Перед отъездом в Светлогорск, откуда шло шоссе на Акташ, он снова попытался говорить с отцом, потом написал на листке из школьной тетради:
"Моя дорогая! Прости, что я не пришел сегодня и еще некоторое время не смогу прийти. Сейчас сказать желанное "да" мы не можем: я должен убедить отца в том, что мы с тобой созданы друг для друга. В конце концов он поймет! Он хороший. А я никогда не примирюсь с тем, что нам не суждено быть вместе, не допускаю мысли об этом. Только не изменяй ничего, подожди. Ведь для себя "да" мы давно сказали. Верь мне: все у нас будет хорошо. Я люблю тебя, но люблю и родителей. Помоги мне сохранить их и нашу любовь".
23
Раннее утро. Нагорное плато, прорезанное глубокими лесистыми оврагами. Повсюду стога сена; стада коров на зеленой отаве двигаются вдали, как букашки.
- В Акташе вся деревенская контрреволюция сидела, - сказал Ярулла, показывая на раскинувшееся в долине большое село с далеко видным минаретом деревянной мечети. - Слишком рано еще, чтобы нагрянуть в гости. Останови машину! Гляди, тут неплохо жили, не то что в нашем Урмане: наделы по шесть десятин на душу, места красивые. Когда в Мензелинске началось восстание против продразверстки и стали убивать коммунистов, здесь контра сразу вскинулась. Но ее скрутили быстро. Вот тогда-то и ушла от богача Баттала Саидова младшая его жена Хакима вместе с дочерью Альфией. Почему ушла, никому неизвестно, но вернулась она сюда, в Акташ, к отцу, простому шорнику, Усману Усманову, и не посмел Баттал требовать ее обратно. Усмановы - они из татар-нагайбаков, высланных на Урал при Иване Грозном. Несколько семей перебрались потом сюда и на всю Татарию прославились как мастера шорного дела. Богатства никто из них не нажил, потому что были они настоящие умельцы-художники, а при такой работе не разбогатеешь.
Усман-абый правильный человек. Поэтому он и Хакиму с ребенком без укоров принял, когда она ушла от Баттала Саидова, и не дал сестрам и своим женам заклевать их. Выросла Альфия у деда-шорника, замуж вышла, но мужа ее, Юсуфа, моего побратима, убили на фронте. Теперь она тоже у старого Усмана живет вместе с дочкой Энже.
Ярулла рассказывал с увлечением, но, судя по тому, как беспокойно двигались его тяжелые, натруженные руки, как нервно подергивались набрякшие от бессонницы веки - он ночью глаз не сомкнул, - видно было сразу, что тревога на его душе все нарастала.
- А откуда вы Усмана-абыя знаете? - вежливо, но равнодушно осведомился Ахмадша, угнетенный разлукой с Надей и тоже измученный бессонной ночью за рулем.
- Встречал в Казани…
Нежно курились в ущельях белые туманы, уже розоватые на горах. Вот-вот выкатится проснувшееся солнце, и тогда можно будет направиться ко двору Усмановых. Но прежде надо объяснить, что никакого пожара не было у вдовы Юсуфа, что просто понадобилось Ярулле повидаться со старым Усмановым и кое с кем познакомить сына…
Ахмадша слушал отцовские рассказы в пол-уха. Какое ему дело до чужих родословных и семейных преданий!
- Усманов восьмой десяток давно разменял, но все еще работает. Шорное дело, конечно, бросил: нет теперь смысла вколачивать свою жизнь в конскую сбрую. Председателем колхоза Усманов, а Энже, правнучка его, на колхозной ферме зоотехником.
Последнее сообщение опять прошло мимо ушей Ахмадши: все Надя ему представлялась, как ждала его, как смотрела на Каму, на береговую дорожку. Вот получит письмо… не поймет, конечно, рассердится, заплачет.
"Милая! - думал он в отчаянной тоске и жгучем раскаянии. - Это не я, а какой-то сумасшедший отправил тебе эту записку! Можно ли так оскорбить любимую девушку, унизить и ее и себя? Ведь она теперь трусом меня считает!"
Почему он согласился на поездку? Отец сам бросил работу и его сорвал и погнал в далекое село Актант. Разве ему не дали бы шофера, чтобы навестить человека, у которого что-то стряслось? И все говорит, говорит… но слова его не задевают Ахмадшу. Недоступен сейчас Ахмадша: только он и Надя, Надя и он.
Солнце победно поднималось, заливая золотистым светом нагорье и долину, где избы за высокими заборами тонули в зелени. "Победа" снова запылила по ухабистому проселку среди сжатого поля.
- Посмотри-ка! - сказал Ярулла.
В стерне у самой дороги неподвижно, словно камень, лежал заяц, сжавшись комочком, заложив за спину каемчатые уши и выпучив ярко-черные глаза. Другой прыгал вокруг, поднимался на дыбки, стоял столбиком, потирал передними лапами мордочку, будто умывался, и снова прыгал, потешно выгибая спину.
Ахмадша мельком взглянул на зверьков, потом отчужденно на отца. В редкие свободные минуты Ярулла, бывало, любил поиграть с детьми; вот и сейчас, забыв о тяжкой ране, нанесенной сыну, смотрит на зайцев и забавляется, как малое дитя.
Боясь нагрубить ему, Ахмадша остановил машину и громко стукнул дверкой.
- Вот чудаки! - раздраженно сказал он.
Но зайцы и после того не задали стрекача. Тот, что прятался, осторожно стал красться по стерне, тихонько подскакивая и прижимая уши, а веселый все шалил: поднимался на задние лапы, стриг ушами, смешно оглядывался.
- Рано мы приехали! Выключи мотор! Подождем еще немножко.
- А где тут был пожар?
- Посмотрим… Может, напутали в телеграмме. Стоит себе Акташ, как сто лет назад стоял, - с несвойственной ему тупостью сказал Ярулла и закашлялся: нескладно выдуманная ложь застревала у него в горле. Потом он снова заговорил беспокойно, торопливо: - Я тебе еще расскажу о Баттале Саидове… Пастухом он был в молодости, потом ограбил русского купца и уехал в Сибирь, будто на золото, а сам два года служил приказчиком. После вернулся и занялся хлебной торговлей. В голодные годы ссуду давал крестьянам без процентов, но с условием: "Хлеб будешь продавать только мне". И развернулся: миллионером стал, собственные караваны по Каме и Волге пустил. Тогда он и женился на Хакиме, дочери Усманова. Ты слушай! - сердито крикнул Ярулла, заметив безучастность Ахмадши. - Я тебе не зря рассказываю. Пришла революция, и Саидов сказал: "Я бедный пастух был, а что нажил - отдаю советской власти". И отдал то, что все равно национализировали бы: мельницы, дома, элеватор. Потом пришли к нему из ГПУ: "Арестуем тебя". - "Пожалуйста, говорит. Да не за что, хоть сегодня опять пойду в пастухи". Не тронули. А ночью он переехал Каму, нанял тройку и укатил в Крым, а оттуда - в Турцию.
- Какое мне дело до Баттала Саидова?
- Большое дело!.. Я тебя сюда не зря привез. - Ярулла взглянул в лицо сына, заострившееся, окаменевшее, и умолк; не слушал его Ахмадша, все разговоры впустую.
24
- Я тебя не зря сюда привез, - снова повторил отец, когда машина, проскочив через ворота, катила мимо древнего кладбища, густо заросшего деревьями и высокой травой.
Добротные постройки животноводческой фермы, раскинутые на косогоре, привлекли его внимание. И он, повеселев, вспыхнул пятнами темного румянца.
Возле клуба мальчишки уже играли в футбол. В огородах, вдоль речонки, на берегах которой росли старые ветлы, дымили топившиеся по-белому баньки: завтра пятница - татарское воскресенье.
- Мы сюда не зря приехали, - продолжал твердить Ярулла, глядя, как девчонка в платье с оборкой по подолу, мотавшейся над босыми смуглыми ножками - ни дать ни взять маленькая Зарифа - бегом выгоняла теленка из придорожных бурьянов, мокрых от росы.
"Ну чего он тянет? - с досадой подумал Ахмадша. - Гнали сюда как сумасшедшие целую ночь, а потом битых два часа стояли за околицей".
Но слова отца о том, что они "не зря приехали" в это горное село в глубине Татарии, точно пробили брешь в сознании, и всплыло сказанное раньше: "Энже на колхозной ферме работает…"
Ахмадша резко затормозил, и машина, сделав рывок, чуть не сбив ведро с коромысла у проходившей девушки, остановилась.
- Ты что? - испуганно закричал Ярулла.
Ничего, цела девка! А вот Ахмадша… Сидит, исподлобья сверля отца гневным взглядом, губы вздрагивают, зубы оскалились, как у волка. Незнакомое, злое лицо человека, готового к защите.
- Говори, зачем меня привез!
- Подожди сердиться! - мягко сказал Ярулла, собираясь с мыслями. - Ну чего ты на меня смотришь, будто на врага лютого? Ведь не могу же я насильно женить тебя!
- А разве я соглашусь? Эх, отец! Неужели ты думаешь, что меня, советского человека, комсомольца, можно женить по старинке, как женили тебя тридцать лет назад?
Открытое, жесткое нападение было, и это сразило Яруллу: ведь он-то никогда не осуждал своего отца Низама Низамова, не видевшего никаких радостей в жизни и даже самой смертью обиженного, слезы навернулись на его глаза, и он опустил голову.
Гнев Ахмадши сразу остыл.
- Ты пойми, как мне тяжело, - глухо произнес он.
- Я понимаю, сынок, - так же тихо ответил Ярулла. - Но чтобы отвести молнию, делают громоотвод.
- И ты решил сделать громоотводом Энже? - Ахмадша хотел усмехнуться, но усмешки не получилось: пересохшие губы точно приклеились к зубам. - Нехорошо ты со мной поступил.
- Ну, раз уж мы приехали, нельзя не заглянуть в дом моего побратима, который умер у меня на руках. Я обещал ему перед смертью, что стану отцом его Энже. Познакомимся. Посмотришь.
- Ни за что! Я и тебя разлюблю, и себя перестану уважать. Какие могут быть сейчас смотрины?
Старый нефтяник осмотрелся, вконец расстроенный, с трудом соображая, что предпринять, и вдруг воскликнул с радостью:
- Да вот они сами идут: председатель Усманов и его правнучка Энже! Ох, сынок! Ведь это ее ты чуть не задавил машиной. Как же я, слепой петух, не узнал Энже!
И, едва не проговорившись о том, что приезжала от Усманова женщина на правах свахи и привозила портрет Энже, Ярулла вывалился из машины с такой торопливостью, словно боялся, что Ахмадша газанет сейчас и оставит перед Усмановым только облако пыли.
Он обнялся со стариком, поздоровался с Энже, а Ахмадша все еще сидел в машине.
"Вот упрямый мальчишка!" - И Ярулла на всякий случай встал перед радиатором и даже облокотился на него.
- Кто там с тобой? - не без лукавинки спросил бывший шорник, которому он сообщил о своем приезде по телефону.
- Мой младший сын Ахмадша. Инженер, - пояснил с гордостью буровой мастер.
- А это моя правнучка Энже, наш зоотехник, - в тон ему сказал Усманов, щуря на гостей острые глаза и посмеиваясь в седую бородку, похожую на клочок ваты, прилипший к его широкому лицу. - Правда, очень молодой зоотехник. Всего-то ей девятнадцать лет, но за год работы на ферме ни одного случая падежа. За каждого теленка, за каждую корову, словно солдаты, сражаются мои колхозницы. А что на вооружении? Кукуруза. Как мы раньше жили без нее, ума не приложу! Пастбища-то у нас - горе, только звание одно. Вот наша Энже и воюет. - Усманов снова с выжидательным любопытством взглянул на Ахмадшу, который, насупясь, сидел в машине. - Отчего он у тебя такой неповоротливый? Или укачало дорогой?
- Ну что вы, дедушка! - быстро шепнула Энже, уже успевшая рассмотреть гостя.
Будь Ахмадша повеселее, она решила бы, что он просто попугал ее, нарочно шумнув машиной: не мог ведь городской инженер оказаться растяпой за рулем! Но почему он не выходит?
Пользуясь правами хозяйки, Энже подошла сама, заглядывая в открытое окно, спросила приветливо:
- Разве вы не хотите посмотреть, как мы здесь живем? Конечно, вас, нефтяников, трудно чем-нибудь удивить, в деревне особенно. Зато у нас природа чудесная.
Звонкий девичий голос заставил Ахмадшу поднять голову.
Не таясь, с восхищением смотрели на него большие черные глаза. Их смелый взгляд из-под густых ресниц и резко очерченные брови странно не соответствовали доброму, даже кроткому выражению ярких губ. Черные до синевы волосы, собранные в тяжелую косу, пышно кудрявились над чистым лбом.
"Громоотвод!" - подумал Ахмадша, но насмешки не получилось: угрюмо, но и с интересом глядел он на девушку.
25
Прочитав письмо Ахмадши, врученное ей посыльным, Надя вскрикнула - невыносимая боль стиснула сердце.
- Да что это он? Просто с ума сойти надо! "Сейчас сказать друг другу "да" мы не можем… Я должен убедить отца…" В чем убеждать его? Разве я совершила что-нибудь постыдное?
Она попыталась еще раз прочитать письмо, но строчки прыгали, сливались перед глазами. Не в силах справиться с лихорадочной дрожью, боясь, чтобы посторонние не увидели ее в этом жалком состоянии, девушка захлопнула дверь, бросилась на кровать и, уткнувшись лицом в подушку, дала волю слезам. Еще никто никогда не наносил ей такого жестокого оскорбления.
Ни на минуту не усомнилась она в подлинности письма. Кто посмел бы так злобно пошутить? Нет, подозрение закралось еще в тот вечер, когда Ахмадша не пришел, не позвонил. Он не дал знать о себе и на другой день, и на третий, и вот - письмо.
- А со мной ты не боишься порвать? - гневно прошептала она. - Почему ты не пришел сам, чтобы сказать прямо, а, как жалкий трус, спрятался за родню?
Когда иссякли слезы и уже не было сил плакать, один вид этого письма снова причинил девушке боль. Куда девалась ее выдержка, светлая, гордая уверенность, с которой она смотрела в будущее! Если бы Дина Ивановна увидела ее в таком отчаянии, она не узнала бы дочери. Но мать поглощена делами в Светлогорске.
"И хорошо, что ее не было дома, когда мне принесли записку Ахмадши, унизительную для нас всех, - с тоской подумала Надя. - А отец…"
"Мы будем счастливы, папа!"
Некстати вспомнившиеся слова вызвали новый взрыв рыданий, заглушенных подушкой.
Ночь прошла, точно в бреду.
Рано утром задребезжал телефон, и у Нади сразу промелькнуло: "Ахмадша!" Она еще не решила, как будет говорить с ним, а уже сжимала трубку в руке.
- Да. Вас слушают…
- Надюха, это я! - с наигранной веселостью прозвучал голос Юлии. - Собираюсь сегодня нагрянуть к тебе, покупаться, позагорать, хоть часика два поваляться на пляже. Ведь лето уже кончается. Я думаю, вы с Ахмадшой не будете возражать, если я проведу денек в вашем милом обществе. А? Чего ты молчишь? Попала в татарский полон и совсем забыла друзей!
- Да нет, - с трудом вымолвила Надя и закашлялась.
- Что ты там бормочешь? Простудилась? Не надо, деточка, злоупотреблять лунными ваннами!
- Я… Видишь ли, я… - Надя помедлила, не зная, каким образом уклониться от несносного посещения. - Я уезжаю. Да, да! Собралась экскурсия. Хотим побывать в местах, где жил Шишкин, где он писал свои картины. Меня уже ждут на пристани.
Но от Юлии было не так-то просто избавиться.
- Черт с вами, поезжайте! - непринужденно ответила она. - Но ключ от дачи оставь у соседки. Мы с Юркой все равно явимся: завтра же выходной. Когда ты вернешься со своим Чингисханом, мы выпьем за ваше будущее семейное счастье.
Не ответив, Надя положила трубку и долго сидела, не шевелясь, понурив голову. Капли холодного пота проступили на ее лице.
"Нет, я в самом деле уйду куда-нибудь. Я не могу сейчас встречаться с ней!" - подумала она, порывисто вставая.
Старательно умылась, с чувством безотчетного страха перед чужими взглядами долго причесывалась перед зеркалом, отчужденно наблюдая за движениями бледненькой кудрявой девушки. Так неприятен был ей вид страдающей от любви девчонки, что даже жалости к ней она не испытала.
- Шумите о себе, говорите красивые слова, а при первом испытании раскисаете, - презрительно сказала она этой еще недавно такой самонадеянной особе. - Мальчик бросил? Ну что же, поделом вас наказали!
Сама того не замечая, она надела платье, которое особенно нравилось Ахмадше, - славное платье травяного цвета с белым узором и белым воротником.
- Куда собралась, жалкая ты моя? - спросила старуха соседка, древняя хатка которой прилепилась к горе у самой террасы Дроновых. - Ночью вроде плакала? - Не получив ответа, положила ключ в карман, пытливо всмотрелась в припухшие глаза девушки. - Никак с милым поссорилась? Ништо, не печалься, не порть глазыньки. Будет еще впереди того добра! Небось, дай-ка, сам вывернется, как лист перед травой…
Это было уже слишком! Если все начнут вмешиваться…
- Я не плакала! - сердито оборвала Надя старую бакенщицу. - Каштанчик ночью скулил под окном.
- То-то Каштанчик! - Соседка проводила ее недоверчивым взглядом. - Чего сердиться-то. Сама в девках была, сама гуливала.
26
Отдав ключ, Надя побежала вверх по берегу, по тропинке, вьющейся между глыб известняка, среди которых струились светлые ручейки. Весь берег здесь источал воду, точно оплакивал седую древность, которая ушла безвозвратно.
Задохнувшись от бега, девушка остановилась среди камней. Чуть внятно плескалась внизу сонная в этот час река. Теплый ветер дохнул в лицо, точно шепнул: "Куда спешишь, жалкая ты моя?"
Ласковое утро, манящие речные дали, камни, на которых она столько раз сидела с Ахмадшой, эти тропинки бесконечных провожаний - все било по натянутым нервам.
Боясь, что ее увидят в слезах, не смея даже подумать о том, чтобы ехать на завод, Надя пошла вдоль опушки леса над заливом. Здесь тропинка была сухая, утоптанная. Липы и дубы, толпами карабкавшиеся на кручу, плотно смыкали дремучие кроны. Заблудиться бы в пойме, поросшей цепкими плетями ежевичника, забиться в лесную чащу, забраться в копны, разбросанные по жнивью на полях, - только подальше от людей, от всех, кто может пожалеть, а может быть, и позлорадствовать.
Горячая мысль вдруг обожгла девушку. "Полно, стоит ли верить наспех набросанной записке? Почему вся жизнь должна омрачаться из-за клочка бумаги? Может ли Ахмадша по-настоящему, даже не объяснив ничего, сам заочно решить ее и свою судьбу? Отчего старый друг семьи Ярулла Низамов восстал против их брака? Что случилось? Может быть, недоразумение, клевета, вздор какой-нибудь? До чего я глупая! Надо встретиться, поговорить, выяснить, в чем дело. Ведь и он мучается. Нелегко же, непросто ему отказаться от меня! Да он и не отказывается, а только просит подождать, ничего не изменяя. Он любит меня!"
Решение еще не принято, а Надя уже идет в сторону буровых. Это неблизко, надо пройти поймой мимо ериков, заросших осокой да камышом, мимо болотистых перелесков, по колеистым проселкам, по сжатым полям нагорья, где пасутся сейчас пестрые стада коров.
Нужно обязательно увидеть Ахмадшу, потому что ждать, изнывая от неизвестности, невозможно. Дрофы, громадные степные птицы, отдыхая на перелете, кормятся на открытой равнине. Вожак стоит, как постовой, - его усатая голова на палке-шее далеко видна над стерней, над межой, заросшей полынью. Но кто-то спугнул птиц. Они быстро бегут на ветер, дующий с поймы. Таким неправдоподобно большим птицам, конечно, легче взлететь против ветра, и они взлетают, точно самолеты, раскидывая гигантские крылья, до трех метров в размахе.
Низко-низко, над самой головой девушки, проносятся они, нескладные, сказочные птицы, овевая ее взмахами тяжелых крыльев; длинные шеи вытянуты, клювы полураскрыты, беспомощно висят тонкие ноги. Надя провожает их взглядом и шагает дальше.
Из-за бугра выглянула верхушка первой буровой, и сразу в предчувствии беды и возможного унижения отчаянно забилось, заныло сердце. Как превозмочь эту боль? Кто выдумал такие душевные муки? Можно ли ради любви идти на унижение? Робость охватила всегда смелую девушку.