Глава пятая
Прокурор Оганов и пришедший к нему начальник районного ОБХСС Травкин сидели перед распахнутыми окнами и вели вялый, обоим неприятный разговор о деле Глинкина.
Конечно, им было неуютно оттого, что преступником оказался человек, который не один год работал рядом с ними. Но была у этого дела особо неприятная сторона - они тревожные сигналы о Глинкине имели, а арестовали его теперь по указанию из Москвы, и выяснилось, что еще в пятидесятые годы он, работая в Брянске, привлекался к уголовной ответственности и сюда, в Южный, приехал, отбыв небольшое наказание, но теперь привлекался к ответственности по новым открывшимся обстоятельствам, и, видать, достаточно основательным, если спустя несколько лет предложено его арестовать и этапировать в Брянск.
Сейчас Оганов и Травкин пытались для себя выяснить, почему не сработали сигналы о Глинкине, которые они имели? Все-таки сигналы были глухие: один безымянный телефонный звонок в ОБХСС и два - в прокуратуру, да еще анонимка в ОБХСС, в которой, правда, подробно описывалась пятисотрублевая взятка, причем автор утверждал, будто сообщником Глинкина является Лукьянчик. Телефонные звонки к делу не пришьешь, а анонимку проверили формально и, ничего толком не выяснив, положили под сукно. Травкин как следует проверять анонимку не захотел, и без нее работы было под самую завязку. Сейчас ему сказал об этом Оганов, но в ответ Травкин напомнил Оганову про письмо учителя Ромашкина, о котором тот вроде забыл…
Действительно, месяца три назад в прокуратуру поступила подписанная жалоба учителя Ромашкина. Его пригласили на беседу, и он подтвердил, что давал Глинкину взятку за квартиру, но на другой день, когда Оганов уже собирался с этой жалобой пойти в райком партии, учитель явился снова и жалобу свою забрал, сказав, что он написал ее сгоряча и теперь от нее отказывается…
- Все-таки вы могли поработать с этим учителем, убедить его, - сказал Травкин.
Оганов недовольно поморщился и, взяв со стола анонимку, начал ее перечитывать.
- А вы разве не могли поработать с этой анонимкой? - проворчал он своим густым басом, испытывая, однако, неловкость оттого, что они сейчас так откровенно и несолидно отфутболивают свою вину друг другу.
Но в анонимке действительно было кое-что доступное проверке. Автор сообщал, например, что он своей жилплощади лишился летом прошлого года при чрезвычайных обстоятельствах. Он, правда, не уточнял, при каких, но покопать здесь можно было…
- И еще есть щелочка, - гудел Оганов, продолжая читать анонимку. - За взятку он жилплощадь получил, только они обманули его и дали квартиру похуже. Ведь можно было проверить все ордера за прошлое лето? И найти тот, который был выдан без основания? Наконец, можно было найти документацию выдачи квартиры по чрезвычайным обстоятельствам?
- А если они дали эту квартиру без всяких ссылок на обстоятельства? - начинал злиться Травкин.
Оганов почувствовал это и, шевельнувшись в кресле всем своим грузным телом, повернулся к Травкину:
- Злиться не надо, мы оба на этой истории учимся.
- Анонимку я доложил тогдашнему начальнику райотдела милиции, и он сказал, что если мы пустим дым, а это окажется клеветой, нам не поздоровится.
- Это было еще при Пушкареве?
- Да.
- Так они же с Лукьянчиком были первые друзья по рыбалке.
- По рыбацкой пьянке, - уточнил Травкин.
- Ну, видите? Все это следовало тогда учесть.
- Вы, товарищ Оганов, я вижу, большой мастер заднего ума, - уже совсем разозлился Травкин, а Оганов вдруг качнулся своим тяжелым телом - засмеялся:
- Ну, ну, давайте теперь мяч мне - про учителя Ромашкина.
Теперь они засмеялись оба, но засмеялись невесело…
Жара проникла и в тюрьму. Камера, в которой сидел Глинкин, располагалась над кухней, и в раскаленном воздухе были густо замешены кухонные запахи. А он гурман: уж на что вкусно готовила жена Лукьянчика и то он, бывало, куражился у них за столом - или ему в жареных грибах хруста мало, или тесто в пироге переслащено. А тут глотай тяжкий дух тюремной похлебки. Глинкин дважды за утро поднимал шум, вызывал надзирателей и требовал устроить в камере сквозняк. Ему объясняли, что здесь не санаторий и не гостиница, и запирали дверь.
Вонючая духота мешала думать. Впрочем, пока и думать-то было не о чем, он же еще не знал толком, за что взят, а главное, какими уликами против него вооружено следствие. Пока не вызовут на первый допрос, лучше не ломать голову попусту. Он стал вспоминать о том, что было раньше… там, в Брянске.
Вот где в свое время было заварено славное дельце. Если б не случайное осложнение, за год они бы на троих имели около миллиона. Но из-за одного дурака дело завалилось на самом разбеге. Про грузин говорят, что у них много денег, но еще больше темперамента, и это очень верно. Такой вот грузин неожиданно влез в их дело со стороны и начал пороть горячку, а потом и шантажировать. Испугаться его - означало бы потерять добрую половину дохода. Тогда решили его убрать. Наняли умелого паренька из уголовников, и тот грузина укоротил. Но одна же беда не приходит. Только обезвредили грузина, прокуратура выходит на всю их троицу: какая-то ревизия в бухгалтерии Облпотребсоюза наткнулась на подозрительные документы - двоим из них замаячила тюрьма года на четыре, а то и больше. Но в бой ринулся третий: он привез из Москвы опытнейшего в подобных делах адвоката, который за три дня вконец запутал следствие, опроверг большинство улик и добился детского приговора - по году. Под следствием они просидели девять месяцев, так что на том все дело и кончилось. Но тут новая беда - опасно зашевелился уголовный розыск с тем укороченным грузином. И тогда они решили - всем разъехаться в разные стороны. Глинкин воспользовался одним своим старым знакомым, занимавшим высокий пост, и тот, дабы Глинкин не мозолил ему глаза с их знакомством, дал ему звонкую рекомендацию, с которой он и перебрался в город Южный…
С тех пор у Глинкина не меркнет вера в силу дружбы и еще в адвокатов. Сейчас он уверен, что Лукьянчик его не подведет и слова лишнего на него не скажет. А насчет хорошего адвоката он позаботился заблаговременно: местный, прирученный им, адвокат Сверчевский будет действовать не хуже того московского. Но посмотрим, может, обойдемся и без него…
В комнате следственного изолятора, куда привели Глинкина на допрос, похлебкой не пахло, но жара была тут почувствительнее. Рубашка противно прилипала к спине, пот струйками сбегал по шее за воротник. Голос следователя доносился до него как бы издалека, его заглушал врывавшийся в раскрытое окно пронзительный крик галок…
Следователь прокуратуры Арсентьев читал Глинкину заявление на имя прокурора от учителя Ромашкина, которого Глинкин хорошо помнил - тихий такой учителишка математики из школы фезеушников, но почему-то вызывавший у него безотчетное беспокойство. Чуяло сердце!
Глинкин сидел с мрачным, низко опущенным лицом и отрешенно слушал. Один только вопрос тревожил его сейчас - что у них против него еще, кроме этой дурацкой взятки у Ромашкина?
Заниматься громким чтением Арсентьеву пришлось неожиданно - доставленный на допрос Глинкин заявил, что он нечаянно раздавил очки и читать сам не может. Вранье - очки он нарочно оставил в камере. Сейчас у него главная задача - протянуть время: все-таки должен вступить в дело Григорий Михайлович Сверчевский, который все и решит, в том числе и то, нужно ли ему врезаться в дело.
Сверчевский появился возле него несколько лет назад, вскоре после того, как он стал заместителем председателя райисполкома. Однажды к нему на прием пришел мужчина необычайно благородного вида: осанистая фигура, одет строго - черная тройка, университетский значок на лацкане, черный галстук с жемчужиной, падающая на плечи грива седых волос, глянцево выбритое лицо, белые холеные руки, на безымянном пальце массивное обручальное кольцо и глаза - крупные, светло-карие, внимательные, спокойные… Пришел он к Глинкину на прием по квартирному делу, которое коротко изложил своим мягким, вкрадчивым голосом. Прямо скажем, просьба у него была нахальная: он разводился со старой женой и сходился с новой, помоложе… "Любви все возрасты покорны", - сказал он с печальной улыбкой. Старой жене - "чтобы молчала", объяснял он с подкупающей прямотой, - нужно оставить старую квартиру, а у новой жены есть дочка-школьница, и поэтому ему нужна трехкомнатная квартира. Первый раз Глинкин тотчас выпроводил его с категорическим отказом, но он знал, что этот седогривый придет еще раз, чувствовал, что придет. И не ошибся. На этот раз они поняли друг друга…
Григорий Михайлович Сверчевский в городе Южном был популярным адвокатом. Про него говорили: "Ловок как черт, денег у него мешок". Он первый в городе имел собственную автомашину, а на берегу Сыпяти выстроил дачу-замок с башнями по углам и обнес ее высоким начальственным забором темно-зеленого цвета. По его даче объясняли дорогу приезжим: "Дойдете до адвокатской дачи с башнями, поворачивайте направо…" Однако недавно он, по состоянию здоровья, беспокойную адвокатскую деятельность бросил и стал юрисконсультом в местном отделении "Сельхозтехники". А вскоре после знакомства с Глинкиным по совместительству начал работать юристом и в райисполкоме. Но в действительности главным и хлебным его делом оставалась… адвокатура. Только уже не честная, официальная, заканчивающаяся речью в суде, а никому не видимая, подпольная. Последние годы они с Глинкиным работали на пару, выручая попавших в беду денежных людей.
Об этой их деятельности Лукьянчик не знал.
Договорились они и о том, что предпримет каждый из них, если другой попадет в беду. Сейчас Глинкину нужно тянуть время, дать возможность Сверчевскому решить, как повести борьбу за его спасение…
Пока же он слушал, как следователь Арсентьев читал ему заявление того учителишки Ромашкина.
- Ну, Семен Григорьевич, что скажем?
- Оговор, больше и говорить нечего.
- Не надоела вам эта канитель? - вытерев платком вспотевшее лицо, спросил следователь, пододвигая к себе протокол допроса, начатого им часа два назад.
- Для вас, конечно, это канитель, а для меня судьба… - Глинкин помолчал и продолжал: - И что говорить? Вот этот ваш учитель Ромашкин попросил на приеме понравившуюся ему квартиру, и я ему дал ее. Так это только о том и говорит, что в исполкоме внимательно относятся к просьбам трудящихся. Проверьте. А главное - не брал я у него денег, и у вас нет и не может быть свидетелей доказать что-то другое.
- Ну, а если мы вот в этой вашей, найденной у вас при обыске записной книжечке расшифруем все ваши хитрые пометочки с цифрами? Что тогда? Кстати, время, когда вы получили взятку у Ромашкина, совпадает с пометкой в вашей книжечке, и здесь стоит цифра "двести". Как вы это объясните?
- Я скажу, что расшифровано неправильно, а так, как нужно следствию, - он кивнул на свою записную книжку. - Мало ли по какой фантазии и о чем я делал эти условные записи.
- Ладно, о книжечке в свой час. Значит, от дачи показаний отказываетесь? Запишем… Подследственный Глинкин давать показания отказался. Подпишите. Вот здесь. Спаибо.
Арсентьев вызвал конвой. Пришла молодая беловолосая женщина, выводная следственного изолятора, и увела Глинкина. Уже в дверях он обернулся:
- Я понимаю, Дмитрий Сергеевич, как вам досадно и обидно, но пока, - он подчеркнул "пока", - иначе вести себя не могу. Привет.
"Почему сказано это "пока"? Что будет за этим "пока"?" - задумался Арсентьев… Так или иначе долго ждать нельзя, его нужно этапировать в Брянск, где займутся старыми его делами.
Глава шестая
Войдя в дом с налаженной комфортной жизнью, Горяев целыми вечерами просиживал у телевизора. Смотрел главным образом футбольные матчи да разве еще эстрадные концерты, когда перед ним, как на демонстрации мод, сменялись красивые, сосущие микрофон девицы и песни с одним и тем же сюжетом - "Ты пришел, ты ушел"… Служба - дом. Дом - служба. Сегодня как вчера. Завтра как сегодня. Образовался своеобразный ритм жизни, который укачивал его все сильнее, уводя все дальше от давно чуждой ему суетной жизни.
На работе в министерстве он держался подчеркнуто обособленно. Однако это еще не означало независимость. Рядом был начальник отдела, был еще старший инженер, в группе которого Горяев работал и с которым он вынужден был общаться каждый день. Но он скоро понял - общение может быть чисто условным: приказано - сделано, и до свидания.
Так он и работал - ровно, хорошо, получал благодарности и премии и ни о чем более не помышлял. Женитьба внесла в его личную жизнь спокойный ритм и ощущение прочности его положения.
Из этой жизни он однажды шагнет в преступление и сделает это совершенно спокойно, ибо и это он сочтет своим сугубо личным делом.
Только однажды его обдало холодным ветром…
Случилось это почти два года назад. Его тестю Семену Николаевичу Невельскому был объявлен выговор за срыв каких-то плановых сроков на стройке, и он был вызван в Москву для объяснений. В семье ничего об этом не знали. Он явился домой на рассвете, его привел громадный дядька в брезентовой куртке и болотных сапогах. Семен Николаевич был пьяненький, глупо подмигивал выбежавшим в переднюю жене, дочери и зятю, тихо хихикал, и лицо его кривилось в дурацкой ухмылке.
Евгений Максимович смотрел на тестя и тихо смеялся.
Впервые он увидел его таким живым и симпатичным, способным на мужские проказы и будто забывшим о своих бетономешалках. А Невельской тоже смотрел на него не как всегда, а с тревогой.
- Соболезную тебе, Евгений, - вдруг сказал он трезво и печально. - Ничего подобного ты пережить не можешь - ни выговора получить, ни напиться с досады иль с горя. Ты как лабораторная мышь - в отличие от обыкновенной, попадаешь в беды чисто искусственные и кушаешь по звонку, неприятности тебе как бы прививают… А я каждый день могу схватить горячую беду своими собственными голыми руками, - он тяжело и протяжно вздохнул. - Ну что ж, нравится тебе, живи так, с единственной реальной опасностью, что по дороге на дачу колесо в "Волге" спустит. Но я бы так жить не смог… - он умолк, резко встряхнул головой и тронул виновато руку зятя: - Лишнего я наговорил… Извини.
- Вы сказали правду, - тихо ответил Евгений Максимович. Он хотел уйти, но Семен Николаевич удержал его за руку.
- Если сейчас ты сказал искренне, не все пропало, Женя. Знаешь, что меня тревожит - на работе тебя хвалят. Очень хвалят, но как-то неконкретно. У меня дружок в вашей коллегии… Но я тебе посоветую для начала: будь бдителен к похвалам и к хвалящим. А еще лучше… - он рассмеялся, - давайте-ка вместе с Наташкой ко мне… - Он помолчал. - Знаю, что не поедете, знаю, - и вдруг заключил со злостью и болью: - Вы оба домашние животные!
Через час он улетел на свою стройку. А Горяев вместе с Наташей поехал на службу.
Вел машину молча - все-таки последние слова тестя его задели.
- Ой, папка мой… - рассмеялась воспоминанию Наташа. - За всю нашу жизнь я таким пьяным его не видела.
Евгений Максимович молчал.
- Что с тобой? - почувствовала неладное Наташа. - Не с той ноги встал?
- Сегодня утром я говорил с твоим отцом, знаешь, как он назвал нас с тобой? Домашние животные.
- Аааа, догадываюсь… - Лицо Наташи стало суровым, и она неподвижно смотрела вперед. - Он и мне это говорил, и уже не раз. Он же искренне убежден, что все стоящие люди должны работать на его стройке, если не хотят захлебнуться в мещанстве. Не думала я, что ты такой чувствительный к подобной романтике.
Он уже сворачивал к министерству и не ответил.
Именно в этот же день на работе произошло событие, которое сильно его встряхнуло и помогло забыть злые укоры тестя…
Утром его пригласил к себе заместитель начальника главка Сараев, и был он отменно любезен, даже ласков.
- Дорогой Евгений Максимович, начинаем вашу подвижку вверх, - заговорил он весело и вместе с тем деловито, напористо. - На уровне нашего главка все решено - мы выдвигаем вас на пост начальника оперативно-диспетчерского отдела. Суть дела вы уже прекрасно знаете, а руководить этим отделом должен современно образованный и по возможности еще молодой и энергичный человек.
- Какой же я молодой? - усмехнулся Горяев, испытывая, однако, весьма приятное ощущение - он уже не раз думал, что должен же продвинуться по службе, и вот на тебе, пожалуйста - сразу большой скачок.
Сараев вышел из-за стола и, остановившись перед Горяевым, сказал, смотря ему в глаза:
- Евгений Максимович, у меня к вам только одна просьба: говорите мне всю правду… какой бы обидной она ни случилась. Обещаете?
- Мне кажется… я вообще лгать не умею, - сказал Горяев, тоже смотря в глаза Сараеву.
- Ну, и прекрасно! - Сараев вернулся за стол. - Анкетная справка на вас уже заполнена, и сейчас я передам ее замминистра Соловьеву. Он, наверное, захочет поговорить с вами, так что не отлучайтесь сегодня надолго.
К замминистра его позвали спустя час.
Пригласив присесть, Соловьев взял из папки бумаги:
- Горяев Евгений Максимович - точно?
- Да.
- Год рождения тридцать пятый?
- Да.
Переспросив его по всем основным анкетным данным, объяснив, что бумага с этими данными пойдет в такое место, где недопустима самая малая неточность, замминистра вернулся к графе "партийность":
- Как вы понимаете, никто не может винить вас в том, что вы не вступили в партию, но хочу вас спросить, в порядке чистого любопытства: почему все-таки ваши пути с партией однажды не скрестились?
Не в первый раз Евгений Максимович слышал этот вопрос и знал, где и как следует ответить. На сей раз он решил вначале кольнуть замминистра:
- Ну все-таки партия для меня не прохожий, с которым можно встретиться или разминуться. Но не в этом дело…. До недавнего времени я вел, может быть, излишне свободный образ жизни холостяка… - Он помолчал и добавил с улыбкой: - Понимаю ваше недоумение, но это полная и искренняя правда.
Заместителю министра, как видно, его откровенность понравилась, он рассмеялся:
- Прекрасно, если расхождение только по этому вопросу… - Соловьев закурил сигарету и, выпустив дым вверх, проследил за ним и потом перевел внимательный взгляд на Горяева: - Но, между прочим, исправить сие не поздно. Ведь с холостяцкой вольницей, судя по справке, покончено?
- Я уже думал об этом, - тихо ответил Горяев.
- Так что я могу сказать… там, что этот пункт анкеты будет исправлен в самое ближайшее время?
- Но не завтра же? - улыбнулся Горяев.
- Ясно, ясно, - ответно улыбнулся Соловьев и подвинул к нему пачку сигарет. - Не курите?
- Спасибо… Как-то миновала чаша сия.
- А чаши иные? - без теки улыбки спросил Соловьев.
- Не знаю, какие вы имеете в виду… но какие-то не миновали, - тоже вполне серьезно ответил Горяев.
- А такой тяжелой чаши, чтобы мешала работать, в руках не держите?
- Думаю - нет.
- Ваш тесть - знаменитый строитель Невельской?
- Я не люблю напоминаний об этом, - смотря в сторону, обронил Горяев.
- Это еще почему?
- Мне рассказывали про одного крупного военного, который женился на знаменитой балерине, и с того дня о нем говорили - не герой войны, а муж балерины, и в этой ипостаси он стал гораздо больше известен.
- О-хо-хо! Хо-хо! - смеялся заместитель министра. - Так вы, оказывается, тщеславный?
- Здоровое тщеславие, товарищ заместитель министра, не порок…