Поучавший меня так мудро был фальшивомонетчиком. Его четыре товарища сидели в тюрьме за поножовщину. В те времена пырнуть человека в живот считалось так же: легко, как до войны красть яблоки в поповском саду. О человеке, нож которого вошел в тело глубже, чем следовало, говорили как раньше о человеке, хватившем лишку.
На следующий день после моего прибытия меня повели на допрос. Допрашивавший меня молодой полицейский офицер не сказал, почему меня привезли в Кошице. Он говорил только, что произошло между Ужгородом и Кошице. Пытался узнать, что случилось с жандармом в очках. Я тщетно твердил, что не знаю; офицер мне не верил. Велел отвести обратно в камеру, но ночью позвал опять.
- Подумайте хорошенько, - сказал он предупредительно, - и признавайтесь, пока не поздно.
Так как я не признавался в убийстве своего конвоира, четверо жандармов избивали меня в течение добрых двух часов. Когда меня отвели обратно в камеру, я был весь в крови. Пять словаков по-братски ухаживали за мной.
- Видишь, не слушался меня, - сказал лысый фальшивомонетчик. - Не тем ты должен оправдываться, что не платил в корчме фальшивыми деньгами, - это ты как раз мог бы признать, - а тем, что эти деньги ты получил от еврея с черной бородой на ярмарке за корову с кривыми рогами. А если ты еще вдобавок ругал чернобородого еврея большевиком, то в худшем случае получил бы несколько пощечин за то, что продал свою корову большевику.
С нар, на которых я лежал, мне был виден сквозь решетки окна дом, в котором жил мой дядя Фердинанд Севелла в бытность его учителем танцев в Кашше. Это напомнило мне сразу о том, что в Кошице живет мой двоюродный брат, Дёрдь Севелла, который теперь был адвокатом и, как я знал по газетам, известным защитником по уголовным делам. Я спросил своего друга-фальшивомонетчика, нельзя ли как-нибудь передать отсюда письмо на волю.
- Хоть целую почтовую контору! - ответил он.
Я тут же написал письмо. На следующий день оно пошло по своему назначению.
Через три дня меня повели на допрос.
На этот раз меня допрашивал сам начальник полиции Клима.
Клима - это живой кусок истории. Очень многие писали уже об этом интересном человеке, который в течение ряда лет был близок к императору Францу-Иосифу, а затем служил начальником полиции в больших городах Чехословацкой республики. Все, писавшие о нем до сих пор, характеризовали его как мерзавца и хитреца, но глупого человека. Они были неправы. Клима был очень умным и чрезвычайно добросовестным полицейским. Настолько умным, что понимал не только слова полученных им инструкций, но и то, что скрывалось за этими словами, и настолько добросовестным, что точно выполнял даже то, чего не смели приказать ему хозяева. В 1914 году он был начальником полиции города Праги. Когда австрийский императорский министр внутренних дел дал ему указание принять энергичные меры против русских шпионов - он начал беспощадную борьбу против чешских патриотов. Сотни людей попали благодаря ему в руки палача, десятки тысяч - в тюрьму. Это он арестовал и велел пытать буквально до смерти старую больную жену бежавшего за границу и занимавшегося там пропагандой в пользу создания чешской республики профессора Масарика. Когда Чехословакия сделалась республикой, а Масарик - президентом республики, чехословацкое правительство послало Климу в Словакию с заданием энергично действовать против монархистов. Клима понял, чего от него ожидает чехословацкое правительство: тюрьмы Словакии наполнились недовольными крестьянами и бунтующими рабочими.
Клима был внешне довольно внушительной фигурой, но когда я увидел его, он уже немного потолстел и сильно полысел. Одевался он элегантно, но скромно. Говорил изысканно-вежливо. Когда меня привели к нему, он предложил мне сесть и закурить. Не обиделся, когда я отказался от папиросы. Извинился, что вынужден говорить со мной по-немецки, так как не успел еще научиться венгерскому языку, хотя знает, что это очень красивый и богатый язык. Прежде чем спросить меня о чем бы то ни было, он сообщил мне, что исчезнувшего с поезда между Ужгородом и Кошице жандарма в очках поймали на станции Шаторалья-Уйхей.
- Бедняга сошел с ума, - сказал Клима. - Представьте себе, господин Балинт, в жандармской казарме, куда его привезли, он призывал своих товарищей повернуть оружие против их угнетателей. Несчастный стал большевиком. И это - ваша вина, господин Балинт! К сожалению, это ваша вина. Об этом нечего и спорить. Я вас прошу только об одном, господин Балинт: объясните мне, как это возможно так быстро свести человека с ума. Что вы говорили ему, что давали ему? Он словно белены объелся. Вы говорите - ничего? Но почему же тогда этот несчастный сошел с ума? Что вы говорите, господин Балинт? От угрызений совести? Может быть, потому, что он недостаточно хорошо вас охранял? Ах, вот что… Вы считаете, его мучила совесть потому, что его использовали против рабочих? Честное слово, я до сих пор не знал, что у наших жандармов такая чувствительная душа. А вы, - перешел Клима на другую тему, - все же утверждаете, что защитники республики жестоки? Этого вы никому не говорили? Я не утверждаю, что вы это говорили, но могу доказать, что вы это писали. А письмо - разве не вы послали его господину адвокату Дёрдю Севелла?
Клима предъявил мне мое письмо, посланное двоюродному брату.
"Черт возьми, мерзавцы перехватили мое письмо!" - подумал я. Но действительность оказалась куда хуже.
- Когда мой друг Севелла передал мне это письмо, мы с ним долго беседовали о вас, господин Балинт. Мой друг Севелла информировал меня, что вы происходите из семьи с дурной умственной и моральной наследственностью, что в вашей семье уже до вас был одни большевик - если не ошибаюсь, один из ваших дядей. Это грустно, господин Балинт, очень грустно. По-человечески я очень жалею вас. Но как защитник республики я вынужден думать о том, что люди с дурной наследственностью так же опасны для общества, и даже еще более, чем преступники. Зная это, вы, наверное, не будете удивляться, если в интересах общества, а в известной степени и в ваших собственных, я вас строго изолирую. Максимально строго.
Клима сдержал свое слово. Четыре месяца и девятнадцать дней продержал он меня в одиночке. Кроме своих тюремщиков, я не видел за это время ни одного человека. А говорить я не мог даже с тюремщиками: они мне не отвечали. Таким образом, я совершенно не знал, что происходит на воле.
В течение первых недель я все высчитывал, насколько продвинулась вперед Красная Армия. Я старался не быть, слишком большим оптимистом, принимал в расчет все трудности перехода через Карпаты. Но при этом был уверен, что Красная Армия сумеет преодолеть все трудности. Теперь они уже во Львове… Теперь дошли до Стрыя. Теперь они в Лавочне… в Верецке… в Сойве… в Мункаче…
По моим расчетам, красные должны были быть уже в Кошице, но их не было. На улице играл военный оркестр. Я прислушивался: не "Интернационал" ли? Нет, играли не то.
Из одной крайности я впал в другую. Я оплакивал своих товарищей, которые уже, наверное, все мертвы. Оплакивал их, а потом опять начинал высчитывать, когда красные дойдут до Кошице.
Стало прохладно, а потом и холодно.
Но русских товарищей я не дождался.
Красный Петрушевич
Когда я вместе с родителями переехал из Берегсаса в Будапешт, Микола, будучи тогда четырнадцатилетним мальчиком, бросил школу и поступил конюхом к уксусному фабриканту Марковичу. Пятнадцати лет он работал на строительстве узкоколейной подъездной железкой дороги между Сойвой и Поленой. Ему было шестнадцать лет, когда вместе со стариком Тамашем Эсе он начал хождение по деревням. От Яноша Фоти, руководившего в то время рабочим движением в Береге, он получил несколько книг с советом внимательно вчитываться в каждую строку. Микола много трудился над полученными от Фоти книгами, но мало что в них понял. От Филиппа Севелла, у которого он письмом просил совета по какому-то делу, он тоже получил вместе с советом несколько книг. Одна из этих книг - "Кобзарь" Шевченко - стала для Миколы библией.
Когда у Гродека мы с ним вместе ели хлеб императора, я дал ему прочесть "Тараса Бульбу" Гоголя. Микола, никогда ничего не просивший и вообще не любивший подарков, попросил меня подарить ему эту книгу. С этого времени Микола Петрушевич имел две библии.
В дивизионной тюрьме у него было достаточно времени, чтобы опять читать книги, вроде тех, которые давал ему когда-то Фоти. С помощью Кестикало Микола теперь уже понимал прочитанное, хотя некоторые места он воспринимал по-своему. В то времена я был самоуверенный и во что бы то ни стало хотел учить Миколу.
Но Кестикало отговорил меня.
- Оставь Миколу в покое, Геза. Когда дойдет до дела, он всегда будет знать, что нужно.
Кестикало оказался прав. Когда дошло до дела, Микола разделил землю, организовал армию и упорно воевал. Его победили, но его имя полетело на крыльях славы и вошло в сердца народов Подкарпатского края. Его поражение было подготовкой победы. Может быть, народ не совсем понимал это, но чувствовал.
Поэтому Красного Петрушевича любили и ждали не только под Лесистыми Карпатами, но и далеко за границами этой маленькой страны.
Он дал народу землю, поэтому господа заключили его в тюрьму.
После его освобождения из тюрьмы многие думали, что он живет в том лесу, где когда-то Ракоци встречался с босым Тамашем Эсе и девушкой-цыганкой, играющей на чудесной скрипке. Другие рассказывали, что, когда Микола находился в Москве, он попросил у Ленина снадобье, чтобы залечить беды народные.
Твердый, умный, мужественный русинский батрак, Микола сделался легендарным героем. А легенда растет быстрее бурьяна, она выносливее дуба. Это происходит по двум причинам - из-за плохого знания прошлого и безмерно наивного представления о будущем. Прошлое, привычное дает ей форму. Поэтому герой легенды делается внешне несколько похожим на святых церкви. Будущее - надежда на будущее - дает легенде о герое содержание; именно эта надежда на будущее предписывает герою бороться и побеждать.
Микола был достоин любви и уважения за то, чем он стал в действительности. Но вождем своего народа Микола - Красный Петрушевич - стал не только благодаря своей железной воле и непоколебимой вере в свое дело, но и благодаря созданным вокруг его имени легендам.
Легенды эти не рассеялись и тогда, когда Микола - после забастовки по случаю приезда Жатковича - вернулся домой в Сойву и поступил на работу дровосеком. Святой, работающий дровосеком и питающийся кашей и кукурузой! Он был, может быть, единственным человеком в Подкарпатском крае, который не знал, что Красный Петрушевич является героем легенд, святым. Микола стал дровосеком, чтобы жить жизнью самых близких ему людей, и там, где он больше всего чувствовал себя дома. И нам было легче добиться для него амнистии, чем уговорить его бросить работу дровосека, переехать в Мункач и занять, вместо изгнанного Лорко, пост председателя совета профессиональных союзов.
- Послушай, Микола, если ты будешь руководить профсоюзами, они сразу же получат определенный революционный характер. А ты, как председатель совета профессиональных союзов, будешь окончательно легализован, - доказывал я ему.
Но мои аргументы не убедили Миколу. Только по категорическому приказу партии он согласился переехать в Мункач.
Под его руководством совет профессиональных союзов твердо и упорно боролся за повышение жизненного уровня рабочих. Но еще большее значение имело то, что каждый, вступивший в этот период в профессиональный союз, чувствовал себя так, будто он поступает добровольцем в Красную Армию. В это время в партии было очень мало членов, так как мы, может быть, слишком осторожно подходили к приему. Но благодаря помощи профессиональных союзов каждый подкарпатский трудящийся успешно выполнял указания нашей двадцать восьмой партии. Никто из партийных руководителей, известных властям, не принимал участия в борьбе против перевозки амуниции. Борьба была все-таки выиграна.
Микола был очень высок и костляв. Его широкое бритое лицо было покрыто веснушками, светлые волосы густы, как львиная грива. У него был большой мясистый рот. Когда он смеялся, оба ряда его блестящих белых зубов сверкали. Смеялся он громко, как ребенок.
В городе он тоже оставался лесным жителем, солдатом, - например, никак не мог подружиться с воротником и галстуком. Он носил воротник и галстук в кармане и надевал их, только когда приходилось разговаривать с представителями власти. В качестве председателя совета профессиональных союзов ему нередко приходилось произносить речи. Сказки, которые он часто вставлял в свои речи, были сказками леса. Однажды отчет Миколы для конференции профессиональных союзов был подготовлен мною. То, что Микола потом говорил, было столь же похоже на то, что я подготовил, сколь живой, полный листьев дуб - на хорошо обструганное дубовое бревно. Тем, что он говорил, как он выражал свои мысли своим языком, своим твердым гремящим голосом и, конечно, не в последнюю очередь своими сказками, он прямо-таки гипнотизировал своих слушателей. Он фанатически ненавидел, фанатически любил, фанатически верил и поэтому так умел превращать людей в фанатиков, что тысячи, десятки тысяч были готовы по одному его слову ринуться с голыми руками против штыков, пулеметов, пушек.
Но он хотел повести в атаку не безоружных людей. Советуясь с Кестикало, с Анной Фоти и со мной, он с большой предусмотрительностью и железной энергией подготовлял борьбу, которую называл "настоящей борьбой". Микола мечтал напасть с тыла на воюющих против Красной Армии белополяков через Верецке и Лавочне. По этому плану, одновременно с Красным Петрушевичем, наступающим через Верецке в Галицию, медвежатник Михалко должен был напасть на польских панов, перейдя через марамарошские горы. Михалко приезжал в Мункач два раза. Он подробно договорился, какова будет его задача, запомнил, где он должен будет встретиться в Галиции с Миколой, и даже заранее наметил, в каком месте народ Подкарпатского края будет приветствовать всадников Буденного.
Меня Микола не хотел взять с собой в Галицию. Он и Кестикало были того мнения, что во время восстания мое место в Мункаче. Когда повстанцы придут в Лавочне, мы объявим в Подкарпатском крае всеобщую забастовку и натворим столько дел для жандармов и полицейских Ходлы, для солдат и легионеров Пари, что те и думать не смогут о том, что происходит в Галиции. Когда - после взрыва виадука между Волоцем и Верецке - меня арестовали и увезли в Кошице, план изменился только в том отношении, что предназначенная для меня работа - руководство всеобщей забастовкой - была передана Анне Фоти.
Все было уже подготовлено самым тщательным образом не только в Подкарпатском крае, но и по ту сторону границы, в Лавочне, куда Кестикало часто ходил по своим кузнечным делам. Кому было нужно, знал уже точно день и час.
Власти были слепы и глухи. С тех пор как всадники Буденного перешли границы Галиции, ни Пари, ни Ходла не обращали внимания на подкарпатских трудящихся. Даже перевозка амуниции перестала их интересовать. Они были заняты другим. Пари проводил большую часть ночи в переговорах с глазу на глаз с Ходлой, а целые дни - в переговорах с Гордоном.
Телеграф сообщил, что конница Буденного приближается к Львову.
- Послезавтра!
За день до назначенного времени Миколу разбудили в три часа ночи. Не жандармы пришли за ним, а парень из Верецке принес письмо от Кестикало.
"Не знаю, что случилось, - в Лавочне переворот. Со здания сельского управления сорвали польский флаг, но на его место водрузили не красное знамя, а украинское. Я сейчас двинусь туда. Там встретимся. Торопись. Юха".
Около полудня Микола вместе с галичанином Гагатко прибыл в Лавочне. Если бы в Лавочне не было такой большой сутолоки и Гагатко не знал так хорошо города, то Микола тотчас же попал бы в руки врага. Гагатко повел его в хижину дровосека и уговорил оставаться там, пока он, Гагатко, найдет Кестикало. Через час с небольшим Гагатко вернулся с известием, что Кестикало вместе с "нашими" находится в лесу. Другая новость, принесенная Гагатко, заключалась в том, что Лавочне занято "Украинской национальной армией", руководимой двумя французскими офицерами и украинским адвокатом Беконом.
Гагатко чувствовал себя в лесу Лавочне так же дома, как Микола в лесу Цинка Панна. Лес кишел, как муравейник. Там скрывались не только те, кто бежал из Лавочне от "Украинской национальной армии", но и сотни украинских рабочих и дровосеков, которые еще несколько месяцев тому назад удрали от принудительной вербовки поляков. Когда Микола наконец добрался до леса, Кестикало уже успел установить связь между лесом и теми, кто остался в Лавочне. Курьерами служили дети, собиравшие землянику и грибы.
- Что случилось? Вполне понятно, - информировал Миколу Кестикало. - В Лавочне провозгласили "Великую Украину". Кто именно? Тоже не вопрос. Французских офицеров мог послать сюда только Пари, а адвокат - это тот самый, который сидит в правлении акционерного общества "Латорца". Сейчас вопрос только в том, чего хотят люди Пари?
- Об этом мы подумаем, когда будет свободное время. А теперь у нас, Юха, другие дела.
- Это правда. Но, к сожалению, к этим другим делам мы не подготовлены. Мы должны были прийти сюда с полутора тысячами винтовок. А наш тыл должна была прикрывать всеобщая забастовка. Теперь же…
- Прежде всего мы займём Лавочне! - крикнул Микола. - Об остальном поговорим потом.
Когда стемнело, люди из лесу начали наступление на деревню с трех сторон. Они были вооружены только топорами, дубинами и - боевой решимостью. Как позднее выяснилось, "Национальная гвардия" состояла всего из восьмидесяти двух человек. Она была разоружена без одного выстрела в течение нескольких минут. Два французских офицера удрали на автомобиле обратно в Подкарпатский край, но стрыйский адвокат, который был либо глупее этих офицеров, либо храбрее, остался в Лавочне. Два лавочнинских дровосека привели этого молодого, но уже лысого человека, в очках и спортивном костюме, в сельское управление. Там его допросил Кестикало.
- Вы не знаете, господа, что делаете! - воскликнул с большим пафосом адвокат. - Боже всемогущий! Вы вносите раздор в среду украинского народа теперь, как раз теперь, когда наконец пробил час освобождения. Наши два врага - русские большевики и польские паны - бьют друг друга, а мы можем сейчас одним махом покончить с ними, могли бы покончить с ними, если бы только каждый украинец исполнял свой долг.
Адвокат, который за словом в карман не лез, хотел завербовать Кестикало для дела "Великой Украины".
- Вы мне скажите только одно, господин адвокат, - спросил его Кестикало, - что заставило французских офицеров возглавить украинских националистов, а генерала Пари - дать вам оружие?
- Вы должны были бы только радоваться, что нам удалось приобрести в борьбе против двух врагов такого ценного союзника! - ответил адвокат.
- Неужели, господин адвокат, вы все еще не понимаете, что говорите с одним из ваших врагов, с настоящим вашим врагом - с большевиком?
- Вы шутите! Большевики находятся к востоку от Львова, и им никогда не переступить порога Львова!