По возвращении супругов Каройи в Париж Каталин, жена Каройи, прислала мне приветственную телеграмму, а спустя несколько лет я получил письмо и от самого Михая Каройи с просьбой разобраться в какой-то запутанной, связанной с прессой истории. И вот прошло пятнадцать лет после нашей первой, московской встречи, и я снова свиделся с четой Каройи - на этот раз в Будапеште. Вторая наша встреча произошла в зале заседаний парламента, в день, когда Национальное собрание Народно-демократической Венгрии, весь освобожденный Советской Армией венгерский народ чествовали первого в истории Венгрии президента - Михая Каройи по случаю его возвращения на родину. После торжественной церемонии я, пользуясь тем, что на мне форма советского офицера, пробился сквозь толпу журналистов и фотокорреспондентов, буквально осаждавших экс-президента. Когда я назвал себя, Каройи тотчас меня узнал, взял под руку и под прикрытием моего мундира выбрался из тесного кольца осаждавших его репортеров. Он искренно ценил и уважал газетчиков, но они невольно осложнили один из самых счастливых дней его жизни, с излишним рвением исполняя свои обязанности.
На другой день супруги Каройи ужинали у меня в номере отеля "Нью-Йорк". За столом вместе с нами сидели гвардии майор Советской Армии Гуркин, Геза Кашшаи, Карой Рат, Ласло Дярош и еще несколько венгерских и советских журналистов. Каройи был в превосходном настроении. Он по-детски радовался тому, что стоявший в дверях номера часовой, гвардии сержант, каждый раз, когда отворялась дверь, брал на караул, а когда дверь за кем-то закрывалась, снова опускал винтовку к ноге. Экс- президент со смехом рассказывал, что, посетив утром родовой замок графов Каройи, он первым делом настоял, чтобы из парка немедленно удалили раздражавшую его мраморную статую некоей одиозной личности - Оттокара Прохазки.
Жена Каройи сияла от счастья. Ни дать ни взять воспитанница пансиона благородных девиц, которой на праздники удалось вырваться домой из стен строгого заведения.
- Наконец мы снова дома!
На другой день мы с майором Гуркиным обедали у них в отеле "Геллерт". Утром того же дня военный комендант Будапешта советский генерал И. Т. Замерцев пригласил Михая Каройи посетить его от 4-х до 6-ти часов пополудни. Каройи предложил мне сопровождать его.
Городская комендатура располагалась в каком-то старинном дворце. Мне часто приходилось туда захаживать в те дни, но, признаться, ни названия улицы, ни номера дома я не знал. Помнил только, что здание комендатуры окнами выходит в сад Национального музея. Пока я получал пропуск в комендатуру, Каройи внимательно и, как мне показалось, с удовольствием осматривал здание.
Генерал-майор И. Т. Замерцев принял господина экс-президента весьма любезно. Не прошло и десяти - пятнадцати минут с начала беседы, как генерал уже называл гостя не "господином", а "товарищем". Мне весьма интересно было наблюдать, как быстро нашли общий язык советский генерал - родом из рабочих и потомственный аристократ, бывший земельный магнат, ставший стойким революционером.
В просторном кабинете, обитом шелковыми обоями, мы вчетвером неторопливо пили чай. Четвертым участником чаепития была личная переводчица генерала Замерцева - Елена, студентка исторического факультета из Саратова, изучившая в Москве венгерский язык. В Будапеште, в свободное от работы время, Елена с интересом изучала историю революций 1918–1919 годов в Венгрии. Легко представить, каким исключительно важным для нее событием была встреча с самим Михаем Каройи, да еще за одним столом. Она не спускала глаз с "товарища президента". Заметив, что Каройи то и дело с любопытством оглядывает кабинет, Елена предложила гостю получше осмотреть эту роскошную, скорей похожую на зал, комнату.
Комната почти совсем не пострадала. Были лишь небольшие повреждения, но и они по распоряжению генерала Замерцева уже устранены, - пояснила Елена.
- Мне знакома эта комната, - сдержанно и, как мне показалось, несколько смущенно ответил ей Каройи.
- Знакома? Откуда? - удивилась Елена.
- Да, знакома, - повторил Михай Каройи. - Видите ли, в этой комнате я провел свои детские годы. Когда моя бабушка, графиня Карола, наведывалась в Будапешт, она обычно жила в этой комнате с зашторенными днем и ночью окнами, чтобы не видеть Будайский дворец ненавистного ей императора. Здесь, в этой комнате, бабушка Карола рассказывала мне о борцах за свободу и независимость Венгрии - о Ференце Ракоци, Лайоше Кошуте и о тринадцати героях-мучениках, казненных Габсбургами в Араде . Да, именно в этой комнате! - закончил "товарищ президент".
Перевод Б. Гейгера
Иоганнес Р. Бехер
Вторую половину ноября 1932 года я провел в Берлине. Жил я у Иоганнеса Бехера, который в то время арендовал в районе "Онкель Г. Хютте" очень скромный домик, громко называвшийся виллой. Как-то мы отправились по делу в Гамбург. Иоганнес вел мотоцикл, а я удобно устроился в коляске. Было раннее холодное утро, когда мы тронулись в дорогу, и пронизывающий ветер сопровождал нас до самого Гамбурга. Северный резкий ветер со снегом бил нам в лицо. Приходилось частенько останавливаться у густо рассеянных по шоссе придорожных харчевен. Кроме плохого чая и еще худшего рома, в каждой харчевне нас встречали одни и те же портреты Гитлера, Геринга, Рема и Геббельса с их собственноручными подписями. В этих краях все ресторации уже были пронацистскими. Бехер меня успокаивал: "Ничего, зато все библиотеки наши, а для дальнего будущего это важнее".
В Гамбурге мы остановились у товарища X., жившего в скромном домике. Хозяин (не припомню точно, как его звали - Герман или Генрих Шульц), одноглазый матрос, инициалом X. подписывал довольно систематически появлявшиеся толковые заметки в местной партийной газете. Когда-то он действительно был матросом, потерял глаз в сражении у Скагеррака в 1916 году, а закончил свою жизнь в камере пыток гамбургского гестапо в 1933 году.
Гамбург я увидел впервые: прекрасный, и еще раз прекрасный город! Но то, что я увидел в Гамбурге тогда, отнюдь не рассеяло мучительных сомнений, возникших у меня по дороге. Более того! По случаю какого-то нацистского праздника все дома в городе были расцвечены флагами со свастикой.
По предложению X. мы пошли ужинать в Матросский клуб.
- Там очень уютно! - сказал наш одноглазый друг. - И нацисты не смеют туда показать носа!
С нами вместе пошли ужинать еще два молодых журналиста. Их имен я, к сожалению, не запомнил, но знаю, что спустя полгода Бехеру пришлось писать о каждом из них некролог. В 1933 году в Германии некролог был самым распространенным литературным жанром.
В Матросском клубе мы сразу почувствовали себя легко. Названия кораблей на темно-синих матросских бескозырках и беретах заменяли официальное знакомство. Моряки пятнадцати, а то и больше стран мира ели, пили, разговаривали, пели за маленькими столиками в жарко натопленном просторном, но очень низком помещении с балочным перекрытием. Почти за каждым столиком рядом с матросами сидели одна-две девицы, род занятий которых не вызывал никаких сомнений. На стенах висели флаги всех морских держав. Воздух в помещении был густой от запаха острых кушаний и алкоголя, а дым от табака настолько въедлив, что даже я, заядлый курильщик, кашлял и тер глаза. Тонкий звон бокалов с виски и глухой стук пивных кружек, лязг вилок и ножей временами заглушался громоподобным голосом кого-либо из посетителей. Из густого облака дыма то и дело выплывала фигура какого-нибудь морского колосса - канадца, датчанина, итальянца или немца. За одним столом японские морячки чокались с испанцами в круглых шапочках с наушниками, за другим - пятеро негров пили со светловолосыми поляками. В клетке у висячего фонаря сидел, насупившись, большой зеленый попугай. Он знал самые соленые ругательства, по крайней мере, на десяти языках мира и, надо отдать ему должное, вовсе не скрывал своих способностей. Какой-то седеющий малаец бамбуковой тростью дразнил злую птицу, пока рослый голландец не влепил ему оплеуху. Малаец в ответ ударил его ногой в живот. На этом, к моему величайшему изумлению, конфликт был исчерпан. Откуда ни возьмись - словно из-под земли - вырос официант, похожий на вышедшего в тираж чемпиона по боксу, и стал между матросами, предлагая каждому из них по пивной кружке с джином. Противники чокнулись и опрокинули в себя содержимое, а кружки эффектным жестом швырнули об пол. Через несколько секунд драчуны рухнули рядом с черепками и захрапели как убитые. Они не проснулись даже тогда, когда другой официант - "вышибала" взял их обоих за ноги и уложил под стол, чтобы не мешали остальным.
- Здорово, а? - заметил X.
- Высший класс! - воскликнул я с воодушевлением.
Вероятно, X. проболтался: тридцать - сорок матросов окружили наш стол. Они хотели услышать Бехера. Не думаю, что эти полтора центнера бицепсов или хотя бы один из них - тот немецкий матрос-гигант, который, взяв в охапку Бехера, как ребенка, поднял и поставил его на стол, - знал хоть одну строчку из его стихов. Но что они наверняка о нем знали, так это то, что Бехер - коммунист, а кто-то, может, и слыхал, что на путь этот его в свое время направила Роза Люксембург, оценив молодого социалистического поэта, поднявшего свой голос против империалистической бойни.
Бехер стоял, сложа руки на груди, посреди накрытого пестрой скатертью стола, отодвинув пивные кружки и бутылки рома. Он выглядел совсем молодцом, хотя уже тогда начинал лысеть и терять свою былую стройность. В потрепанном от частой езды на мотоцикле костюме он больше походил на доставщика мебели или докера, чем на поэта.
Когда матрос-гигант, поднявший на стол Бехера, густым басом на трех языках представил присутствующим поэта, в зале минуты три-четыре стоял гул от голосов: "Давай! Слушаем! Читай нам, Бехер!" Затем все стихло. Даже попугай умолк.
Под перекрестными взглядами матросов Бехер с минуту постоял в полной тишине, а затем широко раскинул руки:
- "Песня о пятилетнем плане".
Под таким названием несколько месяцев назад вышла его знаменитая поэма. Название это определяло не только содержание поэмы, но и направление мыслей дальнозоркого партийного поэта. В поэму Бехер вставил два зонга - гимн социалистическому труду и гимн пролетарскому интернационализму. Их он и прочитал матросам разных континентов. Он читал спокойно, чуть растягивая слова, но очень звонко и внятно. Его жесткий, отдающий металлом голос завораживал зал; мысли, ясно и четко изложенные в поэме, хватали за сердце тех, кто понимал по-немецки, а у тех, кто не понимал слов, холодок пробегал по спине, они словно бы кожей ощущали, о чем говорит этот похожий на докера парень…
Когда Бехер спрыгнул со стола, поднялся адский шум. Не было аплодисментов, никто не кричал "браво" и "виват", но все что-то орали и топали ногами. Пол гремел, от ударов кулаками по столу подпрыгивали тарелки, бутылки и стаканы. К нашему столу ринулся людской поток - все несли джин, ром, виски, водку и еще не знаю какие вина и напитки цветов смарагда, топаза и рубина. Малаец бросил на наш стол копченую рыбину килограммов на десять, а голубоглазый стройный норвежец преподнес огромную гроздь бананов. Не знаю, что с нами было бы, если бы в эту минуту в зал не ворвалась ватага американских моряков.
Их было человек тридцать - сорок, и по их боевому настроению чувствовалось, что они уже здорово подвыпили. Едва оглядевшись, они сразу поняли, что им надо делать, и прямо с порога кинулись на негров и малайцев, пытаясь прогнать их на улицу.
- Лезь под стол! - крикнул мне X., знавший из опыта, чем это кончается. Он буквально силой загнал нас с Иоганнесом под стол в ту минуту, когда в воздух уже полетели кружки и бутылки из-под рома, а стулья, поднятые над головой, затрещали, ударяясь о широкие плечи и крепкие черепа. Сражение, к моему удивлению, длилось недолго. Вскоре X., обеспечивший нашу безопасность, а сам с двумя сопровождавшими нас журналистами принимавший участие в драке, заглянул под стол и просигналил:
- Выходите! Мы их выбросили отсюда!
И действительно, все в зале уже принимало прежний вид. Только черепки еще валялись на залитом вином полу да погасла одна лампа. Официанты сваливали в угол поломанные стулья. Кое-кто из матросов вытирал салфеткой окровавленный лоб. Но это уже никого не смущало. Главное, что матросы из разных стран прогнали американских расистов.
- Пошли! - сказал Бехер.
- Давай останемся. На улице очень холодно.
Иоганнес сегодня был явно склонен к аллегории:
- Потому и надо идти, что холодно.
На дворе была действительно мерзкая погода. Ветер превратился в бурю. Он бил, как автоматная очередь, и завывал, как приближающаяся мина.
Перевод А. Гершковича
Ромен Роллан
Мы уже давно переписывались друг с другом и только спустя много лет встретились. Письма его, хотя и адресовались мне, отнюдь не носили личного характера. У Роллана письма - особый литературный жанр, в них он часто высказывался по важнейшим политическим или литературным вопросам. Непосредственное обращение к адресату ничего по существу не меняло. Поэтому адресованные мне письма Роллана (за исключением двух-трех) печатались в "Правде" или "Известиях". И хотя я горжусь, что они адресованы мне лично, я не настолько глуп, чтобы считать эти маленькие эпистолярные шедевры моей личной собственностью.
Встретились же мы с Ролланом, за которым к тому времени закрепился эпитет "Совесть Европы", впервые в марте 1932 года. В ту пору прогрессивные литераторы всего мира готовились провести кампанию протеста против захватнической политики Японии на Дальнем Востоке. Об этом я должен был говорить с Ролланом. Я запросил телеграммой, когда могу приехать к нему, и незамедлительно получил очень теплое приглашение. В ответной телеграмме говорилось, что швейцарскую визу я смогу получить через Стефана Цвейга в Вене. Однако, прибыв в Вену, я узнал от Стефана Цвейга, что швейцарские власти по политическим причинам отказали мне во въезде в их страну. Тогда Роллан предложил встретиться в небольшом городке на швейцарско-австрийской границе. Мы провели с ним вместе почти сутки. Политическая часть нашей тогдашней беседы теперь уже не актуальна. Мы говорили о военной опасности, о надвигавшейся в ту пору войне, которая нынче уже отгремела над миром. Роллан, казалось, испытывал физические муки от того, что человечество еще не осознало, какую беду несет ему милитаризм.
Запомнился мне такой эпизод из тогдашней нашей встречи: когда мне отказали в швейцарской визе, я, полагаясь на тайну личной переписки, предложил Роллану приехать к нему под чужим именем. В ответ на это Совесть Европы задал мне хорошую головомойку, популярно объяснив, что к святым целям нельзя идти обманным путем, что за высокую идею надо бороться чистыми средствами. Когда на перроне он встретил меня обращением "милый мой Иллеш", я тут же проинформировал его, что, поскольку из-за моей коммунистической репутации мне запретили въезд также и в Австрию, я вынужден был прибегнуть к фальшивому паспорту и теперь зовусь не Бела Иллеш, а Август Нейманн. Роллан с изумлением посмотрел на меня, потом рассмеялся:
- В конце концов должен признаться, что я старомоден, - сказал он. - Никак не могу понять обстоятельств, в которых приходится жить. Во всяком случае, мой милый Нейманн, я делаю для себя вывод, что в дальнейшем, при аналогичной ситуации, буду ждать вас в Швейцарии. Если уж надо идти на обман, то, по крайней мере, не откажем себе в комфорте.
Второй раз я встретился с ним в Москве летом 1935 года. Целыми днями я водил его по городу, показывая достопримечательности Москвы. Мне казалось, что в первую очередь он заинтересуется памятниками древней культуры, шедеврами славянской архитектуры, музеями, выставками и библиотеками. Я промахнулся. Больше всего волновали его детские дома, современные пищефабрики и красноармейские казармы. Интерес к казармам появился у него в связи с агрессией Гитлера и Муссолини.
Интересно проследить разницу в высказываниях о войне Ромена Роллана и советских писателей. Представление о том, что делать, вытекало у него из собственного понимания развития событий. Во что бы то ни стало стремился он доказать себе и другим, что новой мировой войны можно избежать, что нам, противникам войны, нельзя допустить и мысли, что Гитлеру удастся ввергнуть человечество в пучину мировой бойни. Всякую реальную оценку положения он считал пессимизмом и бледнел, дрожал, когда сталкивался с голой действительностью. Его не утешало даже то, во что верил Горький, что мы победим во что бы то ни стало.
Накануне отъезда я повел его в Музей Красной Армии. Он задержался у одного из экспонатов - у странной пушки из дубового ствола. "Что это?" - спросил он. "Эту пушку сделали сибирские крестьяне, - последовал ответ, - и стреляли из нее камнями по белогвардейцам и японским интервентам. Так сражались партизаны с армией, вооруженной современной военной техникой, - и победили…"
Ромен Роллан задумался. "Эта пушка, - заговорил он наконец, - помогает мне понять ваше спокойствие. Люди, победившие с таким примитивным оружием в руках и располагающие ныне великолепной техникой, могут не бояться даже геенны огненной. Если мне станет страшно за человечество, я буду думать об этой пушке".
Ромен Роллан попросил у директора музея фотографию этого странного орудия.
Перевод А. Гершковича
Мартин Андерсен Нексе
Поехали мы летом 1934 года с Мартином Андерсеном Нексе в один колхоз под Ростовом. Нексе очень понравилось, что многие виды работ там механизированы, понравились дома колхозников, школа, клуб и люди понравились. Но однажды он пришел в неописуемую ярость. Это случилось, когда мы осматривали коровник. Что отрицать, скотина в этом коровнике стояла грязная.
- Послушай, ты, ослиные уши, - набросился Нексе на главного животновода, - неужели ты не сгорел еще от стыда, содержа колхозных коров в такой грязи?
Подвергшийся критике "главный дояр" - хитроватого вида мужичок - нетерпеливо выслушал брань "толстого зарубежного буржуя". Затем, когда Нексе замолчал, он ответил с чувством превосходства:
- Если бы вы, господин хороший, хоть чуток понимали в коровах, то знали бы, что скотина без грязи никак не может. Она и молока больше дает, ежели грязная. Не говоря уж о том, что грязь на ей такая, что и в жисть не смоешь.
- А вот увидим! - рявкнул Нексе.
Он решительно сбросил пиджак, потребовал теплой воды и скребок. Засучив рукава, Нексе с профессиональным умением бывшего пастуха вымыл и вычистил трех коров так, что они залоснились боками.
- Ну вот, видишь, живодер! - продолжал он ругать пристыженного колхозника. - Видишь, как надо работать! Давай продолжай. Я вернусь, обязательно вернусь! Через год, может через месяц, а то и завтра приеду, и если опять увижу, что коровы грязные, - берегись: возьму скребок и тебя самого отдраю за милую душу…