* * * *
После завтрака Фёдор Савельев через хлев вышел на двор, крикнул зычно и властно:
- Кирья-ан!
Тотчас отмахнулись в инютинской избёнке дощатые двери, на покосившееся крылечко с лохмотьями облезающей краски стрелой выскочил, что-то дожёвывая, Кирьян Инютин.
- Позавтракал? Айда на станцию.
- Воскресенье же… Я поллитровку в погреб кинул, чтоб нахолодала.
- Какая поллитровка! На носу уборочная, а твой трактор ещё в развале весь.
- Так… Чего же, раз надо, стало быть, значит, я разом, - тотчас согласился Кирьян.
Избёнка Инютиных, сложенная из тонких и корявых бревёшек, рядом с просторным домом Савельевых казалась особенно маленькой, ветхой и невзрачной. Таким же невзрачным и никудышным был узкоплечий и гололобый Кирьян Инютин по сравнению с глыбистым, медвежковатым Фёдором Савельевым.
Кирьян нырнул обратно в тёмный зев сенок. С огорода, неся что-то в фартуке, подошла к крыльцу жена Кирьяна - остроносая, с узкими глазами, из которых вечно бил шалый огонёк, Анфиса. Крутогрудая и статная, она, несмотря на свои тридцать девять лет, всё ещё казалась девчонкой.
Она шла, не замечая Фёдора. Её старенькая, ветхая юбчонка была высоко подоткнута, красные, нахолодавшие икры, вымоченные росной огородной зеленью, залеплены грязью.
- Здоровенько ночевали, - сказал Фёдор.
- Ой! - воскликнула женщина, торопливо одёрнув юбку.
Фёдор шагнул к плетню, разделявшему их усадьбы.
- Подойди-ка…
Анфиса качнулась, словно в нерешительности, подошла.
- Ну? - Глаза её были опущены, припухшие, красноватые веки чуть подрагивали.
- Как стемнеет, буду ждать… в наших подсолнухах, а? - трогая ус, кивнул Фёдор на делянку подсолнухов, прилепившуюся на задах огорода. - Придёшь?
Анфиса брызнула на Фёдора крутым, как кипяток, взглядом и молча принялась рассматривать молоденькие огурчики, лежавшие у неё в фартуке.
- Жалею я, что отдал тебя Кирьяну, - усмехнулся Фёдор. - Ишь, не стареешь будто. Износу тебе нету. А моя Анна…
- Чего теперь об этом… - вздохнула Анфиса.
- Так придёшь?
- Ладно. Если Кирьян не проснётся, - просто сказала Анфиса и, видя, что Кирьян вышел из дома, ткнула огурцом в широкую ладонь Фёдора. - Попробуй, с нашего огорода.
- Огородница ты знатная, на всю улицу, - произнёс Фёдор.
- Это уж действительно, - хмуро подтвердил Кирьян. - Про всякую овощ ещё слыхом не слыхать, а у неё уж на столе… Ну, пошла! - раздражённо прибавил он и подтолкнул жену к крыльцу.
Фёдор и Кирьян вышли на улицу и молча зашагали к МТС.
* * * *
После колчаковщины Фёдора Савельева, по совету председателя волисполкома и бывшего командира партизанского отряда Поликарпа Кружилина, назначили начальником Шантарского почтового отделения, а Фёдор взял бывшего бойца своего эскадрона Кирьяна Инютина в завхозы. На почте они проработали без малого десять лет - до 1931 года. Сперва вроде всё было хорошо, но с годами Кирьян стал попивать, наловчился потихоньку сплавлять на сторону кое-что из почтового хозяйства - то моток проволоки, то дюжину-другую сосновых телеграфных столбов, то конскую упряжь. Фёдор неоднократно мылил ему за это шею, тряс увесистым, заволосевшим на казанках кулаком перед крючковатым Кирьяновым носом.
- Да что ты, что ты, Фёдор, - моргал невинными глазами Инютин, вытирая ладонью проступавшие на залысинах крупные капли пота. - Да рази я, переворот мне в дыхало, осмелюсь что с государственной ценности… Не иначе конюхи, разъязви их, пропили. Я прижму их, паразитов, они у меня иголки больше не своруют…
Потом Кирьян ловко научился вскрывать посылки, вытаскивать оттуда разное барахло. Жалоб на работу почты было всё больше. И вскоре Фёдору пришлось оставить работу.
- Бывший партизан! Лихой командир эскадрона! - гремел на него Кружилин, ставший к тому времени секретарём райкома партии. - Да какого эскадрона?! Лучшего в полку! Развалил почту, распустил людей… Меня подвёл… Позор!
После этого Фёдор устроился на работу в недавно организованную районную контору "Заготскот" - приёмщиком в Михайловское отделение.
В Михайловке первым, кого он встретил, был младший брат Иван - белобрысый, точно вылинявший от долгого сидения в тёмной яме, худой как палка, с тонкой и жёлтой кожей на скулах, сквозь которую, казалось, просвечивали кости.
- Ты?! - удивился Фёдор. - Как ты тут?!
Иван отвернулся, поглядел на угрюмые в вечерней наволоке глыбы Звенигоры. Под мышкой у него торчал кнут.
- Пастухом я работаю на отделении, - сказал он.
- Ну, это мы исправим живо, - усмехнулся Фёдор. - С бандитами я не разучился управляться. Откель же ты, контрик?
- Яшка Алейников разъяснит… коли потребуется, - сказал Иван и пошёл. Распахнутые полы его заскорузлого под дождями и степными ветрами брезентового дождевика цеплялись за жестяные стебли полынника.
Яков Алейников, бывший начальник разведки кружилинского партизанского отряда, после гражданской войны работал в ГПУ. Узнав, зачем пожаловал к нему Федор, Алейников потер косой рубец на левой щеке - след зубовской шашки, сказал:
- Брательника твоего еще в двадцать пятом выпустили из Барнаульского домзака. Он свое отсидел.
- Пять лет врагу Советской власти - что за мера?!
- Суду видней было. Нашли смягчающие вину обстоятельства. Потом несколько лет работал в Барнауле - бондарил в какой-то мастерской, мыл в затоне керосиновые баржи. Там же и женился на буфетчице какого-то парохода. Сюда переехал с нашего ведома. В артель колхозники поостереглись его принять…
- И я не буду с ним работать. Понял?
- Я-то понял… Я бы всех подобных субъектов, которые об контрреволюцию замарались, к стенке - и весь вопрос. Для страховки и спокойствия в стране. Да Кружилин говорит - пусть работает, ничего… Цацкаемся. Они бы с нами не цацкались… - И, походив по кабинету, остановился у окна, глубоко зацепил Савельева холодным взглядом из-под сдвинутых лохматых бровей. - А что ты уж с такой злобой к нему? Брательник всё же…
- А непонятно разве?
- Ну ладно, - усмехнулся Алейников. - Это дело ваше, родственное, так сказать. - И опять потерев шрам на щеке, прибавил: - А ежели подойти с классово-пролетарской точки зрения, то я бы тебя просил, Федор, если что заметишь в нем… душок какой, мысли… не говоря уже о действиях…
- Ты?! - Федор хотел встряхнуть его за новые, глянцево блестевшие от солнечных лучей, бивших из окна, ремни, но не решился. - Шпионить я не буду. Это уж как хошь.
И ушел. Яков Алейников, чуть приподняв лохматую бровь, проводил его задумчивым взглядом.
Как ни кипел Федор, а пришлось ему жить в Михайловке рядом с ненавистным братом. В гости один к другому не ходили, друг с другом не разговаривали. Разве только Иван иногда, отогнав гурт нагулянного скота в Шантару, отдавая Федору сопроводительные документы, спрашивал:
- Всё?
Федор, пошевеливая усом, долго рассматривал цифры и подписи на измятых, желтых листках и кидал, не удостаивая Ивана взглядом:
- Всё.
Крепла, закручивалась тугим и тяжелым узлом давняя вражда между братьями, рождала догадки у михайловских колхозников, плодила бесконечные пересуды.
- Зудит рука у Федора на контру. Хлестанет, должно, когда-нито…
- Обои они кандыбышны… в смысле - одного поля ягода. Федор-то тоже кулацкую дочку в жены взял…
- А зря вы. Кафтанов зверь был, спытали его милости. А дочь его, Анна эта, партизанила вместе с Федором…
- Партизанила… Блуд чесала об Федьку - это верно…
- Из одной чашки, хе-хе, братовья, должно, хлебали…
Слушая деревенские пересуды и шепотки, ловя на себе то откровенно насмешливые, то вопросительно-удивленные взгляды, Федор мертвел лицом.
- Слушай, уезжай ты отсюда к чертовой матери! - примерно через год не выдержал Федор. - Уходи от греха! Добром прошу.
- Чем я тебе сейчас-то мешаю? - шевельнул Иван усами.
- Усы мне твои не нравятся! - полоснул Федор брата откровенно ненавидящим взглядом.
Усы Иван отпустил недавно, такие же густые и жесткие, как у Федора, такой же подковкой. Разница были лишь в том, что у Федора они были черными как смоль, а у Ивана светло-русыми, под цвет бледно-серых, как застывшее в июле знойное небо, глаз.
- Усы как усы… Навроде твоих, только цвет другой.
Внутри у Фёдора что-то ёкнуло, как селезёнка у лошади, он затряс брата, сграбастав за отвороты пиджачка:
- Смеёшься, гад? Изгаляешься! Намёками до кишок пыряешь?! - И, не помня себя, рванул за отвороты вниз.
Треск отрываемых лоскутьев словно остудил Фёдора, он отступил на шаг поглядел на зажатые в кулаках лохмотья.
- Сдурел ты окончательно, - спокойно произнёс Иван. - Какие намёки ещё…
В это время заскочила в пригон, где произошла стычка братьев, жена Ивана, Агата, маленькая, вёрткая женщина. Шла она мимо куда-то по своим делам и уже миновала было скотный загон, но её остановили голоса мужчин.
- Ах ты паразит такой! Сволота, кикимор нечёсаный! - с ходу обсыпала она Фёдора бранью, как горохом из ведра. - Со свету совсем Ивана сживаешь? Мужик и без того намыкался, а ты доказнить его хошь? Последние ремки на нём рвёшь. Сам-то в суконной паре ходишь, а мы - в лохмотьях. Скидывай, мурло свиное, свой пиджак сейчас же…
Сверкая глазами, она прыгала вокруг кряжистого Фёдора, болтала вывалившимися из-под платка косами, трясла кулачонками, потом принялась сдёргивать с него пиджак. Фёдор пятился от неё, отбивался, как от озверелой, с лаем наседающей собачонки. Женщина сорвала с него пиджак, свернула его в ком, зажала под мышкой, убежала.
- Не бойся, верну тебе одёжку, - проговорил Иван, подобрав с земли оторванные полы своего пиджака.
Фёдоров пиджак он принёс в дощатую каморку на следующий день, молча кинул на скрипучий стол.
- В продолжение вчерашнего прибавлю, - пряча почему-то глаза, произнёс Фёдор. - Ежели замечу, что привечаешь разговором… али как Сёмку… и уж совсем не приведи господь, коли увижу тебя рядом с Анной… На людях ли, без людей ли - всё равно… Не обессудь тогда.
- Ну как же, - произнёс Иван, - ты не Кирюшка Инютин, знаю.
В два прыжка Фёдор оказался рядом с братом, едва сдерживаясь, чтобы опять не схватить его за плечи.
- Рви снова на мне одёжу, - будто посоветовал Иван. - Видишь, Агата пришила оторванные полы. Ничего, ещё пришьёт.
- Нет, одёжу рвать не буду! - прохрипел Фёдор, зажимая внутри себя этот хрип. - Я тебя, контру, просто прикокну, ежели ты… сплетни распускаешь!
- Убери руки, ну?! - ощетинился наконец Иван. - Они у тебя в волосьях.
Несколько секунд братья стояли друг против друга, молча кромсая один другого глазами.
Первым не выдержал Фёдор, отвернулся и пошёл к столу.
- Сплетни… Вся деревня про вас с Анфиской судачит.
- Ну, гляди у меня, ходи, да не оступись, - вяло, будто без всякой злобы теперь, промолвил Фёдор.
…Кирьяна Инютина Фёдор перетянул в Михайловку вскоре после того, как только обосновался на новом месте, выговорив ему в районе место своего помощника, хотя, по совести, должность Фёдора была нехлопотливая - одному делать нечего. Жить Инютины стали в том же доме, что и Савельевы, в пустующей половине. Когда Инютины переезжали, Анна слушала, как они устраиваются за стенкой, гремят вёдрами, посудой, и временами тихонько плакала.
- Н-ну, сыть! - покрикивал на неё Фёдор. - Чего ещё!
Недели через две-три шалая Михайловская бабёнка Василиса Посконова, возвращаясь с колхозных полей, застала Фёдора и Анфису за деревней, в кустах, росших обочь дороги.
- И-и, бабоньки! - захлёбываясь от нетерпения, шмыгала она в тот же вечер по деревне, из избы в избу. - Стыдобушка-то-о! Он её, значит, усами щекотит в голые титьки, а она похохатывает… Я думаю: что за хохот тут? Девки, думаю, какие в кустах дурачутся… Сёмка гляну… Раздвинула ветви-то - ба-атюшки!
Потом ещё несколько раз видели Фёдора с Анфисой то в перелеске где-нибудь, то в поле, то на берегу Громотухи.
- Тьфу! - плевались деревенские бабы, перемывая Анфисины косточки. - И как глаза у ней от бесстыдства не полопаются! Ить детная же, Верке уж десять лет, скоро заневестится.
- Дак и меньшой, Колька, всё соображает, поди.
- В мокрых пелёнках ишо давить таких надо…
И чего не могли взять в толк Михайловские мужики, так это поведения самого Кирьяна. Он отлично знал, что его жена путается с Фёдором, об этом ему не раз говорили в глаза. Находились даже добровольцы, изъявлявшие желание немедля отвести Инютина в лесную балку или степной буерак, чтоб на месте "пристегнуть голубчиков". Но Кирьян только чертил по воздуху крючковатым носом, сплёвывал на испечённую зноем землю и говорил:
- Чтоб моя Анфиса?! Да ни в жисть! Она скорей шею сама себе перекусит, чем что бы там ни было…
Но люди знали - частенько Кирьян зверски напивался, уводил жену за деревню, в какое-нибудь глухое место, и там безжалостно и жестоко избивал, не оставляя на её тугом белом теле живого места. Обычно до ночи Анфиса отлёживалась в кустах, а с темнотой тихонько, чтоб никто не видел, приползала в деревню.
Иван смотрел на такую жизнь брата молча, Анфисой больше не попрекал и жене строго-настрого запретил.
- Иначе сожрёт меня Федька с потрохами.
- Да за что он взялся на тебя, живоглот такой?
- За то, видно, что у Кафтанова в банде служил. И за Анну. Будто от меня у ней Сёмка… - глухо проговорил Иван. - Я же рассказывал тебе обо всём… как оно было. У меня нет от тебя утаек.
- А может, нам уехать отсюда? А, Иванушка? - спросила Агата однажды после ужина.
Иван не отвечал долго. В углу, посапывая, возился трёхлетний Володька, перебирал пустые, давно замусоленные катушки из-под ниток.
- Нет, не дело, - вздохнул наконец Иван. - Тут я родился. Тут батьку с маткой… колчаковцы сгубили. Старший брательник, Антон, правильно пишет: "Тут, в родной деревне, замазывай свои грехи. Пущай, говорит, их могилы вечно твою память скребут".
Антон, старший из братьев Савельевых, после гражданской жил в Харькове, работал заместителем начальника цеха на тракторном заводе. Всё это Агата знала. Знала и о письме, о котором говорил муж. Оно было получено давно, ещё в Барнауле. Благодаря ему они и оказались здесь, в Михайловке, хотя Агата уговаривала Ивана остаться в городе.
- Написать всё вот Антону хочу, да не соберусь. Карточку надо бы попросить. А то прийдись встренуться - не узнаю ведь, пройду мимо. Я ж его последний раз в тыща девятьсот десятом, что ли, году видел. Он тогда то ли из Томской, то ли из Новониколаевской тюрьмы убежал. А следом за ним - жандармы. Ну, да и об этом обо всём я рассказывал тебе.
В тот вечер оба не спали долго. Лежали, смотрели в темноту.
- Вань… А ты не досель её, Анну-то… любишь?
Неслышной волной тронуло Иваново тело, будто прокатился где-то внутри у него проглоченный вздох.
- Хватил я через неё, проклятую, лишенька… Всю жизнь ведь переломала мне. Кабы не она, разве я б оказался в банде Кафтанова? - И помолчав: - Хотя что её винить?
Повернулся к жене, провёл жёсткой рукой по волосам, по лицу. И, ощутив мокрые от беззвучных слёз щёки, сказал:
- Ну-ну… Если бы что этакое… разве бы я стал с тобой жить? Да и вообще - как бы я на земле, не встреть тебя? Куды бы я! Спи.
Он прижал к груди её голову. Успокоенная, она заснула.
Помня предостережение Фёдора, Иван года два жил, будто отгородившись невидимой стеной от его семейства, от Кирьяна Инютина, от Анфисы. Если где встречал кого ненароком, проходил мимо, даже не взглянув. И на него никто не смотрел, только Анфиса полоснёт иногда острым зрачком, но тут же прикроет глаза, будто устыдившись. Да один раз десятилетний Семён, ковырявший в перелеске какие-то сладкие корни, подошёл к Ивану, который сидел под сосной, наблюдая за бродившим по угору стадом.
- Эй, дядька… - сказал Семён, сунув в карманы измазанные землёй руки. - Люди будто говорят, что ты мой дядька.
- Это правда, я твой дядя, - ответил, помедлив, Иван.
- А что же ты тогда у беляков служил?
- Так вот… пришлось, - растерянно улыбнулся Иван.
- Эх, контра белопузая! - угрюмо бросил парнишка и ушёл, не вынимая рук из карманов.
Но если эта стенка между братьями не таяла, то к Михайловским жителям Иван потихоньку притирался. Всё меньше и меньше ощущал он на себе косых, обжигающих любопытством и неприязнью взглядов, всё чаще при встречах здоровались с ним мужики, а то и останавливались поболтать, угощали крупно крошенным, ядовитым на цвет и на вкус самосадом, который при затяжках свирепо трещал, брызгал искрами.
Видно, сказывалось тут и время, незаметно заставляющее людей привыкать ко всему, делал своё дело общительный характер Агаты. Живо перезнакомившись со всеми бабами, она частенько бегала на колхозные работы, то семенное зерно в амбарах помочь подсеять, то запоздалую полоску хлебов серпами сжать.
- За-ради чего ты хлобыстаешься пуще нас? - спрашивали иногда женщины. - Ведь не колхозница.
- Не убудет меня, - с улыбкой отвечала Агата. - Иван-то хоть коров пастушит, а я вовсе не разминаюсь.
Да и сам Иван время от времени помогал колхозу то сбрую починить, то сани наладить. Он умел отлично гнуть дуги и колёсные ободья, делать бочки и кадушки. Председатель "Красного колоса" (так назывался Михайловский колхоз) Панкрат Назаров то и дело обращался к Ивану с разными просьбами и ни разу не получал отказа.
И однажды в дождливый осенний вечер бывший заместитель командира партизанского отряда Панкрат Назаров завернул в халупку к Ивану.
- Погодка, язви её… - Он смахнул сырость с бороды, вытащил кисет, присел у дверей. С дождевика его на некрашеный пол текла вода. - Насвинячу тут у вас.
- Ничего, - улыбнулась Агата. - Какая трудность подтереть! Раздевайся, чаю попьёшь горячего.
- Не до чаёв, - хмуро сказал Панкрат. - Солому с прошлогодних скирд перемолачиваем. Да что…
Шёл голодный тридцать третий год, за неурожайным летом надвигалась долгая, зловещая зима.
- Вы-то как? Зиму протянете?
- Картошка есть, не помрём, может, - ответил Иван.
- Не помрём, - широко улыбнулась опять Агата, будто она твёрдо знала о какой-то приближающейся радости.
- Правда, с такой женой грех помирать, - сказал Панкрат. И вдруг спросил: - Слухай, Иван, в колхоз пойдёшь?
Иван, строгавший в углу кадочные клёпки, отложил рубанок, выпрямился. Агата птицей метнулась к мужу, будто ему угрожала какая опасность, повисла на плече.
- А примете? - спросил Иван.
- Сейчас многие с колхозу бегут, - вместо ответа проговорил председатель, растирая усталые глаза. - Грузят лохмотья на телегу и уезжают. В город подаются, на заработки. Думают, там слаще.
- На следующий год будет, будет урожай! - почти зло выкрикнула Агата.
- Должон, поди, - согласился Панкрат. И, помолчав, произнёс: - Я вот думаю всё - Михаила-то Лукича Кафтанова, Анниного отца, ты зачем тогда пристрелил? Так ить разумно не объяснил. Чтобы своё бандитство искупить?
- Нет, не потому. - Иван освободился тихонько от жены.
- А Яшка Алейников и тогда и сейчас говорит - потому. И брат твой Фёдор - тоже.
- А им откуда знать, потому или не потому?! Я им об том тоже никогда не докладывал. И на допросах никому не разъяснял. И разъяснять не буду.