Чтобы его не арестовали и не судили - так было установлено законом, - Саня скрывался: не ночевал дома, днем, бывая в своей комнате, запирался изнутри. Стучали в дверь - нырял в погреб и уползал в сырую тьму коридорного подполья.
Накануне новогоднего праздника нагрянул к Колывановым мастер столярной группы Шлычков.
Чтобы задобрить Шлычкова, Раиса Сергеевна выставила на стол угощение: кислушку, капустные вареники, для обмакивания вареников - блюдце с хлопковым маслом.
Брага только отыграла (боялись, что разорвет бутыль) и теперь была ядрена и крепка. Шлычков захмелел, расплющенными пальцами громко щелкал, как деревянными ложками.
- Чубарики-чик-чигирик.
Мать послала Нину за Саней.
Шлычков посадил его рядом, на сундук, стал объяснять, зачем пришел.
- Человечества не хватает людям. Я решил по человечеству. Ты форму получил? Получил. Сдай. Сдашь - дело прикроем. Я с директором училища обговорил это дело. Правильно ведь - по человечеству?
Шлычков увязал форменное Санино барахло в тряпку, кинул узел на загорбок, ушел, ковыляя, сквозь снегопад.
Саня целыми днями сидел на кровати. По-башкирски подоткнута нога под ногу. В пальцах рук - роговая расческа, меж зубчиками - папиросная бумага. Саня водит расческой по губам, дует. Бумага потрескивает, жужжит, верещит.
Все, что он играет на расческе, задумчиво, горестно, наводит грусть не только на него самого, но и на сестренку Нину и братишку Юрика, да и вообще на всех присутствующих.
Любимая Санина песня - "Сидел рыбак веселый". Мелодию этой песни он жужжит со слезами на глазах. И, наверно, как и мы, видит, как в яви, рыбака, дующего в тростник, и слышит, что рассказывает дудка человечьим голосом: она была девицей, сын мачехи никак не мог добиться ее любви, однажды привел на берег реки, зарезал и закопал, на могиле взошел тростник, его срезал рыбак, и вот тростник жалуется девичьим голосом на свою судьбу.
Ногти у Сани с белыми пятнышками. В бараке считалось, что каждое такое пятнышко к обновке, а человек, у которого их много, счастливчик.
Мы и в самом деле поверили, что Саня счастливчик, когда Раиса Сергеевна нашла в трамвае ордер на хлопчатобумажный костюм. Пришлось выкупить костюм пятьдесят второго размера: других не оказалось в магазине.
Брюки сделали с напуском. Необъятностью они напоминали штаны запорожцев. Подол гимнастерки подшили, рукава наполовину остригли овечьими ножницами и тоже, как и штаны, сосборили на резинках.
С тех пор как Саня поступил в ремесленное училище, мать перестала получать на него хлебные и продуктовые карточки. Но и после того, как была возвращена Шлычкову Санина форма, Раисе Сергеевне выдавали карточки только на Нину и Юрика. У себя на обувной фабрике, куда перед войной устроилась бракером - стали прибаливать от постоянного обращения с мороженым суставы рук, - она скрывала, что старший сын уже не ремесленник. И тогда, когда он столовался в училище, семья жила впроголодь, а теперь приходилось еще трудней. От недоеданий Раиса Сергеевна начала пухнуть, но упорно не хотела устраивать Саню на работу: как-нибудь перебьемся до лета, а там будет новый набор в ремесленные училища и школы фабрично-заводского обучения. На государственном-то иждивении куда легче существовать, чем на своем собственном.
Холостяк-кочегар, работавший на паровозике, который таскал на откосы доменный шлак, перед уходом в армию раздаривал немудреные пожитки. На костлявые плечи Сани он накинул ватник, глянцевый от угля и мазута. От того же кочегара досталась ему в наследство пара бусых голубей. В них редкостно сочетались голубиные стати: на лапах мохны, крылья свисают веслами, опущенными на воду, хвосты веером, носики с пшеничное зернышко, шейки пульсируют, и от этого на шелковистых пепельно-бурых зобах скачут сполохи - прямо-таки северное сияние.
Бусым Саня обрадовался. Целовал, таскал за пазухой, скармливал им хлебные ломтики, которые отрезала на его долю мать.
С помощью бусых Саня скоро начал ловить не только чужаков - неизвестно чьих и неизвестно откуда прилетевших голубей, но и голубей, покупаемых и приучиваемых голубятниками Тринадцатого участка.
У Сани появились недруги среди мальчишек, парней и мужиков. К будкам нашего барака они боялись подходить с враждебными намерениями: издали свистели, швыряли коксинами, кирпичами и палками.
Саня оковал будку железом, на дверь, крест-накрест перехлестнутую стальными полосами, навешивал лабазные замки.
Спал спокойно: будут ломать балаган - услышит, бабахнет в форточку, и воры разбегутся.
Как-то утром он проснулся от тишины. Еще не отмахнул стеганое одеяло, но уже догадался: украли голубей. Обычно, прежде чем, как говорила Раиса Сергеевна, продрать глаза, он слушал сквозь полудрему раскаты воркованья, узнавал в клубке рокочущих звуков, не расчленимых для грубого уха, голоса разных своих голубей.
Под эту сладкую музыку он забывался опять.
Саня продышал ворсистый ледок на оконном стекле. Ужаснулся. Воры приподняли ломами будку и поставили на облепленные глиной опорные столбы.
Поникший Саня ходил вокруг будки. Вытирал глаза рукавами фуфайки и стал чумаз, как паровозник. За Саней бродили печальные мальчишки, бывшие у него на побегушках.
По приказу повелителя они натащили ломов - как ни жилились, будки не стронули. Восхищались ворами: "Здоровенные дяденьки приходили. С самим Яном Цыганом смогут бороться!"
Саня хмурился. Надумал подбить под стойки деревянные клинья. Принесли кувалду. Загнали под столбы клинья. Поднатужились, напирая плечами на ломы. Всеми четырьмя стойками будка ухнула в ямы.
Набили ямы скальником, железяками, стеклянистым доменным шлаком.
Из таких плотно-наплотно утрамбованных ям даже борцы не выдернут будку.
Саня не стал разыскивать украденных голубей. Разыскать разыщешь - получить не получишь. Умные голуби, свяжи или крылья обдергай, все равно прилетят; шалавые - те, куда попадут, там и приживутся. Туда им и дорога. Бусые обязательно прилетят, красноплекие тоже. Горелый может прилететь. Башка! Где бы ни выкинул, круга не даст - домой.
Бусые прилетели. Красноплекие и Горелый не оправдали надежд. Зато удивили плюгавенький сизый Жучок и Желтохвостая: прилетели в густых сумерках, когда голуби боятся летать и разбиваются о провода.
Саня сколотил в будке маленький домик, в него и закрывал голубей с наступлением темноты. Хоть он и крепко застраховался от пропажи голубей, теперь вскакивал по ночам и смотрел сквозь студеную лунку в стекле - не толкутся ли мужики у балагана.
Через полмесяца Санина голубятня снова стала одной из самых больших на нашем участке.
Вскоре стряслась новая беда: кто-то выстрелил дуплетом по снижавшимся бусым, и они замертво попадали на землю.
Покамест Саня подбирал бусых да ревмя ревя трясся над ними, липкими от крови, убийца, стрелявший из-за сараев восточной стороны барака, успел скрыться. Говорили, что эту подлость сделал Пашка из землянок, по прозвищу Кривой. Пашка был женатиком, хвастался своей недюжинной силой - жонглировал двухпудовыми гирями, шел на всякое вероломство против того, кто начинал, подобно ему, кормиться на доходы от голубей.
Потеря была велика, и Саня принялся натаскивать - постепенно выбрасывал все дальше и дальше от барака - не кого-нибудь, а замухрышистых на вид Жучка и Желтохвостую, о которых и не подумаешь, что у них есть летная силенка, тем более сообразительность и чувство ориентации, как у бусых. Натаскивание шло успешно. И все-таки не возвращалось к Сане душевное спокойствие и впервые терзала зависть к врагу: Пашке привезли оренбургских попов - черных с белыми головами и белыми маховыми перьями голубей. Не масть, не красота попов разжигали зависть - то, что они поднимались в вышину прямо-прямо, как жаворонки.
Сегодня перед лыжной вылазкой Саня затолкал за пазуху Жучка и Желтохвостую, кинул их на ветер от маяка. Они повернули и напрямик, резко взмахивая крыльями - к Тринадцатому участку.
Саня ликовал:
- Круга не дали - и домой!
3
Он ползал неподалеку от крутояра. Видно, хотел взойти по ступенькам, вырезанным в глине, но упал и скатился на берег. Ноги не слушались, да и ступеньки были в ледке.
Зачем-то снял ботинки: наверно, попытался оттереть ноги и не оттер, вдобавок обморозил руки.
Он ползал вокруг ботинок. Голые руки и ноги были белы. Портянки - их шевелила поземка - валялись на тропе. По этой тропе, начинавшейся от барачных общежитий на том берегу пруда (километров пять отсюда), он и дошел до крутояра. Куда его несло в такую морозную непогодь? Да еще в бумажных портянках и расползающихся ботинках? Это тебе не Средняя Азия. Сидел бы в общежитии возле печки. Мы на что закаленные, и то оделись теплей обычного.
На нем были ватные брюки с развязанными тесемками, ржавая фуфайка и янтарно-рыжий треух.
Теперь, вспоминая облик казаха, я с улыбкой думаю о наших тогдашних возрастных представлениях. Казаху было лет двадцать пять, а мы воспринимали его как пожилого дядьку.
Казах увидел нас. Вскинул голову. Глядел страдальческими, цвета пустыни глазами.
- Малшики, деньга дам…
Руки казаха подломились. Он ткнулся в шершавую наледь.
Мы бросили лыжи. Перевернули дядьку на спину. Стали тереть снегом его ноги.
Никак не проступала на лапищах казаха обнадеживающая краснота.
- Бессмысленно, - сказал Лёлёся. - Не ототрем на холоде. Градусов сорок. Не меньше. И сами обморозимся.
- Малшики, деньга дам. Таскай барак. Бульна, шибко бульна…
Связали лыжи. Завалили на них казаха и покатили. Я быстро сообразил, что катить такого здоровенного дяденьку будет страшно трудно: толкать можно лишь с боков и низко наклоняясь.
Вот бы лыжи Кольки Колдунова - широки, длинны, железной прочности, притом в их высоко загнутых носах просверлено по дырке. Охотничьи лыжи!
Я бросился к ущелью. Колдунов стоял на выходе из него.
Он тронулся с места. Лыжи мерно поплыли, сшибали заструги. Либо он решил нам помочь, либо догадался, по какой причине мчусь к нему.
Я толкнул Колдунова в плечо. Верткий, как кошка, он успел упасть на руки: это связало его.
Колдунов все-таки ушибся. Утаскивая лыжи, я посмотрел назад - он вставал медленно, будто превозмогая слабость и боясь свалиться.
Между охотничьими лыжами положили лыжи Сани Колыванова - тоже длинные. Связали обе пары. Я отнес их наверх.
Мы тащили казаха волоком. Тяжел! Прямо-таки медведь. Мы скользили по лестничной наледи, скатывались вниз, отдыхали, учащенно дыщд.
Он тревожился, что бросим его.
- Малшик, деньга дам… Пряник покупите на базар, семечки покупите…
Мы молчали, снова тащили казаха по длинной вилючей лестнице. Пыхтение, клубы пара, ругань. Лёлёся, и тот лаялся.
Саня натянул на руки казаха шубные рукавицы величиной в штык лопаты.
Рукавицы он выменял на байтового сизаря. Колдунов продел в носы лыж тонкий сыромятный ремень, а кончики завязал узлом. Лёлёся обмотал своим широким длинным вязаным шарфом ноги казаха.
Рядом с Лёлёсей пристроился Колдунов. Кто знает, почему он переменил решение: пожалел ли казаха, совестно ли стало, что товарищи лезут из кожи, а он стоит в сторонке, или просто-напросто испугался, что мы, везя казаха, угробим охотничьи лыжи - не такие, дескать, люди, чтобы беречь чужую вещь.
4
В Железнодольск Лёлёся Машкевич со своей матерью Фаней Айзиковной приехал после смерти отца незадолго до начала войны.
В наш барак их устроил родной брат Фани Айзиковны. Он был инженером-сталеплавильщиком. Жил в двухэтажном коттедже на Березках. Вызывая сестру и племянника из Бобруйска, он рассчитывал, что они поселятся в коттедже, однако Фаня Айзиковна не пришлась по душе его супруге и оказалась на Тринадцатом участке.
Когда Машкевичи въезжали в наш барак, кто-то из женщин, помогавших им таскать с телеги вещи, спросил Лёлёсю:
- Детка, вы откуда приехали?
- Из Бобруйска.
- Чё-то не слыхала. Чё доброе есть в этом вашем Бобруйске? У нас вот чугун. В домнах варят. Дак чё?
- У нас - сало.
С того дня за Лёлёсей и закрепилось прозвище Бобруйское Сало.
Вообще-то его правильное имя Лёва, но Фаня Айзиковна называет сына Лёлёсей.
За три года он почти не подрос. Как и раньше, ни с кем не дрался: стукнут - сдачи не сдаст; не курил, хоть старшие ребята старались насильно приучить его к табаку; читал медицинские книги, доставшиеся в наследство от отца.
Вечерами вместе с Фаней Айзиковной Лёлёся красил папиросную бумагу, делал из этой бумаги розы и маки.
По воскресеньям мать и сын уходили утром на базар торговать цветами. Покупали у них хорошо. Может, потому, что розы и маки были красивы, а может, и потому, что у Фани Айзиковны с Лёлёсей были умоляющие глаза.
Отторговавшись, Машкевичи набирали продуктов, рысцой спускались с базарного холма, продрогшие до синюшности.
Пока Фаня Айзиковна готовила завтрак, Лёлёся виснул на турнике, втайне надеясь хотя бы чуть-чуть вытянуться. До турничной трубы допрыгивал с трудом.
Фане Айзиковне хотелось, чтобы люди думали, что она живет только для сына и что у них в семье нет недостатков, поэтому, приготовив еду, она выходила на барачное крыльцо, громко кричала визгливо-тонким голосом:
- Лёлёсик, иди скушай жирный борщ. Я кинула туда буряков и томату. И он красный, как гусиные лапки. Ты просил черный перец. Я достала черный перец. Я потолкла его. Ты будешь доволен. И горчицы я достала, мой Лёлёсик. Ты был еще кроха, а тебе уже нравилась отварная говядина с горчицей. Ты задыхался от горчицы, кушал и не плакал. Слушай, Лёлёся, и чернослив будет к отварной говядине. Ты делаешь вид - не зову тебя? Так меня не проведешь. - Лёлёся уже бежал к бараку. - Знала бы, не старалась. Ах, дурная голова, зачем я толкла кофейные зерна? Такой кофе приготовила, твой знаменитый дядя с Березок выпил бы три кружки. Без цикория? Без цикория вкусней. - Лёлёсик уже влетел в барак. - Мать приготовила завтрак из трех блюд, а сына не загонишь за стол. Борщ ему надоел, говядина с горчицей и черносливом надоела, кофе надоел. Ты бы поголодал, как другие дети. Ты бы не крутил носом.
Таких блюд, о которых сладостно распространялась с крыльца Фаня Айзиковна, она, конечно, не подавала на стол. Вместо борща Лёлёсик ел затирку, вместо мяса - картофельные драники, испеченные на чугунной плите голландки, вместо кофе пил шалфейный чай. К чаю ему выдавалась липкая крученая конфета, сваренная на патоке.
Лучшей еды у Машкевичей почти никогда не было. Фаня Айзиковна зарабатывала гроши. Дополнительный паек не получала. Пользуясь своим положением банщицы мужского отделения, она могла бы ловчить на мыле, которое развешивала по талонам, и имела бы приличный доход, но не решалась: попадешься - осудят, и погиб без нее Лёлёсик.
Их выручали бумажные цветы.
Лёлёся души не чаял в матери, но ему было стыдно за нее: всякий раз, приглашая есть, кричит неправду; об этом любой знает, и она сама знает, что об этом любой знает.
Еще сильней он совестился того, что Фаня Айзиковна работает банщицей. Она получала талоны на мытье, выдавала ядовитое фиолетово-серое мыло, цинковые тазы, открывала, закрывала, сторожила шкафчики для одежды. Он видел, как на ее глазах раздеваются мужчины, подходят голые за веником или мочалкой да еще в таком виде шутят, подсмеиваются, разговаривают о жизни.
Лёлёся часто ездил за Фаней Айзиковной на работу. Она боялась ходить ночью. Он брал с собой ножичек, выточенный из полотна пилки по железу. Если нападут бандиты - будет защищать и маму, и себя.
Однажды, дожидаясь в банщицком закутке, он читал справочник по гальванопластике.
Перед самым закрытием вошел в раздевалку большой мужчина в короткой, потрепанной, с заплатами шинели. Козырнул культяпой рукой.
- Трудармеец Иван Акимыч Каюткин прибыл на предмет банной профилактики.
Просительно наклонился к Фане Айзиковне.
- Я без талона - касса закрылась. Пустила бы на минутку в парную. До смерти соскучился по парку. Ночью аж исцарапаюсь до крови, вот как соскучился.
- Санобработку проходили?
- То-то что…
- Как же вы пришли? Трудармейцы прикреплены не к нашей бане. И справки нет из санпропускника. Привезите справку - и парьтесь на здоровье. Мы завтра ремесленников будем мыть, но я пропущу.
- Золотая, расчудесная, кто же меня каждый вечер будет из казармы пускать? Сегодня еле упросил старшину. Насекомые навалились. Тоскую. И работа тяжелая. На горновой канаве, на домнах. По́том исходишь, убираешь когда горновую канаву. От прения, поди, и заводются. Ну, черноглазая, выручишь?
- Ладно.
Фаня Айзиковна вынесла фланелевую тряпку, раскинула по каменному полу.
- Увяжи. В прожарку отнесу.
Болтливый он оказался, дядька Ванька. Другой бы молча раздевался и побыстрей: баню надо закрывать, он язык распустил:
- Я деревенский. У нас в Каракульке все сподряд русские. Соврал. Про хохлов позабыл. Почитай, тоже русские. Смешались с каракульскими. Дак вот у нас кое-кто сказывал: евреечки смолоду приятственны собой, а как в годы начнут входить, делаются толстучими. Что вдоль, что поперек. Верил, признаюсь. Как не поверить? Миру не видел. Эвакуация и в Каракульку нацию вашу занесла. Смотрю. Женщины как женщины. И у нас и у вас всякие в каждом возрасте: худые и толстучие, красавицы и дурнушки. Ты, к примеру, в года начинаешь входить, а из себя ладная. Ростик? Ну, что же ростик? Женщине маленький ростик идет.