Матэ нелегко было вывести из равновесия. Даже землетрясение он считал будничным событием, из-за которого не стоит нервничать. Но когда Фучик абсолютно серьезно и решительно потребовал удовлетворения за то, что король Матяш победил чешского рыцаря Холубара, Залка разинул рот и забыл его закрыть. Может быть, прошла минута, пока наконец он обрел дар речи.
- Законное требование, Юлишка. Ты получишь реванш! Но я боюсь, что здесь, в квартире, не найдется ни лошади, ни кольчуги, ни копья. И остальные атрибуты рыцарского турнира, видимо, отсутствуют…
- Увы, но это правда, - признался я.
- Плохо! Очень плохо! - сказал Фучик. - Но все же от реванша я не отказываюсь. Мы выберем другой род оружия!
Через пять минут они договорились, что будут по очереди петь: Фучик - чешские народные песни, Матэ - венгерские. Повторяться нельзя. Победит тот, кто дольше выдержит.
- Начинай, король Матяш!
Матэ запел. У него был приятный голос, неплохой слух, только пел он немного громче и воинственнее, чем нужно.
- Теперь твоя очередь, Холубар!
Фучик тоже хорошо пел. Не столь вдохновенно, как Матэ, зато с большей музыкальностью.
Поединок начался после десяти вечера и длился до трех ночи. Борцы выдержали. Слушатели тоже, хотя и с трудом. Слушателями были я и соседи, которые сначала протестовали против ночного шума, а потом, поняв, что это бесполезно, зашли послушать.
Глотки турнирных борцов не пересыхали: они обильно смачивали их красным кавказским вином. Глаза их часто увлажнялись. Мои тоже.
Воды Тисы… Воды Молдовы…
Куруцы… Табориты…
- Славный народ чехи! - перешел на прозу около трех часов ночи король Матяш.
- Но и на берегах Тисы уважают борцов за свободу! - ответил Холубар.
И король Матяш с рыцарем Холубаром пожали друг другу руки так, что кости захрустели.
Перевод Е. Тумаркиной
Александр Серафимович
В ноябре 1927 года Советская Россия праздновала десятилетие своего образования. В Москве собралось много иностранных писателей. Александр Серафимович, автор "Железного потока", один из крупнейших советских писателей, которому было тогда уже за шестьдесят, давал ужин. Собралось человек тридцать, среди них Драйзер, Барбюс, Бехер… В разгар ужина кто-то из домочадцев вошел и сказал, обращаясь к хозяину:
- Там тебя какой-то молодой человек спрашивает.
- Пусть войдет, дай ему стул и принеси чистую рюмку.
Через минуту вошел худой, бледный и застенчивый молодой человек лет двадцати. Под мышкой - огромная рукопись. У каждого из нас, имеющего опыт работы в издательстве или журнале, при этом зрелище кусок застрял в горле. Серафимович сохранял хладнокровие.
- Садитесь, молодой человек, ешьте и пейте, потом поговорим.
Новичок, стесняясь, опустился на краешек стула и что- то взял из ближайшего к нему блюда. Пить он вообще отказался. Толстую рукопись он положил на пол рядом с собой и прижал ее ногами.
После ужина новичок подошел к Серафимовичу.
- Александр Серафимович, - сказал он, - вы казак и я казак. Говорят, вы хороший человек. А я несчастливый. Помогите мне!
- Чем же я могу тебе помочь, сынок?
- Не буду отрицать - я написал роман. Получился такой толстый, что никто не хочет прочесть. Вы редактор "Октября" и, если пожелаете…
Серафимович все еще сохранял присутствие духа.
- Ну, ладно, - сказал он решительно. - Прочту. За два месяца обещаю прочесть.
Угловатый молодой человек неловко поблагодарил.
Примерно недели через три ранним утром мне позвонила невестка Серафимовича:
- Вы свободны сегодня вечером? Если свободны, отец просит отужинать с нами. Обязательно приходите! Будет интересно!
У Серафимовича в тот вечер собралось много народа. Были там и русские писатели, и писатели с Украины, Кавказа, из-за рубежа. Среди гостей я увидел и того самого худого блондина, который недавно так напугал нас огромной рукописью. В новом костюме, вернее казацкой гимнастерке, он уже не выглядел таким стеснительным. Казалось, даже легкий румянец проступил у него на щеках.
В разгар ужина поднялся Серафимович и, держа в руках большую чарку, начал говорить:
- Для всех стариков каждый молодой человек - потенциальный "соперник". Так, по крайней мере, принято считать. Для писателя же "соперник" не только тот, кто моложе, но и тот, кто талантливее. Я, например, до сего времени считал, что у меня лишь один, но при этом двойной "соперник" - Александр Фадеев, который намного моложе меня и пишет лучше. Но теперь у меня появился новый соперник. Этот парень на сорок лет моложе меня и, уж поверьте старику, в сто раз талантливее. Имени его никто из вас пока не знает, но не пройдет и года, как его узнает вся страна, а этак лет через десять признает и весь мир. Ибо Михаил Шолохов из такой породы людей…
Серафимович подробно рассказал об авторе "Тихого Дона". Рукопись, которой так напугал нас молодой человек, была первыми двумя книгами "Тихого Дона".
- Я желаю моему народу, - сказал в заключение Серафимович, - еще много столь же талантливых писателей, как наш новый молодой друг Михаил Шолохов. Себе же желаю побольше таких "соперников".
Через год Шолохова действительно узнал и полюбил весь Советский Союз. Пять лет спустя "Тихий Дон" был опубликован более чем на тридцати языках мира. И везде этот роман завоевывал славу советской литературе.
Если впоследствии кто-нибудь напоминал Серафимовичу тот памятный вечер, старик с хитроватой усмешкой говорил:
- Возможно, писатель я неважнецкий и стар уж стал, по в прорицатели, видать, еще гожусь…
Перевод А. Гершковича
Маяковский
В 1929 году мы втроем ехали в Ленинград: Серафимович - автор "Железного потока", Маяковский и я. Как говорят, два медведя в одной берлоге не уживаются - старик Серафимович, всегда спокойный, тихий, уравновешенный, революционер, писатель-реалист и боевой казак, и Маяковский - вечно горящий огонь, вернее, беспрерывно действующий вулкан. Они уважали, даже, вероятно, по-своему любили друг друга, но постоянно обменивались отнюдь не безобидными колкостями. Вспоминаю, например, самую легкую их пикировку в дороге, когда Серафимович сказал:
- Могли бы вы, молодой человек, написать хоть одно стихотворение без того, чтобы в первый день не объявить его гениальным, а на второй - безвозвратно устаревшим? Я был бы очень рад.
- С величайшим удовольствием, специально для вас! - басил в ответ Маяковский. - Но с одним лишь условием: напишите сначала хоть один рассказ, у которого при рождении не оказалось бы столетней бороды.
Подобный обмен любезностями продолжался всю дорогу от Москвы до Ленинграда. В городе Ленина Маяковский и Серафимович выступали вместе, на одном и том же литературном вечере, вместе призывали ленинградцев помогать всеми средствами зарубежным революционным писателям, живущим в Ленинграде.
Серафимович остался в Ленинграде, а мы с Маяковским в тот же день отправились обратно в Москву.
Перевод А. Гершковича
Бернард Шоу
Шоу летом 1931 года приезжал в Советский Союз. Я входил в комитет по встрече его в Москве и потому одним из первых пожал ему руку на перроне вокзала. Какой-то молодой человек - ирландец (как потом выяснилось, уроженец той же местности, что и Шоу) приветствовал своего великого земляка.
- Надеюсь, вы навсегда переселились в Советскую Россию? - спросил его Шоу.
- Еще не знаю, - ответил молодой человек.
- Будь я лет на десять моложе, я бы никогда отсюда не уехал, - сказал Шоу.
- Откуда вам известно про жизнь в Советском Союзе, если вы всего несколько минут как сошли с поезда? И почему вы так высоко оцениваете здешнюю жизнь, не успев с ней даже познакомиться? - спросил у Шоу один московский корреспондент.
- Милый мой, - отвечал Шоу, - я семьдесят пять лет прожил в других странах. И потому имею право любить и ценить жизнь в Советской России. Если бы вы видели все, что видел я, вы бы каждое утро целовали советскую землю.
Писатели давали обед в Москве в честь Шоу. За обедом он, между прочим, сказал следующее:
- Наконец я достиг цели своей жизни. Больше пяти десятилетий я имел дело с издателями и писателями. До сегодняшнего дня я знал только таких писателей, которых эксплуатировали издательства, и таких издателей, которые обогащались за счет труда писателей. Сегодня наконец-то я познакомился с такими писателями, которые эксплуатируют издательства, и увидел издателей, которые плачут, что писатели сдирают с них шкуру. Ради одного этого момента стоило жить!
Рассказывал Шоу и о трудностях в самом начале своего творческого пути.
- Мой первый роман отклонили ровным счетом шестьдесят издательств. Почтовые расходы на его рассылку я смог покрыть, лишь заложив свое зимнее пальто: было лето. Потом, когда роман вышел в свет (возможно, вы его знаете - это история про боксера), право на его издание приобрели ровным счетом шестьдесят издательств. Как видите, всю жизнь меня одолевают заботы о деньгах. В молодости я не знал, где их взять, а теперь не знаю, куда их деть.
После посещения одного детского дома, когда у Шоу было особенно приподнятое настроение, я рискнул сказать ему:
- Когда вы о чем-нибудь спорите, мастер, то больше похожи на свое карикатурное изображение, чем на фотографии.
- Я это знаю, - отвечал Шоу. - Семьдесят пять лет, молодой человек, я живу в мире, который подобен самой жалкой карикатуре. Как умный человек, я приспосабливаюсь, хотя бы внешне…
Когда Шоу уезжал из Москвы, на вокзале один советский писатель спросил его:
- Надеюсь, товарищ Шоу, вы останетесь другом Советского Союза?
- До смерти, во всяком случае, - отвечал Шоу. - Что будет потом - не знаю. Насколько мне известны нравы европейской прессы, после смерти меня вполне могут произвести в антисоветчика.
Перевод А. Гершковича
Встречи с Михаем Каройи
Летом 1931 года секретариат А. В. Луначарского известил меня, что я включен в состав комиссии из трех человек для встречи Бернарда Шоу и что задача этой комиссии - оказать ему всяческое содействие, чтобы "великий юморист" смог посмотреть в Советской России все, что пожелает, и встретиться со всеми, с кем пожелает.
Получив столь ответственное и почетное поручение, я меньше всего предполагал, что благодаря приезду Шоу в Москву буду иметь честь принимать у себя в доме Михая Каройи и его супругу, Каталин Андраши . А получилось именно так.
Накануне приезда супругов Каройи в Москву мне позвонил Бела Кун и сказал, что венгерские писатели, живущие в Москве, должны позаботиться о том, чтобы Михай Каройи и его супруга… Выполнить указания Белы Куна оказалось довольно трудно: почти никого из писателей в это летнее время не было в Москве, а у меня в связи с приездом Шоу в Москву была очень горячая пора. Михая Каройи с женой, приезжающих в Советский Союз по поручению какого-то парижского журнала, принимал Союз советских журналистов. Их окружили большими почестями, но, к сожалению, не обошлось и без оплошностей.
Приезд Шоу в Советский Союз и визит супругов Каройи в Москву связаны в моей памяти с одним событием: тогда, в Москве, великий драматург справлял день своего семидесятипятилетия. В Колонном зале Дома Союзов Шоу выступил с речью. Свой богатый жизненный опыт Шоу подытожил примерно таким образом: тот, кто верит в будущее, прав лишь наполовину, а по-настоящему прав тот, кто не только уповает на будущее, но и борется за него.
В президиуме торжественного собрания сидела и приехавшая вместе с Шоу леди Астор - в то время одна из лидеров английской консервативной партии. Вряд ли присутствовавшие на торжественном собрании москвичи пришли в восторг от того, что этой чопорной леди, известной своими антисоветскими взглядами, мы оказали столь высокую честь. А ей едва ли пришлось по душе то, что "наболтал" Шоу в своем выступлении.
После торжественного вечера мы, по желанию Шоу, устроили для самого узкого круга скромный банкет без алкогольных напитков в одном из малых залов Дома Союзов. За столом сидело человек двадцать пять. У входа в зал А. В. Луначарский распорядился поставить двух милиционеров, дабы оградить юбиляра от наседавших на него репортеров и фотокорреспондентов. Мы к тому времени уже знали слабость Шоу - он очень охотно давал интервью, но с одним непременным условием: лишь в строго установленное время и по заранее сформулированным им вопросам. Когда некий "неблаговоспитанный" корреспондент одной московской газеты поинтересовался, зачем он прихватил с собой в Москву леди Астор, Шоу сердито ответил: "Шекспира нельзя играть, лишив Гамлета права сомневаться…" После этого инцидента Шоу обратился к А. В. Луначарскому с просьбой оградить его от назойливых репортеров. Вот почему зал, в котором мы ужинали, охранялся двумя милиционерами. После первого блюда я, подняв глаза, вдруг заметил, что страж нашей безопасности грудью заграждает вход в зал некоей даме и представительному мужчине, а они во что бы то ни стало хотят войти к нам. Я тотчас узнал настойчивых пришельцев: это были супруги Каталин Андраши и Михай Каройи. Я тут же вскочил и через мгновенье был уже в дверях с короткой запиской А. В. Луначарского, открывшей дорогу запоздалым гостям. Представившись чете Каройи, я от имени А. В. Луначарского пригласил их занять место за нашим столом. И тогда навстречу им поднялась леди Астор. Оказывается, эта консервативная леди некогда принадлежала к светскому обществу, в котором вращалась и Каталин Андраши, а вся венгерская эмиграция величала Каталин "красной Катинкой" - отнюдь не из-за цвета ее прекрасных волос, а за ее прогрессивные убеждения. Дамы обнялись, и я с законной гордостью убедился, насколько наша Катинка краше, а главное, насколько она естественнее и человечнее, чем эта выхоленная, изысканно элегантная, но на редкость чванливая английская леди.
"Красная Катинка" заняла место рядом с леди Астор, а Каройи и я сели с противоположной стороны длинного стола, напротив женщин. Несколько минут мы непринужденно беседовали. Каройи живо интересовался судьбой некоторых наших общих знакомых. Однако вскоре я заметил, что он уже не слушает меня, а следит за разговором жены с английской леди. По интонации и выражению лиц собеседниц я сразу же понял, что по ту сторону стола не все обстоит благополучно. Радость, вызванная неожиданной встречей, сменилась все более нарастающей раздражительностью, почти граничащей с неприязнью. Михай Каройи, видимо, уловил смысл их беседы и счел своевременным прийти на выручку жене.
- Сожалею, но нам пора, - сказал Каройи и дал Каталин знать, что они уходят. Каталин охотно согласилась и тут же сдержанно и холодно попрощалась с леди Астор.
- Если разрешите, товарищ Каройи, я пойду с вами, - предложил я, разумеется, отпросившись у А. В. Луначарского. А. В. Луначарский - этот мудрый и обходительный человек, сразу же все понял. Он встал и, оставив на несколько минут своих гостей, проводил чету Каройи до самого выхода. Только на улице я узнал, что произошла в банкетном зале. Леди Астор позволила себе сказать супруге Каройи, что, столкнувшись с большевиками лицом к лицу, она еще больше возненавидела их.
Легко себе представить, как ответила ей на подобный выпад "красная Катинка".
Долго, очень долго гуляли мы в тот вечер по вечерним, а затем и ночным улицам Москвы. Наша спутница восхищалась буквально всем: мы, спотыкаясь, шли по разрытой Тверской, а ей нравилось, что на улице разобрана булыжная мостовая и ее собираются покрыть асфальтом, чтобы превратить в современную транспортную магистраль.
Мы бродили по московским улицам до поздней ночи.
На другой день Каройи с женой ужинали у меня, - в доме наискосок от Московского Художественного театра, который возглавлял в ту пору К. С. Станиславский. Кроме супругов Каройи, моим гостем был Эндре Шик . В тот вечер они долго беседовали о перспективах освободительной борьбы колониальных народов. Спустя два-три дня я получил от Каройи предложение отужинать с ним в "Савойе". К ужину нам подали грузинское вино. Каройи восторгался цветом и букетом красного "Цинандали".
- Вино отменное, почти такое же, как наши венгерские вина, - заключил он. В его устах это была самая высокая оценка.
То ли под воздействием моих рассказов, то ли - что более вероятно - подогреваемый "Цинандали" Каройи вспомнил забавный эпизод из своей жизни. Его манера рассказывать пленила меня своей мягкостью и сдержанностью.
- Однажды, - начал он свой рассказ, - на одном из приемов в Советском полпредстве в Париже, меня представили М. М. Литвинову, бывшему в то время первым заместителем народного комиссара иностранных дел. Представили меня, я бы сказал, не совсем удачно… Что-то вроде: граф Михай Каройи из Венгрии. Литвинов, естественно, принял меня за венгерского посланника и в весьма учтивых, но чисто дипломатических выражениях заверил меня в своих симпатиях к Венгрии. Я сразу же понял, в чем дело, и прервал Литвинова:
- Товарищ Литвинов, - обратился я к нему, - я вовсе не представитель нынешнего венгерского государства, а всего лишь политический эмигрант. Бывший президент Венгерской Народной республики .
Литвинов озадаченно на меня посмотрел, его замешательство длилось лишь мгновение, затем он дружески обнял меня - не как дипломат, как товарищ.