- А время… Костя, милый, у нас очень мало времени. Сегодня уже восемнадцатое сентября.
- Хватит, - уверенно рубанул кулаком воздух Константин. - Нам хватит. Не веришь? Давай спросим у тайги.
Обернувшись к кустам, за которыми мглистым частоколом громоздились сосны и лиственницы, басовито крикнул:
- Хва-а-тит?
И лес рассыпал радостный многоголосый ответ: "Х-а-а-тит!"
- Смешной ты, - сказала Наташа с благодарностью и зябко передернула плечами. Здесь, в распадке, было значительно холодней, чем в тайге. Ветер дул с гор вдоль ключа. С тальника облетали листья-лодочки. Они шуршали по камням, добирались до воды и плыли, покачиваясь. В омутках листья крутились, прибивались к суше, бахромились вдоль берега дрожащей зубчатой кромкой.
- Нам бы сюда раньше, - посетовала Наташа и тут же возразила себе: - Нельзя было раньше. Старатели хищничали, а у нас - план.
Это она слышала в институте - насчет хищничества. "Старатель был несчастным человеком. Жадным, хвастливым, лживым. Но он не был хищником. То, что он брал из своего шурфа, разве это хищничество? Много шурфов - редкий фарт. Сезон роется, неделю - пропивает. Разве это хищник?" - Но возражал Константин мысленно. Вслух ему с Наташей хотелось только соглашаться.
- План и научное предвидение. Ты о Билибине слышал?
- Не помню.
- Как, о Билибине не слышал? Юрий Александрович Билибин. Вместе с Цареградским и Раковским он открыл нашу Колыму… Это - гений геологии. Я как-нибудь расскажу тебе о нем… вообще о них. Вот - люди! Человеки с большой буквы. Что я - шляюсь по квадрату, в котором мне заранее известно, есть металл. Вопрос - где? Понимаешь, я чувствую себя иногда землекопом. Рою шурфы, беру пробы, без размаха, без расчета на нечто. В крайнем случае в местах, где мы топчемся, разобьют прииск средней руки… А у тех, понимаешь, что было: Ко-лы-ма. Оленье туловище!
- Какое туловище?
- Оленье. У якутов есть легенда о Золотом олене. Убитый богами за какие-то там провинности, Золотой олень упал головой на Аляску, туловищем на Колыму, ногами по Лене.
- Смотри, черти, придумали.
- А что, точно ведь подметили.
- И по науке подходит?
- То-то и оно.
- А по-моему, точнее сказать не по науке, а к науке.
- Осмыслуй.
- Я на все четыре четверти убежден, что легенды такого типа подгоняются под готовое.
- То есть?..
- Вот именно. Сначала геологи оконтурили местонахождения, посмотрели: ба, оленя напоминает. Ну, и облекли в якутский колорит.
- В этом что-то от зерна…
Наташа размашисто, по-родственному хлопнула Константина по плечу. В последние дни она частенько прибегала к этому жесту, который очень раздражал Петра. За все время, что они были знакомы, так Наташа не прикоснулась к Петру ни разу. Да, впрочем, и не могла прикоснуться, потому что Петр в ее глазах был чем-то несущественным, материализованным ровно настолько, чтобы быть необременительным в обращении. Он есть и от этого никуда не деться, но считаться с ним можно постольку-поскольку.
С той ночи, с которой она перестала быть для Петра "старухой", Наташа относилась к нему совсем не так, как он.
Для него та ночь была открытием - он именно тогда понял, что все его предыдущие отношения со сверстниками - самозащита, умение приспосабливаться к среде. Ему хотелось быть постоянно в гуще людской, нравилось, чтобы без него не обходилась ни одна компания. При этом не он предлагал себя ей, а его приглашали. Ребята и девчата ссорились друг с другом, он легко мирил их. Ему казалось, что легкость эта идет от его уменья разгадывать людей, направлять их по тому пути, который кажется правильным именно ему.
И только после той ночи, мысленно обособив себя от прежнего, он подумал, что причина, по. которой он желанен в компаниях, и податливость на его уговоры повздоривших совсем не в том, в чем казалось ему до этого. Он - собеседник для всех. Приятный, всегдашний, не отягчающий. К нему могут обратиться, когда иссякнет серьезная тема, а на поиски новой не хочется тратить энергию. И его так же запросто могут перестать слушать, когда тема обретется. Не только перестать слушать, но и отмахнуться вроде бы необидным "погоди, Петюньчик, не скворчи". Так же незавидна его роль и в перемириях. Не в примирениях, а именно перемириях! (Осмысливая события, он не только не щадил себя, но порой, бичуя былую свою снисходительность, оказывался несправедливо категоричен в оценках). Вспоминая свои порханья между чернокошечниками (он так называл не поладивших в пустяках), Петр яростно краснел и наотмашь бил себя по колену. Им забыть о ссоре мешала гордость. Ни один, видите ли, не хотел быть первым. И вот оно - удобство: Петюньчик. Он не станет докапываться до сути, у него нет принципиальной позиции, нет гордости, и уж он-то сноровистей любого другого сшлифует ребра. И он ошлифовывал. Шуточками, пустячками, оскоминной своей философией: "Берегите нервы. Они годятся для больших свершений, а размениваться на нелады - это же пошло". За такую философию надо бить подсвечниками! Установка людей с рыхлой гордостью.
Именно тогда, после той ночи, Петюньчик преобразился в Петра и был уверен, что окружающие это заметят. Заметили, что он перестал паясничать, неохотно отзывался на уменьшительное свое имя и вовсе отказался принимать к сердцу подчеркнуто официальные физиономии вчерашних друзей, сегодня почему-то переставших друг друга отличать. Заметили, что он перестал быть всегдашним, и отнеслись к этому так, как обычно относятся при подобных превращениях. Быстро привыкли к "Петру" и так же быстро к тому, что, оказывается, без его услуг можно обходиться. А так как изменение привычек непременно связано с определенными издержками, то они возложили эти издержки на него. С какой стати меняться окружающим, ежели на рожон лезет один. Петр стал не так удобен и потому менее обязателен.
Наташа первая из близких знакомых почувствовала, что Петр изменился, и первая же отозвалась на это изменение. Она не поняла состояния Петра - это ей не было нужно. Она лишь механически среагировала на обстоятельства. Так же механически, как человек поднимает, защищаясь, руку, когда на него замахиваются. Петр стал серьезен и говорил ей: Наташа. Она стала говорить: Петр. Он сделался суховат, смущался при встрече. Отношения их, потеряв непосредственность, начали ее в какой-то мере тяготить, и кончилось тем, что они стали встречаться редко. Она этого никак не пыталась осмыслить и истолковать, он же осмыслил, истолковал по-своему и под это толкование взялся подгонять ее обязанности по отношению к нему. Она очень скоро поняла его ошибку, но разъяснять ее не стала. Во-первых, опять-таки потому, что ей это не было нужно, а, во-вторых, потому, что была самой обыкновенной, и, как всякой девушке, ей нравилось быть чьей-то Королевой.
Тогда Наташа не предполагала, что встретится с Константином, а когда встретилась, то не ощутила никакой потребности сопоставлять нынешнее с минувшим.
Всё, что было - школьные, институтские ее увлечения, неволнующая игра с Петром, - сразу сделалось таким напыщенно чужим, о чем вспоминать и странно, и весело. В девятом классе она, помнится, навеки полюбила Сержика Воеводина. Даже когда, вызывая к доске, преподаватели называли его фамилию, она бледнела и опускала глаза. Она смогла бы и сейчас воспроизвести особенности его ответов. История, литература, география, анатомия - все по учебнику. Точно, четко, ничего лишнего. Эти предметы Сержик терпел и тратил на них ровно столько времени, сколько необходимо для отличной оценки. Зато на математике Сержик был богом. Он давным-давно кончил со школьными учебниками и свободно обращался с интегралами. Павел Матвеевич никогда не спрашивал его по программе, он интересовался новыми, своеобразными решениями. И Сержик эти решения находил. Доказывая, он увлекался, а Наташа смотрела на него, холодея от восторга. И самым для нее страшным было бы узнать, что кто-то раскрыл ее состояние. Сержик являлся ее тайной и поэтому был особенно дорог.
С Петром обстояло наоборот. Он не волновал, его отношение к чему-либо ей было неинтересно. Но вот что окружающие уверены в его привязанности к ней - возбуждало. Ей нравилось слышать "Наташкин Петюня" или "ну чего ты с ним играешь…", нравилось загадочно улыбаться и отмалчиваться. Происходящее же теперь можно охарактеризовать коротко: все равно. Наташе было все равно - узнают или не узнают, поймут или осудят. Просто есть Костя и есть она. Она и Костя. Все!
Солнце спускалось. Над сопками колыхалось жидкое марево, и казалось, будто вершины сосен не в лад покачиваются. Кусочек солнца изломанно плясал на воде у самого берега, от него отрывались и выбегали на стрежень блестящие чешуйки. Константин, подхватив рюкзаки, зашагал вдоль берега.
- Ты куда?
- Палатку ставить.
- Где думаешь?
- Брод надо искать. На нижней террасе, - Константин показал место. - На выходе из распадка.
- А здесь?
- Низина, если дождь - зальет.
- Ух ты, какой предусмотрительный! - сказала Наташа с восторженной лаской, хотя, если бы ей самостоятельно пришлось разбивать лагерь, она разбила бы его именно на том месте, какое выбрал Константин. Но это сделал он, то, была его забота о ней, о них обоих. И она, поддаваясь какому-то ошалелому порыву, требовательно сказала:
- Костя, постой.
Он остановился. Она подошла, взяла сначала один рюкзак, потом другой, положила их рядышком. Поправив лямки, распрямилась и посмотрела на Костю завороженно и просительно. Он шагнул навстречу зовущим ее губам, некрепко обнял.
Устав от поцелуев, Наташа подняла на Константина волглые глаза и внятно сказала то, что не решалась сказать вслух весь сегодняшний день:
- Милый! Какой ты у меня милый…
- Натаха… Ой же, Натаха!.. как же это ты: "Костя, постой…"
- Ты знал?
- Вообще-то знал, конечно… Но ведь так… так… я и теперь не верю.
- А ты верь, - Наташа потерлась шапочкой о его ухо. - Верь, вот она, я…
Они целовались, говорили что-то совсем незначительное, снова целовались и снова говорили.
- Ты меня любишь?
- Очень.
- Как, как?
- Очень, очень.
- И я тебя о-о-чень…
- Ната, смотри красота какая…
- Так и должно быть…
Резко вчерченные в солнечный закат, сопки потеряли объемность, стали неправдоподобно геометричными: черные таинственные конусы на алом таинственном полотне. На острие ближнего конуса - одинокая, без вершины лиственница, будто рука, вцепившаяся в остатки дня, в белесую полоску, размежевывающую закат и густеющую синеву.
- Пойдем. Поцелуй меня еще разик, последний, и пойдем…
Расправляя на груди Константина лямки, Наташа вспомнила:
- Знаешь, в семье я была старшая. Всего нас было трое: Пупа, Атё и я…
- Какое Атё?
- Братишка у меня был, Максимка. Вместо "а что?" он говорил - а тё. Пупа - это сестренка Милка. Ну вот, и я - старшая…
- Нянька.
- Почему нянька?
- Старшая - всегда нянька. Средним - гулять, а ей с младшенькими.
- У нас так не называют, а вообще-то правильно. Милка - к подружкам, я - с Максом. Ну, в общем, это не суть. Я - к закату. Против нашего дома стоял серый двухэтажный дом. И вот интересно, зимой, с декабря по март, на левое крайнее окно второго этажа этого дома каждый вечер натекало солнышко. Я вот думала: как сказать - входило, вползало, спускалось… Нет, именно - натекало. Точно как струйки в этот омуток. Они не торопятся, не толкаются, они знают, что их место - только здесь. И нигде кроме. Так и солнышко… Начиналось с верхнего угла. Серый проем розовел, потом становился оранжевым, и вдруг на все окно натекало солнце… Ты замечал, что солнце на закате всегда ярче, чем на восходе? Только оно как будто без лучей. Будто солнышко - само по себе, а лучи - сами по себе. И начинаются-то они совсем не рядом с солнечным кругом. Но это, впрочем, неважно… И вот солнышко, совсем без лучей, натекало на окно и светило в нашу комнату. Ну, чего ты улыбаешься? Честно, светило. Потом как-то ломалось, становилось рифленым и очень быстро стекало в правый нижний угол окна. Но это уже было не солнышко, а рифленая и поломанная полоска. И мне становилось скучно. Я говорила Максу: "Солнышко не придет". Он топал ногами и кричал: "Придет, придет…" И оно приходило. А ведь, правда, здорово - что солнышко все-таки приходило?.. Ну, еще разок, и пошли. С минуты на минуту наш появится.
- Ну и что?
- Ничего.
- Ты иногда зря на него.
- Замолчи!
- Нельзя так в тайге, Наташа, не по таежному это закону.
- В тайге я сама себе закон.
V
Брод нашли скоро. У выхода из долинки ключ стремительно поворачивал, будто наткнувшись на препятствие, левый берег образовывал косу. На подходе к косе вода вспухала, а за поворотом, разделившись на рябые бесноватые струйки, гулко металась в сужающихся берегах. Войдя в воду чуть выше поворота, Константин обернулся к Наташе, предупредил:
- Иди наискось, вниз не смотри.
Наташа подмигнула ему и ласково толкнула в плечо:
- Давай, действуй.
Теперь-то она знала, как перебродить ключи. А в свое время первая ее попытка едва не оказалась последней. Тогда она не взяла выше, а пошла по самому перекату - ей показалось, что именно здесь мельче, а то, что не сможет устоять на струе, не приходило в голову. Свалило ее у самого берега и проволокло совсем немного, она успела схватиться за выдававшийся из оползня корень. К тому же на счастье близко случился Петр… Но в общем-то она и без него бы, конечно, выбралась… Да, теперь-то она знает, что входить в брод надо как раз перед тем местом, где вода вспухает, здесь она идет тише, словно успокоившись на миг, набирает силу для буйного рывка. Смотреть в воду она тоже не станет и пойдет, разумеется, наискось. Все это ясно без Костиных советов. Но он посоветовал, и она была ему благодарна за наивное внимание.
На песчаном сухом месте они поставили палатку, Константин окопал ее, сделал водоотводную канавку. Наташа подергала туго натянутые палаточные растяжки, насчет канавки сказала:
- Ты уж совсем капитально, вроде на сезон.
- Закон - тайга. Сентябрь, не сегодня-завтра задождит.
- Типун тебе… Не будет дождей. Пока мы не кончим - дождей не будет. И морозов - тоже не будет. Прокопушим эту терраску, найдем металл, вернемся в район - тогда дожди. Я верю. Ты знаешь, Костик, я ужасно везучая…
Выше по ключу выстрелили. Эхо прокатилось по распадку и заглохло, будто запутавшись в костлявых ветвях дальних лиственниц.
- Наконец-то…
Наташа схватила ружье. Сизый дымок повис в сером, неподвижном воздухе.
Ты понимаешь, Костик… - Она ожесточенно потерла лоб. - Я так переживала…
- А я…
- Ты - что! Ведь я отвечаю за отряд, спрос-то с меня.
Да разве в этом дело?
- И в этом тоже!
Освобождаясь от волненья, в котором за минуту перед тем не хотели признаться, оба беспричинно засмеялись, и тогда Константин, набрав много воздуха, закричал, переходя на фальцет:
- Петро-о-о-о!
- Сорвешь голос, - смеялась Наташа.
- Пусть, - радовался он. - Я ведь загадал: не придет, пока сделаем кладовку, пойду искать.
- Где?
- По ключу.
- А вообще так нельзя. Надо что-то делать.
- Ты поговори с ним.
- Непременно.
Наташа не могла и не хотела понять Петра. Ей не приходило в голову, что игра ее с Петром была игрой только для нее, он же любил или думал, что любит по-настоящему. Впрочем, может быть, приходило такое ей в голову и порой даже немного было жаль Петра. Но мужчина должен быть мужчиной, и если он не нравится… Короче - она любит Константина. Танцевать надо от этого.
Петр шел берегом ключа по гальке. Она с крокетным стуком перекатывалась у него под ногами и, если слушать с закрытыми глазами, казалось, что по ключу движется что-то огромное и бесформенное. Когда шум подкатился совсем близко, Наташа спрыгнула на нижнюю террасу и, поднеся к губам скругленную ладошку, объявилась.
- Го-оп!
- Гоп-гоп! - весело отозвался Петр, в сумерках еле различимый на фоне тальника. - А я только стрелять хотел, думал - может, прошел.
- Брод ниже, у косы.
- Добро. Как у вас с чайком?
- Для чая нужен костер.
- Э-гей, Петро, топай семимильными, магазин еще надо сладить…
Как всегда, Константин шутливо-деловым тоном пытался снять напряжение, и, как всегда, Петр на эту попытку не отозвался. Он не хотел признать, что случившееся произошло бы рано или поздно. Не окажись Константина, оказался бы другой. Непременно бы оказался тот, кого Наташа сочла бы настоящим, потому что его, Петра, она таким не считала. Вот с этим-то последним он согласиться не мог и откровенно третировал Константина. Он видел, что Константина такое отношение раздражает, и радовался. О том, что тот всячески смягчает отношения из-за Наташи, а сам Петр ему безразличен, Петр не думал. Он даже был убежден, что казнит Константина своим презрением, желчностью своей. И это в какой-то мере утешало. Короче, происходило то обычное, что, к несчастью, происходит сплошь да рядом: слабый сильного либо боготворит, либо ненавидит.
Магазин сделали при фонарях. На раздвоенной лиственнице, метрах в пяти над землей, глазасто метались два светлячка, а Наташа, тревожно следившая за их беспорядочными движениями, беспокоилась:
- Мальчики, вы бы привязались, что ли… Не спикируйте, мальчики…
Сделали магазин - небольшую платформу с крепкими бортиками, сложили в него продукты: небольшой мешочек пшена, четыре пачки пиленого сахара, три плитки шоколада, двенадцать банок тушенки. Запасы не обильные и их тем более следовало обезопасить от медведей. Покончив с магазином, развели костер, вскипятили чай.
Как ни странно, этот вечер прошел сравнительно спокойно. Может быть, оттого, что устал, а может, и потому, что одиночке в тайге и впрямь страшновато, Петр не огрызнулся на замечание Наташи о том, что "подобные фокусы недурно бы прекратить". Наоборот, даже, посопев смущенно, признался:
- Я ведь чуть было не упорол. Ключ этот выше распадается, черт знает, по какому рукаву идти. Потом подумал, что ждать вы, наверняка, будете на ближнем…
Такой тон расположил Константина к Петру. Нет, расположил, пожалуй, не то слово. Просто этот тон будто приподнял непрочную шторку над очень человечным, которое постоянно жило в Петре, и Константин понял, насколько Петру тяжело нести свое огорчение и свою ненависть. На какой-то миг Константин представил себя в его положении, и ему стало не по себе. Он уже не думал о том, что Петр сам выбрал себе позу, которой так упорно держался, что не на него злобствуют, а он злобствует, и все происходящее происходит конце концов по его воле. Просто перед Константином сидел обойденный человек, который, наверняка, и сам не рад всей этой передряге, но для того, чтобы выбраться из нее, не хочет поступиться гордостью и хотя бы за это его надо уважать. Да, да, уважать, потому что ему в гневном его одиночестве очень трудно. И не он эгоист, а они, потому что раздражались чужим несчастьем, мешавшим их счастью.
Словно озаренный этим открытием, Константин впервые резко прервал язвительный Наташин ответ:
- Упорол бы - нашли. Есть кому…
- Притормози, Наташа. Отбой.