Зарифа сидела молча. Казалось, нет ничего больнее ее переживаний, но ни с кем не могла она поделиться своим большим горем: друзей в Урмане не было, - одни осуждали, другие завидовали ее красоте и смелости, а в родной семье смотрели только как на товар, который можно выгодно сбыть с рук.
8
Под вечер Ярулла с приятелем - другом детства - отправился к невесте.
У ворот их окружила толпа молодежи, требуя выкупа, и жених оделил всех разменной монетой. Ради торжественного случая девушки надели новые бешметы, повязали яркие кашемировые платки, на ногах вместо валенок мягкие суконные сапоги с аппликациями из цветного сафьяна и вышитые ичиги, над которыми так и разлетались оборки цветастых платьев. Парни в нагольных полушубках и чапанах, в лохматых меховых шапках расшалились вовсю; Ярулла и его друг едва пробились среди этой веселой ватаги.
Хасановы еще не вступили в колхоз, и их единственная лошадь будто приветствовала жениха, мотая головой из-под навеса, хотя впалые глаза ее смотрели сквозь спутанную челку с явной укоризной. Гуси, оставленные на племя, торопливо, но и с достоинством отступили от крылечка; лишь самый главный, с большой шишкой над клювом, растопырив крылья, с угрожающим шипением подбежал к гостям, целясь ущипнуть Яруллу. Даже взъерошенные голодные воробьи, прыгая вокруг, казалось, насмехались над ним: "Чей? Чей?"
А один так прямо и выговаривал: "К черту! К черту!"
Неуклюже, отяжелев от смущения, переступил Ярулла порог празднично убранной избы. Молодая женщина в белом фартуке, позвякивая подвесками в косах, хлопотала возле нар, расставляла на скатерти посуду с закусками. Невеста, тоже принаряженная, придерживая на груди нитки бус, церемонно поклонилась вошедшим, мелькнуло за красно-белым платком чернобровое лицо, залитое густым румянцем. Сильные руки в браслетах из монет выпирали из узких для нее рукавов старинного свадебного платья.
Парни оставили полушубки и валенки у двери и уселись на нарах, поджав ноги в шерстяных носках (Ярулла, как полагалось, сел рядом с невестой). Молчаливая прислужница принесла из-за кухонной занавески миску горячей лапши и вареную курицу на тарелке.
Наджия, не притрагиваясь к еде, смирно сидела, положив на колени большие руки в серебряных колечках, платок, прикрывавший лицо, колебался от ее дыхания.
Приятель ел за троих, а Ярулла, которому кусок не шел в горло, потупившись, рассеянно водил ложкой по узорам скатерти. Хоть бы невеста исчезла куда-нибудь, хоть бы он сам провалился в тартарары!
Уши у него рдели, как раскаленные угли, не от стеснения перед невестой, а оттого, что его мучило чувство стыда и досады: стал грамотным городским рабочим, в политике разбирается, однако жениться тянут против воли, на веревочке, свитой тысячу лет назад.
"Ведь я не знаю эту девушку. Что у нее на душе? - угрюмо думал он. - Наджия тоже обо мне ничего не знает. Родители сказали: "Иди за сына Низамова", - и она согласилась. Оба мы неразумные!"
Ярулле захотелось отодвинуть поданную ему тарелку с большим куском вареной курицы, схватить в охапку свою одежду и убежать домой.
Но невидимые нити опутывали его крепче железных оков, и он сидел словно пришибленный, только искоса посмотрел на невесту, когда та, осмелев, взяла немного чакчака - мелких орешков из теста, политых медом. Платок от движения руки откинулся в сторону, и сразу обнаружилась родинка на щеке девушки размером почти с медный пятак, густо поросшая волосами.
"Толстые губы были у черта!" - горько усмехнулся про себя Ярулла.
Когда они остались вдвоем и Наджия сняла платок, он снова придирчиво посмотрел на нее. Теперь, после сговора стариков с муллой, она являлась его женой перед людьми и законом. Предстоящий веселый той, когда молодушка переходит в дом мужа, уже ничего не добавит к их отношениям, которые должны установиться сегодня.
Наджия раздевалась, застенчиво отворачиваясь, а он смотрел на ее тяжелые косы, на молочно-белые плечи, и тревогой за будущее полнилась его душа. Только печальные серые глаза и насупленные брови девушки примиряли Яруллу с нею: видно, тоже не рада свадьбе.
Она легла в постель, взглянула на него робко, ожидающе из-за вздыбившегося угла пуховой подушки, а он все не решался поднять руку к воротнику своей рубахи.
- Ложись, голубчик! - Тихий голос Наджии вздрагивал от волнения. - Теперь уж ничего не поделаешь, раз мы обрученные.
- А ты хочешь стать моей женой?
- Сначала боялась, а теперь вижу: ты смирный, значит, добрый. И лицом хороший.
- Ты тоже хорошая, да не знаю я тебя!
Она приподнялась на локтях, уже с любопытством и симпатией посмотрела на Яруллу.
- Вот и познакомимся… Ну, что ты стоишь, как бычок перед пряслом? Никто тебя силком сюда не затаскивал.
Оба рассмеялись, и все стало легче, проще…
9
Утром молодоженов водили в баню. Когда они вернулись, сконфуженные общим вниманием, пышущие горячим румянцем, их встретили на пороге родители Наджии, ночевавшие у соседей. Подружки и тетушки приготовили чай с оладьями, но на стол подавала сама Наджия - собранная, замкнуто спокойная; только когда она взглядывала на Яруллу, выражение ее лица смягчалось, в глазах просвечивало счастье.
- Обычаи надо соблюдать. Иначе исчезнет наш народ, уйдет в другую нацию, как вода в песок, - говорил молодому зятю Хасан. - Отец твой понимает это, и ты хороший сын, раз слушаешься его. Почему русские такая сила? Триста лет ведь жили под властью татар, а уберегли себя. Мало того, верх взяли над захватчиками. Почему? Да потому, что веры и обычаев держались. Семья - дело серьезное, нельзя строить ее как попало, с кем придется. Главное, чтобы дети совесть имели, честь и долг знали. Для этого родители должны сами по закону жить.
Ярулла невольно расправил плечи, вздохнул свободнее: именно о детях думал он, когда взвешивал все "за" и "против" своего брака с Наджией, - оттого и в Казани не прельстился улыбками девчат (многие ведь заигрывали с ним), и от Зарифы отказался, приглушив чувство любви.
Хасан умный, можно сказать, образованный крестьянин, похож скорее на городского жителя, - вон книги у него на полочке лежат, - поэтому и сумел разрешить сомнения зятя, найдя сразу ключик к его сердцу.
- Как вы насчет колхоза? - осторожно спросил Ярулла.
- В первый раз не пошел: Бадакшанов сбил меня с толку, но тогда колхоз и вправду развалился. Нынче подаю заявление. Если такой порядок устанавливается, надо идти вместе с народом. А ты, сынок, у нас останешься или обратно в город?
Ярулла, конечно, даже не помышлял о том, чтобы остаться в деревне: отвык он от нее, да и встреч с Зарифой боялся.
- Я обратно в Казань. У меня там квартира, работа хорошая.
- Хорошая? - Хасан задумчиво пощипал еще темные усы. - Татары издавна в городах либо торговцы, либо дворники, а то еще старьевщики; куда ни сунься: "Стары вещи покупай!.." Так и поют, как муэдзины на минаретах! Я в гражданскую, как и твой отец, кое-где побывал, многое видел, но из деревни меня не манит. Нет ничего краше хлебного поля, когда оно зеленью оденется, а еще лучше - зашумит спелым колосом. Дождик его оросит, ветер обдует, солнышко пригреет. Какая красота перед тобой: и горы, и леса, и река - серебро чеканное, птицы звенят на тысячу ладов. Все признают: нет края красивее Башкирии. Ты через нее проехал по дороге в Казань, видел, какая она! А в городе мне тесно, скучно: городской двор будто яма глубокая. - Хасан помолчал, сухой, жилистый, с наголо обритой головой; понял - не тронули зятя его слова. - Значит, увезешь Наджию в город? Выходит, такая ей судьба. А судьба - что сварливая жена, ее не переборешь.
На свадебном тое все было, как полагается. Правда, не мчался шумный конный поезд, не везли приданое в тяжелых сундуках. Просто на паре лошадей подвез Ярулла Наджию к самому крылечку отцовской избы, и Шамсия (как это делали все татарские женщины) выбежала навстречу и положила на снег подушку, чтобы мягкой была жизнь невестки с мужем, чтобы не водилось в доме ссор. Наджия, прикрывая лицо платком, выпрыгнула из саней, сразу став обеими ногами на подушку, а с нее, словно большая ловкая кошка, перемахнула на ступеньку крыльца, вызвав одобрительные возгласы собравшихся во дворе гостей, и званых и незваных. Потом она степенно вошла в избу, села на нары и помолилась вместе со всеми, проводя по лицу сложенными ладонями и повторяя в общем вздохе:
- Бисмилла.
Совершив этот обряд, Наджия с помощью золовок начала разбирать сундук с приданым: стелить свои скатерти, вешать занавески, а над окнами и дверью - длинные полотенца. Свекру и свекрови она подарила платье, рубашки, коврики для совершения намаза и вышитые ею полотенца - вытирать ноги, омытые перед молитвой.
Почти два дня шло гульбище: пили кумыс и пьяную медовку, ели шурпу , балиш, бешбармак. Совсем как у богатых людей получился той, но Ярулла тосковал и тревожился: боялся, что придет Зарифа и всех высмеет. Опасения его оказались напрасными: она не пришла. Спросить о ней он не решался даже у сестренок. Однако долго гадать не пришлось, стало известно, что бойкая девушка опять уехала в город.
10
После свадебных расходов Низамовы, еле сводя концы с концами, жили впроголодь. Последние дни отпуска Ярулла гостил с женой у ее родителей: там было просторнее и не так скудно с едой. Тоска, охватившая его перед сватовством и во время свадьбы, прошла: сдержанно-ласковая, пышногрудая Наджия пришлась ему по нраву, как приходится по плечу в мороз удобный, теплый тулупчик, тем более что ее цветущая молодость обещала здоровое потомство.
Зато все сильнее беспокоило его положение в семье отца: мать нездорова, девчонки - плохие помощницы в хозяйстве, а хлеба до нового урожая не хватит. Как жить будут? Правда, они в колхозе, но колхоз-то пока одно название. Значит, надо скорее возвращаться в Казань и вместе с Наджией браться за работу, чтобы прислать домой хоть немного денег.
- Помоги, сынок, дров привезти. Председатель колхоза дает коня, - сказал Ярулле отец, как и все родственники, опечаленный предстоящим отъездом молодых. - Вдвоем быстренько воз накидаем.
Утром Низам, туго перепоясанный кушаком по заношенному бешмету, заехал за сыном, и они отправились в лес. В бледно-голубом небе неярко золотилось солнце. Опушенные инеем тонкие косы берез и черно-белая пестрядь стволов сливались с белизной сугробов. Заваливаясь в снегу до пояса, мужчины таскали к дороге валежник, заготовленный по осени, он был легок, и воз накидали изрядный, сверху наложили хворосту, да еще отец умудрился сесть.
- Лезь и ты, сынок. Может, успеем обернуться до ночи, заберем остатки.
- Нет уж! Ты гляди, как бы лошадь не понесла под гору.
- Мурза-то? Этот не понесет. Я его знаю.
Действительно, конь замедлил без того неторопливый шаг и то ли навалился на воз широченным задом, то ли сушняк стал сползать на него.
- Смотри-ка! - закричал Ярулла. - Неладно мы уложили дровишки: подпирает коню под хвост.
Отец, лежа наверху, свесил голову и крякнул от удивления:
- Ведь он сидит на возу, проклят!
Ярулла до того смеялся, что, как мальчонка, упал на снег, догнал воз, взглянул на хитрого мерина и снова захохотал. Давно не было ему так легко и весело.
- Приспособился жить на свете! - сказал отец, улыбаясь и дымя цигаркой. - Ленивый, сколько ни хлещи, он только хвостом машет. Потому и жирный, сам на махан просится.
Во второй раз они подъехали на лесную делянку к вечеру, и пришлось крепко поработать, чтобы управиться до наступления темноты. Ярулла вспотел, скинул пояс с финским ножом и старый дедов чапан из домотканого сукна, надетый поверх стеганки. Меж деревьев уже сгущались сероватые сумерки, но он вспомнил о сухостойной березе за бугром, которую приметил в первую поездку.
- Я сейчас срублю ее, а ты складывай, что осталось, - сказал он отцу.
Быстро свалил дерево, разрубил его на части и вдруг услышал: не то лошадь зло взвизгнула на делянке, не то взвыл и резко оборвал волк. Однако отец, не подавая голоса, ходил неподалеку, хрустел снегом, и Ярулла успокоился, привязал веревку к самому толстому обрубку, поволок его.
Перевалив через бугор, он увидел, что воз совсем накренился, а Мурза бился так, словно хотел вырваться из лыковой упряжи и, заворачивая оглобли, с хрипом валился на бок.
"Неужели и впрямь волки! Где же они? Куда девался отец?"
Стиснув в руке топорище, Ярулла бросился вперед.
У раскатившихся с воза бревешек, на истоптанном снегу неподвижно чернел человек.
Ярулле показалось, что отца ушибла испуганная волками лошадь. Упав на колени, он приподнял его странно огрузневшее тело, заметил струйку крови, стекавшую из приоткрытого рта… Стараясь посадить, обхватил крепче немо падавшего навзничь, вдруг нащупал рукоятку воткнутого в его спину ножа; выдернул - и сразу хлынула теплая кровь. В голове Яруллы помутилось, и он закричал на весь лес…
11
На рассвете приехали из района милиционеры, всех расспрашивали, писали протокол. Потом ввалились во двор Низамовых деревенские мужчины с муллой во главе, положили на носилки плоско вытянутое тело Низама, обернутое в длинный, до пят, саван, прикрыли сверху стеганым одеялом и понесли на кладбище. Жена и дочери с рыданиями бежали следом, но возле городьбы кладбища, запретного для женщин, отстали. Шагая рядом с носилками, на которых тихо покачивался мертвый отец, Ярулла увидел, как, словно подрубленное дерево, рухнула на снег мать, как с плачем облепили ее сестренки. Лишь издали может посмотреть мусульманка на каменный столб или на деревянный сквозной сруб, под которым покоится дорогой человек. Доступ на кладбище ей откроет только старость или смерть.
У русских покойник гостит в семье три дня, татары хоронят в тот же день. Издалека чернеет яма, уже вырытая для отца Яруллы. Нарядные, в зимнем уборе стоят по всему кладбищу деревья, посаженные родственниками умерших. Вон ель, вымахавшая над могилой деда Низама, шатается от порывов налетевшего ветра, взмахивает белыми мохнатыми лапами, роняя комья снега. Будто плачет по внуку старый бабай, рвет в отчаянии одежду.
Заплакал и Ярулла, придавленный лютым горем, и от слез, ослепивших его, все вокруг подернулось мутной пеленой.
Старики сняли с носилок одеяло и опустили убитого в могилу, положив прямо на голую землю в нише, выкопанной внизу ямы. Нишу закрыли досками в наклон, и застучала, зашуршала мерзлая земля, засыпая последнее убежище Низама, так и не увидевшего светлой жизни, к которой он стремился.
Ярулла смотрел опухшими от слез глазами, как зарывали отца, и терзался запоздалым раскаянием в том, что в постоянной городской сутолоке часто забывал о нем, а ведь он таскал его, маленького, на своем плече, вырезал веселые посошки и дудки из зеленого тальника, и корзиночки плел, и, возвращаясь с базара, обязательно привозил гостинцы, пусть немудрящие, но дорогие детскому сердцу. А потом учил сына ходить за сохой, ставить невод на реке, срезать острой косой влажные от росы луговые травы… Был отец, добрый, щедрый на ласку и заботу, - и вдруг не стало его: окончился на белом свете путь Низама Низамова, а вместе с тем оборвалась прежняя жизнь его родных. Все надо строить заново.
12
Случись такое в старое время, замучили бы Яруллу на допросах, засудили бы. Однако враг, ударивший уже оглушенного дубиной Низама ножом его сына, просчитался: следствие установило, что сельский активист Низам Низамов убит подкулачниками. Нити потянулись ко двору Бадакшанова, и хищного мироеда приговорили к высылке в дальние края.
В последний раз прошел он по деревне, мимо молчаливых, отчужденных урманцев, мимо окаменевшего Яруллы - невысокий, но плотный, в романовском полушубке и меховой ушанке, надвинутой на одутловатое лицо, на котором, как свинцовые картечины, светились смертельной ненавистью глубоко посаженные глаза.
Ярулле пришлось вступить в колхоз вместо отца. Не смог он, обремененный теперь заботами о такой большой семье, уехать в Казань.
Но для того ли он уезжал в город на десять лет, чтобы снова взяться за цеп и косу? Хотел стать рабочим высокой квалификации, а выше кочегара не поднялся. Для тестя это все равно, что дворник или старьевщик. Выходит, зря убил время! А мог бы даже на ветеринарного фельдшера выучиться! Ну, как вернется Зарифа из Челябинска да в самом деле сядет на трактор! Одними насмешками сживет со свету. Ярулла работал в колхозе то за конюха, то помогал плотникам, но от смутного, тяжелого беспокойства чувствовал себя словно волк, приморозивший хвост к проруби.
И вдруг по деревням и селам Зауралья прошел удивительный слух: в Башкирии, возле деревни Уртазы, из скважины, пробуренной разведчиками, ударил нефтяной фонтан. Заговорили об этом и в Урмане.
"Нефыть! Что такое нефыть?"
- Керосин. Вот что такое нефыть! - заявила Бибикей Насибуллина, стоя у плетня, который отделял ее двор от двора Низамовых. - Зарифа рассказывала, как он добывается. Мы тут ходим, хлеб сеем, лен да коноплю треплем, а под нами керосиновые реки текут…
- Уф, алла! Что теперь будет? - воскликнула Шамсия, совсем высохшая и постаревшая после смерти мужа.
- Хорошо будет, - сказал Хасан, пришедший навестить молодоженов, переехавших снова в осиротелый дом Низамовых. - За бутылкой керосина гоняемся, а тут свой появился. Это не хуже, чем в сказках: молочные реки, кисельные берега: трактора-то керосином заправляют?
- Говорят, что этот керосин черный, как горелое масло, - вмешался в беседу Ярулла, который поправлял дверь хлева, оторванную ветром.
- На то ученые люди есть - очистят, - с неожиданным сознанием своего превосходства возразила мать Зарифы, наслушавшаяся от дочери о машинах и горючем для них. - Заводы строятся, чтобы делать керосин. Ставят возле печей чаны высокие с трубками, по ним керосин и течет вроде самогона. Смола там еще какая-то получается.
- Я об этом тоже слыхал, - подтвердил с важностью Хасан. - Был у нас красноармеец в отряде с бакинского завода. Работать там трудно, но заработок порядочный.
- Пусть другие гонятся за таким заработком. - Шамсия не без опаски посмотрела на Яруллу. - Уж лучше на золото податься, чем на нефыть, - добавила она, вспоминая о ямах, пробитых старателями на склонах горы за крылом Урманского леса.
Золото? Нет, золото не манило Яруллу. Мало ли хороших людей потеряли здоровье на старании в глубоких этих шурфах. Роются, будто кроты-одиночки, но никто из них не создал себе хорошую жизнь, даже те, кому фартило. Взять хотя бы Насибуллу, отца Зарифы, могучего башкира: сначала запивать стал, потом в карты приохотился играть, а лет шесть назад уехал с дружком, таким же старателем, в Якутию, на далекие Алданские прииски, да и пропал без вести.