"Милая Олеся, я все время думаю о Вас. Я стараюсь вспомнить Ваше лицо и не могу. Вы зовете меня, и я знаю, чувствую всем своим существом, что должен поехать, мне душно, днем и ночью я мучаюсь. Я стал невыносимо раздражителен. Сегодня я оскорбил близких и дорогих мне, - отец ушел к себе в кабинет с растерянным, страдающим лицом, мать плакала; я взбудоражен, так мучительно хочу к морю. И все же, видимо, нам не придется с Вами увидеться в этом году, а может быть, И всю жизнь. Вы, вероятно, понимаете, о чем идет речь. Опасное и ответственное поручение, дело моей души и чести, лежит на мне. Может быть, все кончится благополучно л я через три дня буду вблизи Вас, а может, еще сегодня вечером..."
Он начал второе письмо:
"Милый Виктор, уходя в мир каменных стен, решеток, протяжных свистков часовых, этапов, поверок, мне хочется пожелать Вам - будьте счастливы с Олесей..."
Потом он составлял третье письмо:
"Дорогие Олеся и Виктор! Вот уже девятнадцатый год, как я живу в Нерчинской каторжной тюрьме. Сегодня сняли ручные кандалы, и хочется написать Вам. Рад, что Ваша дочь уже невеста. Мой друг, казак Булатов, осужденный за убийство к бессрочной каторге, сшил для Вашей дочери из березовой коры..."
Слезы выступили у него на глазах.
Вот за писанием этих писем застала его Наталья.
- Сереженька, там какой-то один пришел до вас, - улыбаясь, сказала она.
- Позовите его, - сказал Сергей и быстро запрятал письма в книгу.
В комнату вошел рослый парень. Его лицо сразу показалось Сергею неприятным - слишком резкие черты были суровы, вызывающи. Парень старательно закрыл дверь и, шагнув к- Сергею, сказал:
- За письмом для тети Даши!
Сергей хотел спросить, от кого ждут письма, но позабыл и поспешно сказал:
- Пожалуйста, вы садитесь пока. Я сейчас, я сию минуту.
Он расстегнул китель, рванул подкладку и протянул парню конверт. Парень улыбался, глядя на Сергея.
- Спасибо, - сказал он и поднялся.
Сергей, полуоткрыв рот, нахмурившись от напряжения, вглядывался в него.
- Стойте, стойте, - вдруг радостно сказал он, забывая о конспирации. - Слушайте, ведь я вас знаю. Вы Степан Кольчугин, а?
Степан остановился у двери. Он понимал, что, пожалуй, всего лучше сказать: "Нет, вы ошиблись", - по, сам не зная отчего, ответил:
- А я вас сразу признал!
- Да вы садитесь, я вас не отпущу; поговорим, ничего ж страшного нет, а потом пойдете, это даже удобней. Вот уж скоро стемнеет, кстати.
Степан снова сел.
- Вы камень, помните, мне подарили? - спросил он.
- Помню, конечно. Вам сколько лет сейчас? - и, не дожидаясь ответа, снова спросил: - Вы на заводе или в шахте?
- В шахте, - ответил Степан и сказал: - А я тот камень потерял, мне до сих пор его жалко.
- Горный хрусталь был, кажется?
- Дымчатый, я потом уже прочел, точно описан: дымчатый хрусталь.
Сергею очень хотелось спросить, как подвигается подпольная работа, много ли подпольщиков. Вдруг окажутся знакомые отца. А Степану интересно было узнать, из Киева или из Екатеринослава приехал Сергей, чему его учат в университете. С недоверием поглядывая на Сергея, он удивлялся, зачем ему заниматься таким опасным делом - политикой. Но оба они боялись сказать что-нибудь лишнее, и дурацкий разговор о горном хрустале, как веревка, опутал их. Степану ясно вспоминался день, когда мать привела его. Было жарко, ветрено, комната с белыми стенами казалась яркой, просторной. После болезни ему все хотелось плакать. А тот упитанный мальчик - теперь взрослый, худой, в распахнутой тужурке - закуривает папироску из новенького портсигарчика. Чувство к студенту было у Степана такое же, как тогда к мальчику в матросской куртке, - доброжелательной и насмешливой недоверчивости.
Сергей, глядя на Степана, думал: теперь, когда письмо передано, он сможет уехать вечером лошадьми до Ясиноватой, к ночному поезду в Ростов. Завтра утром для него будет Ростов, послезавтра Новороссийск, море, Геленджик, а днем он выкупается в Кринице. А Кольчугин в это время будет в забое рубить каменный уголь.
Ему хотелось сказать Кольчугину что-нибудь хорошее, простое, товарищеское. Но он ничего не мог придумать и, после того как кончился глупый разговор о дымчатом хрустале, лишь улыбался смущенно. Степан поднялся, тоже смущенный долгим молчанием; этот, студент чем-то напоминал ему Павлова - улыбкой ли, негромким, немного картавым голосом, открытым чистым лбом.
- Ну, пошел, до свиданья, - сказал Степан и, стоя уже у двери, добавил: - На шахте я уже давно не работаю: теперь я на заводе. Это я так вам сказал, что в шахте.
После его ухода Сергей вынул письма к Олесе и порвал их.
"Какое ребячество, - подумал он. - Вот Степан этот уже не сойдет с пути, его не собьешь. А впрочем..." И Сергей вспомнил рассказ отца, что Кольчугин одно время пьянствовал и что ему в пьяной драке разбили голову камнем.
"И все же они замечательные, - рассуждал Сергей, - добрые, терпеливые, готовые на труд и на подвиг. И не будь их, я бы не ездил к морю, и не учился бы в университете, и не читал бы книг..." Ему сделалось жалко, что он ни о чем не поговорил с Кольчугиным: "Когда-то еще увижу его, может быть, опять через десять лет, уже пожилым, тридцатилетним".
Он уехал в девять вечера на Ясиноватую к ночному поезду. Перед уходом он зашел к отцу в кабинет прощаться. Петр Михайлович сидел за столом и читал медицинский журнал.
По тому, как Петр Михайлович медленно поднял голову и немного зевнул, в то время как жалобные глаза его блеснули из-под нахмуренных бровей, Сергей сразу понял, что отец прислушивался и волновался.
- Еду, папа.
- Ну что ж, езжай, силой не держим, - отвечал Петр Михайлович.
Они обнялись и поцеловались. И в том, как Петр Михайлович прижал сына к своей груди и быстро, жадно поцеловал его, была и просьба простить, и слабость большого человека. Сергей почувствовал это и сквозь внезапно нахлынувшие слезы сердито сказал:
- Папа, дорогой, - и поспешно вышел из комнаты.
До последней минуты Марья Дмитриевна хлопотала, собирая сына. Волнений и споров было множество. Как всегда в таких случаях, Сережа отказывался брать с собой еду, говоря, что будет покупать на станциях помидоры, молоко и пироги, а Марья Дмитриевна, горячась, возражала, что это верный способ заболеть дизентерией или брюшным тифом, и увязывала в большой пакет бутерброды, жареную курицу в белой хрустящей бумаге с прозрачными окошечками от жира.
- Не нужно мне носков, я буду ходить босиком, не нужно белья, - я ведь буду в купальных штанишках, не нужно ничего. Главное, чтобы не было лишнего багажа! - говорил Сергей.
Но Марья Дмитриевна, не слушая его, укладывала в корзинку теплую суконную тужурку - на случай, если в июльскую жару на побережье Черного моря выдастся холодный, ветреный день.
Он вошел в свою комнату,, надел фуражку, взял на руки шинель и блаженно проговорил:
- Ох, как хорошо!
И правда, все было хорошо: он выполнил поручение Бахмутского, он помирился с отцом, в его корзине лежали замечательные книги, он ехал к морю, к Олесе. Он до этого времени не понимал, что влюблен в нее!
"Надо радоваться, - подумал он, - ведь все это неповторимо, скоро уже старость, смерть... Вот предстоит радость - сесть на извозчика, ехать степью, потом услышать гудок приближающегося паровоза, выйти на вокзале в Ростове-на-Дону, ехать туннелями к морю! А сейчас я как перед нетронутой чашей, полной до краев, и, моя?ет быть, самые сладкие минуты именно теперь, когда я даже не на извозчике".
Мать позвала его.
- Сережа! Куда же ты пропал, ехать пора, - сказала она, когда он вошел в столовую, - извозчик уже заходил.
- Ну, спасибо за все, - сказал Сергей. - До свиданья, мамочка. - Он подошел к ней, чтобы обнять ее, и проговорил: - Ты уж не сердись, родная, не нужно, я ведь так люблю тебя.
Но она не дала обнять себя.
- Не нужно, Сережа, - сказала она.
- То есть что, почему? - растерявшись, спросил он.
- Не будем объясняться, это лишнее.
Одно мгновение Сергей стоял в нерешительности. Он чувствовал за ее холодным тоном большую боль и даже подумал: "Надо бы остаться на два-три дня, пока маме не станет легко". Но и секундная мысль о том, чтобы снова отложить отъезд, испугала его.
- Не нужно огорчаться, поверь мне, - поспешно и невпопад сказал он.
Она молча, внимательно смотрела сыну в глаза. Сергею казалось, что мать читает его мысли, понимает все, кроме одного, очень важного, все решающего: ему двадцать лет, и впереди у него горе, болезни, потери, а вот в это лето он счастлив, и должно его первое счастье беречь и уважать. Непонимание этого сердило его, и он сказал:
- Ну что ж.
Дворник Петр вынес корзину. Наталья сказала:
- Счастливого пути вам, Сереженька.
Он сунул ей заранее данный ему матерью серебряный рубль и пощупал второй, тоже заранее данный Марьей Дмитриевной для Петра. А через десять минут Сергей уже не думал ни о матери, ни об отце, забыл про Наталью и Петра, точно они и не жили никогда на свете. Кончились последние городские домики, пролетка внезапно перестала дребезжать и подскакивать, съехала на пухлую от пыли дорогу. Сразу стало тихо, теплый ветер пахнул в лицо. Солнце шло к закату пышно и неторопливо. Заунывно завыли шахтные сирены, к ним присоединился _ далекий гул заводского гудка. Вскоре совсем стемнело, и в сумерках в разные стороны поползли, колеблясь, огоньки шахтерских ламп. Они густо, медленно скатывались по холму, на котором находилась шахта, а по степи рассыпались отдельными яркими точками.
Ветер умолк.
"Все это пройдет, промелькнет стремительно, и этот вечер вспомнится мне в старости, как чудо. И нет силы остановить, сохранить все это навек, - думал Сергей. - Почему так прекрасен и пышен закат? Почему так ярки осенние цветы и так богат красками сентябрьский лес? У людей старость серая, нерадостная, в болезнях, в мутном зрении. Впрочем, это чушь, - для деревьев оранжевые и пурпурные листья так же тяжелы, как для стариков болезни..."
Взошла луна, и в степи все посветлело, стало необычным, точно пролетка тихо и незаметно въехала в другую, таинственную страну. Все приобрело при странном свете холодного желтого зеркала другой облик: и телеграфные столбы, и домик под невысоким холмом, окруженный темно-синими деревьями, и светлая дорога в темных берегах травы. Сергей сидел неподвижно, широко открыв глаза. Вдруг извозчик, повернувшись к нему, показал на далекие, мутные огоньки и сказал:
- Ось воно, Ясиновата.
В Ясиноватой пришлось ожидать опоздавшего поезда пять часов. Какой-то сонный человек в пыльнике, сидевший рядом с Сергеем, сказал:
- Вот двадцать лет я работаю в Донецком бассейне и из них шестнадцать - ожидал пересадки на Ясиноватой.
Сергею стало скучно, он эту поговорку слышал десятки раз, еще ребенком. Он пересел за соседний стол и заказал себе пива. И тотчас к нему подсел старик в синей технической фуражке и сразу же сказал:
- Да, господин студент, вот я двадцать лет работаю на донецких рудниках и из них шестнадцать ожидаю пересадки на Ясиноватой.
Сергей пошел в зал третьего класса. Там густо висел махорочный дым, у всех сидевших на скамьях и на полу были скорбные, усталые лица, особенно у женщин.
"Да, народ если уж едет железной дорогой, значит, беда стряслась, для удовольствия не ездят, - подумал Сергей. - А я - как горячая капля, упавшая в холодную воду". И постепенно лицо его приняло то же выражение покорного ожидания и готовности принять тяжелую судьбу, какое видел он у стариков, женщин и даже у детей.
Билетов с плацкартами не оказалось, пришлось ехать четвертым классом. Всю дорогу Сергей был мрачен, уныл, точно и он, как окружавшие его в вагоне и на станциях люди, ехал от старых тягот за новой жизнью, такой же нерадостной, да вдобавок еще далекой от родной деревни и родных людей. В вагоне окон не открывали, голову ломило от зловония и махорочного дыма, день и ночь орал грудной ребенок, замученный духотой. В соседнем отделении ругались матерными словами пьяные, видимо очень злые мужики. Старик и бабы, сидевшие рядом с Сергеем, слушали брань и молчали. Ночью некрасивая, косоглазая баба, ребенок которой все время кричал, спросила Сергея:
- Не спите, панич?
- Нет, не сплю.
- Окаянный этот мешает, - проговорила она и с ненавистью, обращаясь к ребенку, добавила: - Замучил, проклятый, меня и сам замучился. И господь смерти не дает.
Сергей стал расспрашивать ее, откуда и зачем она едет, и она толково, негромким голосом рассказала ему такую простую и страшную историю своей жизни, что Сергей растерялся и все время повторял про себя:
"Боже мой, за что такие муки людям!"
Две ночи и два дня длилась эта поездка в дыму, в духоте, среди человеческой тоски, горя и угрюмой злобы.
XVII
Когда Сергей ранним утром вышел на перрон Новороссийского вокзала, его шатало, словно он перенес болезнь. Голова кружилась, и ломило в висках. Даже когда он увидел море, сверкающее на солнце тысячами вспышек, и, спустившись к набережной, ощутил теплый живой запах влаги, водорослей, смолы, и услышал шумное дыхание беспокойной морской воды под досками пристани, и когда мелкая водяная пыль коснулась его лица, он все еще не пришел в себя. На катере, шедшем в Геленджик, ему сделалось совсем плохо; глаза болели от света, приступы тошноты подкатывали к горлу. Он зашел в маленькую полутемную каюту и лег на скамью, прислушиваясь к шуму двигателя, морщась от запаха горячего машинного масла.
В Геленджике ему стало лучше. Прошла головная боль, и он с удовольствием вдыхал морской воздух. Все начало интересовать его: пристань, маленькие кофейни, странные экипажи-линейки под белыми полотняными зонтами и балдахинами, местные жители - загорелые русские люди, казавшиеся ему турками, греками, албанцами. Он нанял извозчика, босого старика крестьянина с закатанными, как у мальчишки, штанами, сел рядом с ним под зонтик и отправился в путь. Пара рослых, очень худых лошадей медленно тащила линейку по горячей пыли. Путь предстоял долгий - до Криницы нужно было проехать сорок верст зеленой горной дорогой. Чем выше поднимался экипаж по плавным закруглениям обвивающей холмы и горы дороги, тем красивей, богаче казалась Сергею южная природа. Изредка из-за поворота медленно выплывало темно-синее море и вновь скрывалось за сплошной густой зеленью волнистых холмов; повороты дороги иногда были так круты и в то же время плавны, что казалось, будто гора, как огромная ярко-зеленая карусель, медленно поворачивается, открывая глазу то каменистую вершину другой далекой горы, то спокойную синюю долину моря, то сливающиеся в белое пятно домики лежащего внизу города. Вдоль каменной стены стремительно бежал почему-то кажущийся очень холодным ручей; там, где на пути его лежал случайный камень, вода поднималась полукруглым колеблющимся лепестком, настолько тонким и прозрачным, что под ним были видны цвет и форма камня. Старик возница, улыбаясь восхищению Сергея, рассказывал, что в густых зарослях мелкой дубовой поросли, кизила, карагача и держидерева водятся дикие козы, шакалы (старик назвал их "чикалки", а заросль - "хмеречью"), а на высокой горе Тхачи-Хачу, через которую они перевалят, можно и медведя встретить. Иногда Сергей соскакивал с линейки и шел рядом с лошадью, а раз он полез крутой пешеходной тропкой через заросли. Он шел полутемным зеленым коридором. Колючки цеплялись за его тужурку; он вдыхал горький запах земли, покрытой сухими листьями дуба и корявыми хрустящими веточками; из-за густо стоящих тонких дубовых стволов виден был пепельно-серый камень, поросший желтым лишайником; казалось, камень рос, как и деревья, из земли. Сильный треск раздался справа, из глубины леса. Сергею стало одновременно весело и страшно. Он побежал. Ветки били его, он задыхался от крутого подъема, но бежал не останавливаясь, пока, ослепленный внезапным ярким светом, не выбежал на дорогу. Вдалеке показались медленно бредущие лошади. Сергей присел на камень. Высокое небо в клубящихся белых облаках, сплошная зелень гор... Он увидит сегодня Олесю. У него даже ноги похолодели, точно он посмотрел с большой высоты вниз.
Ему вспомнилась дорога в поезде - духота, унылые лица крестьян. Он захотел вспомнить страшный рассказ своей соседки по вагону, но, к удивлению своему, ни слова не мог припомнить, - а утром ведь казалось, что рассказ этот не забудется до смерти.
"Удивительно, - думал он, - почему одним суждено всю жизнь провести на плоских полях Самарской губернии или в юзовских собачовках, макеевских трущобах, а другим выпадает жить среди этой природы и дышать таким воздухом? Вот два брата - один пошел в шахтеры, а другой поехал сюда; один попал в ад, второй - в рай. Что ж удивительного? Это ведь судьба решает: одному выпадает счастье, другому - горе. А мне что выпадет?"
Старик возчик, жестикулируя и строя свирепые рожи, показывал вверх по дороге. Сергей быстро оглянулся и увидел зайца. Обомлев, заяц стоял на задних лапах и смотрел на лошадей. Когда они взобрались на перевал самой высокой в округе горы Тхачи-Хачу, вдруг хлынул дождь. Над лежащими внизу, сразу потемневшими холмами поднялся сизый рваный пар, дождевые струи закрыли ставшее оловянным море. Капли падали увесистые, бьющие. Дождь ложился колеблющейся пеленой, закрывая то один, то другой холм; ручей, бежавший вдоль дороги, стал шуметь низко, тревожно. Сразу сделалось холодно.
И вдруг, словно упавший с неба меч, солнечный свет разрубил холодный дождевой сумрак. Облака в смятении рвались, небо стало синим, а море - светло-зеленым, в белых пятнах пены. Влажное тепло объяло неподвижный воздух, и сразу же, точно после школьного звонка, заголосили дрозды и сойки, бабочки неловко садились меж сверкающих дождевых капель, туго гудели шмели, подпоясанные широкими оранжевыми поясами, такие нарядные, мохнатые, что невольно, даже зная их грозные, свойства, хотелось их поймать и любоваться ими. Лошади вновь стали отмахиваться хвостами и трясти головами. Маленькая оса очень больно ужалила Сергея в губу; пока он разыскивал в чемодане зеркальце, губу раздуло, и вид у юноши стал смешной и жалкий: грязное худое лицо с нелепо вздувшейся губой. "Женишок!" - подумал он, но через минуту перестал волноваться из-за опухшей губы: уж очень хорошо все было кругом.
В Криницу он приехал перед вечером. Несколько домиков стояло в долине среди большого фруктового сада, с трех сторон долина была окружена горами, а с юга открывалось море. Казалось, что море лежит выше долины и вот-вот готово неторопливо и широко войти в нее. Невдалеке, шумя по камням, спешила к морю прозрачная горная река. За версту от дома старик извозчик оживился. Он указал кнутовищем на белевшие меж зеленью стены домов и сказал с завистью:
- Живут на богатой земле, такой земли другой ноту, - и добавил: - А что с пей сделали? В самое горячее время на берег выйдут и лежат голые. Толстовцы. Эх, мне б эту землю!
- Но вот же сад и виноградники, - сказал Сергей.