знаю. На месте видно будет.
На месте всегда находилось дело. Где дешево вино - там много пьяниц. Где дешев свидетель, там много судебных процессов. Марамарошские суды работали полным ходом.
Янош Надь злился, допустим, на Петера Киша и нуждался в деньгах. Он подавал иск против Петера Киша с требованием возврата ста форинтов, которые тот взял у него взаймы. Заикаясь от возмущения, Петер Киш заявлял на суде, что никогда в жизни не брал взаймы у Яноша Надя ни ста форинтов, ни даже пяти крейцеров. Но напрасно кипятился Петер Киш: Янош Надь приводил с собой двух свидетелей: Тамаша Секей и Адольфа Либерсона, которые утверждали под присягой, будто присутствовали при том, как Янош Надь давал взаймы Петеру Кишу сто форинтов. Либерсон помнил даже такую очень характерную мелочь, будто, получив эти сто форинтов, Петер Киш сказал: "Пусть господь заплатит тебе за твою доброту, Янош", - на что Янош Надь ответил: "Ладно, Петер, но эти сто форинтов ты должен уплатить мне сам".
На основании показаний двух свидетелей суд обязывал Петера Киша уплатить Яношу Надь сто форинтов, и Петер Киш, - если был разумным человеком и имел сто форинтов, - платил. Если же он был неразумным или у него не было ста форинтов, то его мебель, лошадь или корова продавались с молотка. Таким способом Янош Надь мстил Петеру Кишу и выигрывал восемьдесят форинтов. Только восемьдесят, потому что из ста форинтов Киша десять полагались свидетелю Секей и десять - свидетелю Либерсону.
Такие процессы долго занимали марамарош-сигетские суды. Все знали, что свидетели врут, но знать недостаточно, нужно доказать. А это было не так легко. Марамарошский свидетель знал свое дело. Очень редко случалось, чтобы свидетель-профессионал сделался жертвой и попадал на два-три года в тюрьму за лжесвидетельство. Однако несчастные случаи бывают и при более трудоемком и менее доходном ремесле.
Многие говорили, что справедливость марамарошских судов зависит от свидетелей не только потому, что господа судьи строго придерживаются буквы закона, а потому… Я не присоединяюсь к такому обвинению и даже не пишу об этом, потому что марамарошские судьи возбудят против меня дело о клевете, а в моем распоряжении не будет марамарошского свидетеля. Однако я не могу умолчать об исключительной бережливости некоторых марамарошских судей, благодаря чему им удавалось из двух тысяч четырехсот форинтов годовой заработной платы откладывать в сберкассы на имя жены пятнадцать - шестнадцать тысяч форинтов.
Суд, прокуратура, общественное мнение и печать были беспомощны против грабежа, происходившего на глазах.
Решающий удар этому нанес один из выдающихся адвокатов, Липот Вадас, которого избрали, очевидно за этот подвиг, депутатом парламента от Марамарош-Сигета. Он был заместителем министра юстиции в правительство Иштвана Тисы и, как таковой, - главным организатором большого русинского процесса.
Липот Вадас был еще адвокатом в Марамарош-Сигете, когда Иштван Карпати, трактирщик и заместитель председателя общества католической молодежи имени св. Имре, возбудил иск против торговца мебелью Пинкаса Брудермана. Карпати утверждал, что он дал Брудерману взаймы две тысячи пятьсот форинтов.
Брудерман обратился за юридическим советом к Липоту Вадасу.
- Значит, вы, господин Брудерман, не брали у Карнати взаймы? - спросил адвокат у своего клиента.
- Ни одного крейцера, господин адвокат.
- Хорошо. В таком случае на суде вы должны признать, что Карпати действительно дал вам взаймы две тысячи пятьсот форинтов.
- Позвольте, господни адвокат! Как я могу признать то, чего в действительности не было? Зачем я буду признавать долг, которого у меня нет?
- Для того, чтобы вам не пришлось его уплатить! - ответил адвокат.
Брудерман не понял, в чем дело, но, доверяя своему адвокату, последовал его советам. На суде он признал, что Карпати действительно одолжил ему две тысячи пятьсот форинтов. Вадас просил допросить двух свидетелей. Свидетели - Ласло Виг и Микола Допатка - под присягой показали, будто присутствовали при том, как Брудерман уплатил эти две тысячи пятьсот форинтов Карпати вместе с процентами в сумме ста двенадцати форинтов. В иске Карпати суд отказал. Ведь хотя факт займа двух тысяч пятисот форинтов был доказан, но суд установил также, что Брудерман вернул эту сумму Карпати.
Смелый и удачный ход Липота Вадаса положил конец самому популярному типу марамарошских процессов. С этого времени собиравшемуся ограбить кого-нибудь с помощью двух свидетелей приходилось вооружаться большой дозой фантазии и применять более сложную технику, и в этой, более высокой, технике некоторую роль играл тот же Липот Вадас. Он был представителем мадам Шейнер и Фердинанда Севелла в одном из самых интересных процессов. Чья это была выдумка - мадам Шейнер, Севелла или Вадаса - останется, по всей вероятности, вечной тайной. Главную роль играл Фердинанд Севелла. Доход был общий. Счет оплатила мадам Шейнер.
Одна из будапештских фирм - поставщиков леса - подала иск в марамарошский окружной суд на пеметинскую жительницу мадам Шейнер и жителя города Кашши Фердинанда Севелла, требуя возврата уплаченной ею суммы в тридцать две тысячи форинтов. Та же фирма подняла против мадам Шейнер и Фердинанда Севелла уголовное дело, обвиняя их в мошенничестве. Согласно поданному этой фирмой в уголовный суд заявлению, мадам Шейнер и Севелла уступили на три года этой фирме право эксплуатации находящегося в комитате Марамарош лесного участка площадью в двести двадцать семь хольдов. Заверенными выписками из книги недвижимостей было установлено, что означенный лес действительно был собственностью продавцов. Все двести двадцать семь хольдов были покрыты прекрасным, ценным дубовым и сосновым лесом. Это было установлено экспертами фирмы-покупательницы, которые находили цену тридцать две тысячи форинтов вполне справедливой. После того как сделка была оформлена и продавцы получили деньги, выяснилось, что проданный ими лес эксплуатировать невозможно, так как вырубленные деревья вывезти оттуда никак нельзя. Дело в том, что участок этот был окружен государственными лесами, через которые никаких дорог не было и прокладывать их не разрешалось. Когда покупатели об этом узнали, они пытались "договориться" с одним из советников лесного ведомства и высокопоставленным лицом из министерства земледелия. Оба эти господина охотно приняли предложенные им взятки, но права на проведение дорог дать все же не могли, потому что леса, о которых шла речь, были забронированы за членами императорского дома в качестве заповедников для охоты. Таким образом, право, приобретенное будапештской фирмой, не имело никакой цены. Когда фирма окончательно убедилась в этом, она передала дело в суд.
Уголовный процесс был отложен до разрешения гражданского иска.
В гражданском деле нужно было выяснить прежде всего два вопроса. Первый - знали ли продавцы, что их участок отрезан от внешнего мира? И второй - сообщили ли они об этом покупателям? Что мадам Шейнер и Севелла хорошо знали о неблагоприятном расположении лесов, их адвокат, Липот Вадас, признал. Но, по его утверждению, продавцы предупредили об этом своих покупателей, на что последние, смеясь, ответили:
- Это ничего не значит! Дороги мы добьемся!
Говоря это, представитель фирмы ударил себя по тому карману, в котором носил бумажник. Так, по крайней мере, утверждал Липот Вадас.
Адвокат будапештской фирмы отрицал, что продавцы говорили что-либо его клиентам относительно отсутствия дороги. Он отрицал приписываемые представителю фирмы слова: "Дороги мы добьемся", а также, что представитель ударил себя по карману с бумажником.
Вадас предлагал доказать свои утверждения. Доказать, конечно, свидетельскими показаниями. Свидетеля звали Федор Верховин.
Федору Верховину, согласно документам процесса, было сорок два года, он был лесным рабочим, родившимся и прописанным в Пемете, вдовцом, русинской национальности, греко-католического вероисповедания.
Как сейчас помню Верховина - подвижного, низкорослого и худощавого человека. Все его лицо было в морщинах. Разговаривая с кем-нибудь, он часто моргал глазами.
На суде Федор под присягой показал, что присутствовал при том разговоре мадам Шейнер и Фердинанда Севелла с представителем фирмы, на который ссылался Вадас. Он даже продемонстрировал перед судом, как представитель фирмы ударил себя по карману с бумажником.
- Где произошел этот разговор? - спросил у Верховина адвокат потерпевшей фирмы.
- На квартире господина Шейнера, - ответил Верховин.