Было парно, томно и смутно. Сквозь густые кроны деревьев солнце сюда не доставало, и в полдень стояли сумерки. Царствовал здесь утомляющий, своеобразный дух. Упавшие, гниющие деревья источали влажный запах прели, который смешивался с медовым ароматом лабазника. От этого воздух становился тяжелым и пьянящим. Я бы ничуть не удивился, если бы мне сказали, что человек, прилегший в этом лесу, так и не поднялся. У меня состояние было, например, такое, будто я хватил малую толику угарного газа. Голова чуть побаливала, а кровь в висках пульсировала толчками и двигалась так трудно, что, казалось, она загустела и ее полезно чем-то разбавить.
Когда вышел на елань, дышать стало легче. Давным-давно, может быть сотни лет назад, здесь прошел лесной пожар. Обуглившиеся, безжизненные деревья повалил ветер. Они превратились в тлен, и долгое время не было на этих полянах ничего живого. Лишь изредка забегал сюда попискивающий бурундучок, прошагивал косолапый, круша своей тяжестью податливые разложившиеся стволы, и снова надолго устанавливалась тоскливая тишина. С течением времени гарь зацвела. Обжили ее пока травы: добродушный, совсем домашний иван-чай, козлобородник, раскинувший над своими зелеными соседями желтые соцветья, нежный, розовато-белый лабазник, который так хорош в майском и июньском чаю. Минует много времени, и елань снова зарастет лесом. Сначала сквозь травянистую поросль проклюнутся осины, тополя, потом, когда они подрастут, притенят, притушат травное половодье, вслед им двинутся истинные владыки тайги - сосны, пихты, лиственницы, а кое-где проложат себе долгую дорогу кудрявые кедры. И расселится разная живность, разрастутся страсти, возникнут свои трагедии и обоснуется свое счастье. До нового пожара.
Шагал я вниз бодро, весело, распевал храбрые песни и не думал ни о чем до тех пор, пока не дошел до поляны, покрытой растениями с листьями, похожими на растопыренные перепончатые лапы о трех пальцах. Называется это растение какалией копьелистой, а в народе именуется медвежьим ухом. Почему ухом - не знаю. Сходства никакого. Если уж пойти на предельную невероятную натяжку, допустимо - ступней. А вообще-то, самое правильное - назвать ее медвежьей касторкой или даже английской солью. Ибо назначение этого растения в медвежьем рационе вполне определенно. Перед спячкой медведь, как бы засмаливая свой пищевой тракт, до отвала лопает хвою. Одни говорят, что с целью дезинфекции, другие предполагают, что просто для балласта, - в общем, если лопает, значит, это ему необходимо. Налопается и отправляется на покой. Весной же, очухавшись ото сна, мчится искать какалию. Теперь уже ею он наедается досыта. Наестся, переболеет медвежьей своей болезнью и пойдет шлепать по горам и долам.
Один из них и прошлепал по низинке. Шел я мимо какалии копьелистой, а перед глазами моими стояли мишенькины следы. Я уже миновал елань и на сотню шагов углубился в лес, когда увидел его. В тяжелых таежных сумерках он показался мне высотой с деревенскую избу. Вначале я даже не успел испугаться, а только подумал: "Какой огромный". Потом стал соображать. Я стоял как вкопанный и соображал. Конечно, первое, что пришло мне в голову, - бежать. Это соображение я немедленно отбросил, так же как и желание забраться на дерево, потому что и в скорости бега и в лазанье по деревьям медведь не оставлял мне никаких шансов. Кстати, я не раз замечал, что люди порой прибегают к действиям, в которых их противник явно сильнее, а потом начинают докапываться, где допустили промах. Но это так, к слову пришлось. В то время мне было не до обобщений.
Несколько приободрило меня то, что медведь, как и я, не двигался. Может, он тоже боится? Я вспомнил рассказы стрелков из городского клуба охотников и рыболовов о том, как от их громких криков медведей одолевал злополучный недуг и они улепетывали бешеным галопом, оглашая окрестности непристойными звуками.
Глубоко вздохнув, я истошно заорал что-то вроде:
- Гр-р-ы-ы!..
Медведь стоял.
Я заорал было пуще, но в горле у меня что-то оборвалось и получилось совсем несерьезно:
- Ы-ы-ы-и…
И тут мне показалось, что зверь двинулся. Но не от меня, а ко мне.
Здесь уж я ничего не стал соображать, а грохнулся на землю и, для большего впечатления раскинув руки, задержал дыхание. Наверное, я подсознательно вспомнил рассказик, который читал в детстве: медведь не тронул лежачего человека, приняв его за мертвого. И я всеми силами старался изображать из себя покойника. Мне казалось, что все произойдет, как произошло в рассказе. Медведь подойдет, обнюхает меня, обдавая смрадным дыханием, присядет, сделает свое грязное дело и удалится.
Никогда я не думал, что можно так медленно передвигаться. Уже час, наверное, прошел с тех пор, как я лежал с закрытыми глазами, а медведь до меня еще не дошел. Но он был где-то рядом. Совсем-совсем рядом - я всем телом слышал его мягкие, крадущиеся шаги и, напрягшись, ждал. Что заставило меня приоткрыть сначала один, а потом и второй глаз - не знаю. Скорее всего, то самое состояние, которое заставляет человека, ждущего с минуты на минуту смерти, торопить ее. Потому что ужас ожидания гибели ужаснее самого конца.
Итак, я приоткрыл оба глаза и покосился, предполагая увидеть медведя совсем около. Но его не было ни около, ни в отдалении. Тогда я открыл глаза широко и приподнялся на локте. Проклятый зверюга стоял на том же месте и в той же позе, в какой пребывал, когда я грохнулся ниц.
Тогда во мне шевельнулось первое подозрение.
О том, что в потемках принял за медведя поросший мхом пень, я не рассказал никому. Все, слушавшие меня, оставались в убеждении, что самое верное средство спастись от медведя - притвориться мертвым. Тогда медведь тебя не тронет. Эту небольшую фантазию я себе прощаю, так как не раз замечал, что люди выдают чужие приключения за свои, потому что это, наверное, очень скучно - прожить жизнь без приключений. При этом они даже ссылаются на своих хороших знакомых - очевидцев.
Между прочим, и я потом, когда рассказывал при. Матвее о своей таежной встрече, обращался к нему за свидетельством:
- Помнишь, Матвей, мы с тобой тогда на Чельту ходили за родиолой розовой.
Матвей утвердительно кивал и многозначительно говорил:
- Еще бы…
Глава VI
Мы ожидали, что наше опоздание (разумеется, наших спутников в условленном месте мы не догнали) даст шефу повод для соответствующего нравоучения, и поэтому в лицах репетировали ответы. Матвей, по-моему, усердствовал в выдумках искренне, а я больше бодрился. Уж слишком не на равных ролях мы были. В конце концов Матвей это уяснил и сказал с расстановкой:
- Ты что, взаправду расстроился или как? Вот салага!
- Так ведь…
- Что "так ведь"? Он отвечает, он - руководитель, мы и в самом деле виноваты… ты это сообщить мне желаешь?
- Примерно.
- Ну так вот, милейший, завяжи узелок на память: в поле руководитель - звание формальное. Он обеспечивает, дискутирует с местным начальством, отчитывается перед власть имущими. А во всем остальном у нас лямка Одна. Даже, в конце концов, шансов сломать шею во имя успеха экспедиции у рядового участника чуточку больше. Если он, конечно, чересчур старательный. А ты, похоже, не чересчур.
- Это почему же?
- Сумма впечатлений.
- Ты даешь!
- Извините, если что не так.
По совести говоря, я и сам не знал, так это или не так. В школе у нас как-то случилось памятное мне. По химии задали задачу. Не то, чтобы непомерно трудную, но в достаточной мере каверзную. Я над ней бился - ну ни в какую. Пришел в школу, оказалось, что только один Женька Ростоцкий сообразил, что к чему. Хотели мы у него передрать, а Вовка Воеводин говорит: "Сегодня сдерем, а завтра Катюша (наша химичка) такое закатает, что сам Менделеев не разберется. Никто не решил - и концы". Женька начал было рыпаться, но Вовкин довод нам тогда показался более чем резонным. И все-таки на уроке Женька вылез. А вечером на катке мы заволокли его в хоккейную коробку, и Вовка долго у него допытывался: "Ты старательный, да? Очень, да?"
Вспомнил я этот случай, вспомнил, что принимал в допросе Женьки Ростоцкого деятельное участие, и подумал, что, может, Матвей и прав. Хотя, в общем-то, со школьных лет воды утекло много, и то, что тогда мне казалось дельным, теперь воспринимается совсем по-другому. А насчет старательности… Тут вообще, по-моему, разобраться нет никакой возможности. Один пыхтит, пыхтит и ни с места, а у другого самое трудное дело вроде само собой делается.
Я сказал об этом Матвею, а он развеселился.
- Само собой, считаешь?
- А что, нет?
- Вопрос, милейший, в технике. Один всю жизнь на бога рассчитывает, другой - на себя. Тот, кто на бога, - пыхтит, кто на себя, - делает. Все здесь, вроде бы, яснее апельсина… Вон, у косы наши. Готовься, будет сейчас апельсин.
Как ни странно, шеф поворчал самую малость. Причем напирал больше не на дисциплину, а на сознательность. Мы же экспедиция, коллектив, и каждый член коллектива должен понимать, что он член коллектива, имеющий определенные обязательства перед остальными…
- Друг, товарищ и брат, - деловито уточнил Матвей.
Вениамин Петрович побарабанил пальцами по коленке и оценивающе сказал:
- Ну, если такой, как вы, то не ближе, чем троюродный.
Про меня шеф ничего не сказал, как будто меня вообще не существовало, и мне было очень обидно. Когда мы с Элькой ушли к воде, я загнул по адресу В. П. несколько стоящих определений, но Элька никак на них не отозвалась. Тогда я перекинулся на нее:
- Что-то у тебя с некоторых пор вывихи характера.
- Это потому, что я тебе не поддакиваю?
- Я в поддакивании не нуждаюсь.
- Нет, нуждаешься. Ты желаешь, чтобы с тобой считались. А ты знаешь, сколько Вениамин Петрович пережил, пока мы вас ждали? А я сколько пережила…
- Что это вы так распереживались?
- Так ведь Чулой, - Элька зачерпнула в пригоршню песку, попересыпала из ладошки в ладошку и тихо сказала: - Завтра работать пойдем.
- Куда, куда пойдем?
- Работать. Вон туда. - Она кивнула головой на серые, рассеченные трещинами скалы, которые отсюда казались вертикальными и неприступными.
- Это что, в порядке юмора?
- Я не знаю. Это же не я придумала. Шеф сказал, я только повторяю.
- Так мы вроде не для горных баранов питание разведываем.
- Говорю же - не знаю. Пока вас не было, шеф в бинокль что-то там разглядел, хотел было один лезть, но я отговорила. Тогда он сказал: завтра будем работать.
Я пожал плечами:
- Начальству видней. Надо - значит, надо.
Когда мы вернулись к лагерю, Матвей с шефом сидели над картой. Шеф прикидывал циркулем расстояние и говорил, как всегда, неторопливо и рассудительно. Матвей, покусывая травинку, рассеянно слушал, а потом сказал:
- Зря это все, шеф. Ведь вроде бы договорились…
- О чем договорились?
- Насчет Кайтанара. Работу возобновляем в Кайтанаре. В данном случае я, конечно, не возражаю, просто высказываю свои соображения.
- Оказать "зря" - это еще не значит высказать соображения. И притом - что значит "зря"?
- Проволочка эта ни к чему.
- Стало быть, вы все же возражаете?
- Отнюдь. Обосновываю. То, что вы усмотрели на этих голых коленках, - Матвей, как недавно Элька, кивнул головой на скалы, - булавочная головка, которую не следует даже принимать в расчет. На карте значится, что места эти прокляты богом, что пастбищ здесь нет. Нет - и точка. Но даже, допустим, какой-то лужок мы обнаружим. С пятачок…
- Я не допускаю мысли…
- "Не допускаю мысли" - тоже не воспринимается как довод. Вы же хотели выслушать соображения…
- Хорошо. Хорошо. Извините меня, слушаю.
- Больше пятачка. Квадратный км. Излазаем его, возьмем укосы, составим описания, исправим карту. А идея? Идея где? Где рациональное зерно?
Шеф вздохнул, собираясь перебить Матвея, но тот остановил его коротким движением руки.
- Вы что же, полагаете, уважаемые колхозники потянут сюда свою скотину, как тот дядя тянул корову на баню? Или, может, используют вертолеты? А время мы затратим. Вы же, по-моему, самый первый противник растранжиривания времени. Где логика? За те часы мы в районе Кайтанара сделаем втрое больше, не говоря уже о пользе сделанного.
- Вы это как, серьезно?
- Не только серьезно. Убежденно даже.
- И все же я не допускаю мысли. Такое говорит научный работник. Поймите: на-уч-ный.
- Вы что, отказываете мне в логике?
- Я отказываю ученому в праве на недобросовестность. Недобросовестность в любой области предосудительна. В науке она - преступна.
- Громко. Ой же, шеф, как громко! Это то, что мы сейчас делаем, - наука?
- А что же это, по-вашему?
- Поденщина. Рядовая поденщина и ничего кроме. Местные коровы сотни лет обходились без ученых советов… э, что там бисер сыпать. - Матвей дернул щекой и кончил неожиданно зло: - Для Аркадия это, может, и годится, а я зело старше.
- Что это мне годится?..
- Подождите, Аркадий Геннадьевич, это вопрос не такой, чтобы от него смешками отделаться. Это же, если хотите, платформа.
- Шеф, демагогия сейчас не в моде.
- Что за чепуха! Выходя из стен института, молодые врачи клянутся…
- Я не врач…
- Вы - ученый!.. Да при чем здесь ученый, не ученый. Вы - человек!
- И это - звучит гордо.
- Не паясничайте. Вы человек неглупый.
- Наконец-то… Ну ладно - неглупый. Ученый. Тогда скажите, для кого вы все это говорите? Вот это самое: насчет добросовестности, самоответственности и всего такого прочего. Для меня или для них?
Матвей немного картинно качнулся в нашу сторону и подмигнул мне. Я уже говорил, что такое для меня Матвей и как я к нему отношусь. Поэтому я не обиделся на его пренебрежительный вопрос. Ну, а миротворица Элька как-то загадочно усмехнулась, опершись на мое плечо, приподняла ногу и стала рассматривать пятку своего тяжеленного ботинка. В этот момент с нас можно было снимать немую сцену.
- В основном - для вас.
- Тогда давайте прекратим. Ну ее к чертям, эту горушку. Облазаем ее в угоду науке, поправим карту, нанесем на нее новый кормовой район.
- Не в угоду науке, поймите, Матвей Васильевич…
- Ну ладно, ладно. В угоду добросовестности, согласен. Ведь знаете же, что решающее слово - ваше. Сказали лезть - куда мы денемся? Столько пороху из-за какой-то плевой полянки? Честное слово, не стоит.
И правда, чего петушиться? Надо работать - значит, надо. Хотя в душе я, конечно, считал, что Матвей прав. Но шефа, видать, повело. Спустилась в нем какая-то пружинка, и он потерял, всегдашнюю свою размеренность. Побледнел даже шеф, когда резко сказал:
- Вы забываетесь, Матвей Васильевич. Мы здесь не одни.
- Так, значит, все-таки - для них?
Снова картинный наклон в нашу сторону, вернее - в мою, потому что Элька, успев убедиться в исправности обуви, уже шуровала костер и что-то бурчала себе под нос.
- Руководитель - в какой-то мере воспитатель.
- Так это у вас, стало быть, по долгу, а не по душе?
Шеф на секунду опешил, моргнул раз, другой и внезапно остыл. Ответил холодно и рассудительно:
- Плохо, когда эти понятия разделяют.
- Долг и душу-то?
- Именно.
- Верно, конечно. В службу надо вкладывать душу… трудиться не за страх, а за совесть… Знаете, шеф, будь я депутатом Верховного Совета, я бы голосовал за законопроект по введению специального налога на людей, жонглирующих истрепанными правильными понятиями…
- Правильные не могут быть истрепанными.
- Могут, шеф, еще как могут. Железный щит, если за него непрестанно прятаться, и тот перестает быть щитом, и его сдадут в утильсырьё, как обыкновенный металлолом.
- Щит защищает наступающих. И, если хочешь наступать, щитом надо научиться пользоваться. Вы рассматриваете щит как приспособление для обороны, я - как средство, помогающее наступать.
- И успехи?
- В чем?
- В области наступления?
- Не мне судить.
- А что судить-то? Эти все ваши цветочки-горечавочки? Такие, как вы, Вениамин Петрович, мельчат науку. Вы смахиваете с проблем пыльцу, закладываете ее в пробирку и держите над спиртовкой, а кажется вам, что под вашим началом по крайней мере агломерационная фабрика. Нет, шеф, истинный ученый ищет простора, горы ищет, которые хотел бы своротить. Вот каким должен быть настоящий ученый. Который - в наступлении.
- Между прочим, налог не обошел бы и вас… Но суть, собственно, не в нем. Это, конечно, великолепно - сворачивать горы. А если горы обживать, и обживать честно? Поле деятельности, откровенно говоря, менее славное, но все же достаточно увлекательное.
- Это уже дело вкуса.
- Нет. Отношение к самому себе. Если хотите, даже - уважение. Одни стучат себе в грудь и требуют масштабов, другие дело находят, благо их, этих дел, великое множество, и делают его. Без шума, без фраз. Дело, Матвей Васильевич, - всегда дело. И тогда, когда академик Капица открывает явление сверхтекучести и когда портной Иванов шьет для вас модную куртку. Вся суть в том, как он это делает… Эльвира Федоровна, что у вас с ужином?
Капица и Иванов. Сравнил же шеф. А впрочем…
Глава VII
Сегодня Эльке нездоровилось. После завтрака она сразу же забралась в палатку и до самого пола затянула "молнию".
- А посуду? - сурово спросил Матвей.
- Не могу, мальчики. Сами. А лучше оставьте, я отлежусь маленько, тогда…
- Лежите, лежите, Эльвира Федоровна, мы сами, не беспокойтесь. - Вениамин Петрович вопросительно посмотрел сначала на Матвея, потом на меня. Ни к кому определенно не обращаясь, сказал: - Водички бы согреть надо.
- Какой разговор, - быстро откликнулся Матвей. - Я и спичками вас ссудить могу. Дровишек, правда, нет… Эй, Элька, у тебя простудное что-нибудь, или так, по женской части?
- Дурак, - немедленно откликнулась Элька. - Не стыдно?
- Все в порядке, - удовлетворился Матвей. - Те, кто при смерти, думают об отпущении грехов, а не оскорбляют ближних.
- Матвей Васильевич… - Вениамин Петрович был сама укоризна.
- Да, шеф, - Матвей смотрел на Вениамина Петровича невозмутимо и для того, чтобы лучше слышать, даже чуть изогнулся.
Вениамин Петрович приоткрыл рот, но сдержался.
- Вы хотели, видимо, сообщить, что нам пора идти за дровами?
- Я ничего не хотел сказать. Абсолютно ничего.
- Я так и понял. Пошли, друг Аркадий.
За дровами пришлось идти неожиданно далеко. То, что мы вчера в темноте принимали за кучи плавника, оказалось занесенной песком сухой травой. Во время паводка ее смыла вода, пронесла неизвестно сколько и, развесив по прибрежному тальнику, отдала во власть солнышку. Солнышко постаралось не за страх, а за совесть. Трава стала ломкой и трухлявой. Иногда в ней попадались сучки и даже коряжины, но вытаскивать их было маятно: пока высвободишь одну, пыли проглотишь месячную норму.