В 75 том БВЛ вошли избранный произведения Н. Гоголя - повести "Невский проспект", "Нос", "Портрет", "Шинель", "Записки сумасшедшего", пьесы "Ревизор", "Женитьба", "Игроки", "Мертвые души".
Вступительная статья и примечания Ю. Манна.
Иллюстрации В. Горяева, Кукрыниксов, Н. Кузьмина, Ю. Коровина, А. Лаптева.
Содержание:
Смех Гоголя 1
Повести 5
Невский проспект 5
Нос 13
Портрет 19
Шинель 31
Записки сумасшедшего 39
Пьесы 43
Ревизор - Комедия в пяти действиях 43
Женитьба - Совершенно невероятное событие в двух действиях - (Писано в 1833 году) 61
Игроки 72
Мертвые души - Поэма 80
Том первый 81
Том второй 137
Приложение к первому тому "Мертвых душ" 167
Примечания 168
Комментарии 168
Н. Гоголь
Повести
Пьесы
Мертвые души
Смех Гоголя
1
Вскоре после смерти Гоголя Н. Некрасов писал в одном из своих критических обзоров: "Гоголь неоспоримо представляет нечто совершенно новое среди личностей, обладавших силою творчества, нечто такое, чего невозможно подвести ни под какие теории, выработанные на основании произведений, данных другими поэтами. И основы суждения о нем должны быть новые. Наша земля не оскудевает талантами - может быть, явится писатель, который истолкует нам Гоголя, а до тех пор будем делать частные заметки на отдельные лица его произведений и ждать, - это полезнее и скромнее" .
С тех пор как были написаны эти строки, прошло более века; за это время и в нашей стране, и за рубежом возникла огромная литература о Гоголе, но вывод Некрасова не потерял своей силы и мы все еще располагаем скорее "частными заметками", чем исчерпывающим истолкованием творчества писателя. И дело не в слабости критической мысли, создавшей немало глубоких работ о Гоголе, а в поразительной загадочности и сложности самого "предмета исследования".
Один из парадоксов Гоголя для его современников (а затем отчасти и для литературоведения) заключался в том, что писатель легко опрокинул критерии, по которым обычно измерялась общественная сила комического. Нет, даже не опрокинул, а просто обошел их. Этих критериев, если несколько схематизировать, было два: общественная значимость порока и ранг (положение) комического персонажа. Цензура, кстати, со своей стороны, судила по упомянутым критериям, возбраняя прикасаться к самым страшным общественным язвам и следя за тем, чтобы в сферу комического попадали не столько законодатели, сколько, говоря языком Капниста, "исполнители". Но, с другой стороны, русская сатира эпохи классицизма и Просвещения прилагала героические усилия, чтобы повысить силу обличения и в том и в другом смысле. От легкого подтрунивания над общечеловеческими слабостями, от насмешек над скупцами, мотами, петиметрами, хвастунами, ветреными женами, рогатыми мужьями, бездарными стихотворцами она то и дело обращалась к судебному произволу, беззаконию и жестокости царской администрации; наконец, к "рабству дикому" - к крепостному праву. Одновременно сатира стремилась и целить выше, подбираясь к полномочным чиновникам, к людям, окружавшим трон, к всесильным фаворитам и "временщикам" ("К временщику" - название знаменитой сатиры Рылеева).
Но в гоголевской поэтике масштаб порока и носителя порока не имел уже такого значения, как прежде. Сила обличения достигалась не за счет увеличения этого масштаба, а более сложным путем. Поэтому Герцен мог констатировать следующую черту "Мертвых душ", - отнюдь не упрекая при этом их автора: "Гоголь тут не нападает ни на правительство, ни на высшее общество". Сам Гоголь отчетливо сознавал, что, скажем, масштаб "Ревизора" локален, что вовсе не все объято его комедией: "Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы выведены были хотя слегка ее собственные нравы?" Сложность, однако, в том, что "нравы" шести уездных чиновников и были одновременно "нравами" столицы, а заодно и всей Российской империи. И это нечувствительное расширение художественного мира за пределы его номинального масштаба достигалось тончайшей перестройкой самой природы комического.
Возьмем известную реплику Городничего, сказанную квартальному в пылу суматошных приготовлений к встрече ревизора: "Смотри! не по чину берешь!" Комизм этой реплики - мгновенная реализация скрытого в ней огромного философского смысла. По официальным представлениям, чем выше человек на иерархической лестнице, тем больше его радение об общем благе, тем ярче гражданские добродетели. Реплика Городничего предполагает как раз обратное. Следовательно, в форму морального суждения вложена идея аморальности. Причем это суждение отчеканено в литой афоризм; ему придан характер практического наставления, служебной инструкции. И произносится он Городничим с неподдельным возмущением: это поистине глас совести, оскорбленной нарушением принятого нравственного закона. Но в таком случае не столь уж важно, что перед нами всего лишь уездный чиновник: его устами говорит сама "мораль", повсеместно принятая и непоколебимая.
Через всю деятельность Гоголя в качестве драматурга и теоретика комического прослеживается, казалось бы, неожиданное стремление: научить актера правильно… лгать. "Вообще у нас актеры совсем не умеют лгать, - жаловался Гоголь. - Они воображают, что лгать - значит просто нести болтовню. Лгать - значит говорить ложь тоном, так близким к истине, так естественно, так наивно, как можно только говорить одну истину; и здесь-то заключается именно все комическое лжи". Разумеется, речь идет о нечто большем, чем только актерская техника. Подавать "ложь" как правду, без утрировки и аффектации, - это значит отобрать у "лжи" прерогативу экстраординарного и исключительного, на чем нередко настаивала догоголевская сатира. Обнаружилось, что ложь не концентрируется в отдельных участках человеческого общества, но проникает собою всю его ткань. И юмор Гоголя, неожиданно оправдывая свою этимологию (латинское слово umor - влага, жидкость), получил силу неудержимой стихии, способной проникать через такие мельчайшие невидимые поры, перед которыми часто бессильно угасал смех его предшественников.
В "Ябеде" В. Капниста, считавшейся до "Ревизора" одной из лучших русских "общественных комедий", мы встречаем фразу, сходную с приведенной репликой Городничего. Повытчик Добров советует втянутому в тяжбу Прямикову ублажать судейских чиновников в строгом соответствии с их положением: "Чтоб чина пред другим вам не уничтожать, // То по чинам лишь им извольте прибавлять".
Возможно, эта тяжеловесная сентенция и вдохновила Гоголя на его афоризм. Но различие тут, конечно, не только в афористичности. У Капниста - это моральное правило, действующее в ограниченной сфере. Собственно, художественные усилия драматурга и направлены на установление хорошо различимых ограничительных знаков. Знак первый: тот, кому дан этот совет, подполковник Прямиков, придерживается иных правил - правил чести и добропорядочности: "Я мыслю, что мою тем правость помрачу, // Когда я за нее монетой заплачу". Знак второй: исключительная моральная испорченность тех, кто руководствуется подобным правилом. "Изрядно мне ты эту шайку описал!" - восклицает Прямиков. И это действительно шайка подлецов, один другого бесстыднее и отвратительнее. Наконец, знак третий: тот, кто дает Прямикову подобный совет, повытчик Добров хотя и убедился за свою долговременную службу во всесилии неправды, но все же в глубине души сохранил веру в изначальную непреложность добра. "Законы святы, но исполнители лихие супостаты", - произносит он реплику, ставшую знаменитой. "Законы" понимаются здесь не в смысле искомых идеальных норм человеческого общежития, но как вполне конкретные узаконения царской России, извращаемые коварными "исполнителями".
У Гоголя разом оказались убранными все подобные ограничения. Ни в его реалистических повестях, ни в "Ревизоре", ни в первом томе "Мертвых душ" мы не встретим персонажей, которые бы поступали не "как все", руководствовались бы иными правилами. Никто из них не верит также в святость "законов". Что же касается нарочитой злонамеренности и подлости, то, как сказано в "Мертвых душах", "теперь у нас подлецов не бывает, есть люди благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили свою физиономию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два-три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели".
В этой ситуации смех приобретал роль единственного разграничителя существующего и должного, роль единственного "честного лица", по известной автохарактеристике Гоголя. Смех свидетельствовал, что наличные связи и отношения людей извращены, поставлены с ног на голову. Искра смеха вспыхивала от осознания этой перестановки, извращенности. Поэтому неспособность к смеху - это нечто большее, чем "отсутствие чувства юмора". Тот, кто не видит "ничего смешного", не отличает наличное от должного. Иначе говоря, он страдает глухотой не только эстетической, но и моральной.
Послушаем неподражаемый по своему комизму диалог карточных шулеров в гоголевских "Игроках". Утешительный говорит, что он и его товарищи приняли Ихарева вначале "за человека обыкновенного". "Но теперь видим, что вам знакомы высшие тайны… Позвольте узнать, с каких пор начали исследовать глубину познаний?" (курсив мой. - Ю. М.). Ихарев не без самодовольства отвечает: "Признаюсь, это уже с самых юных лет было моим стремлением". Комизм этого диалога в том, что на заведомо бесчестную деятельность - шулерство - переносятся категории и понятия повседневной человеческой жизни, различных профессий и занятий. Прием этот, кстати, восходит к фольклору: в народных балаганных представлениях "грабежи и воровство изображаются как различные ремесла"; например, "побрить" означает "обворовать", следовательно, вор уподобляется цирюльнику. Высшей точки этот род комизма достигает в "Игроках" в рассказе Швохнева про одиннадцатилетнего мальчика, который "передергивает с таким искусством, как ни один из игроков". На этого мальчика специально приезжают посмотреть, расспрашивают его отца: "Извините, я слышал, что бог наградил вас необыкновенным сыном". - "Да, признаюсь, говорит (и мне понравилось то, что без всяких, понимаете, этих претензий и отговорок), да, говорит, точно: хотя отцу и неприлично хвалить собственного сына, но это действительно в некотором роде чудо. Миша, говорит, поди-ка сюда, покажи гостю искусство!"… Начал он метать - я просто потерялся. Это превосходит всякое описанье". Так ведь рассказывают о вундеркинде - гениальном музыканте или математике…
Существует понятие "профессиональный комизм", когда то или другое лицо смотрит на все окружающее со своей цеховой точки зрения. Механизм этого рода комического хорошо раскрывает старинный анекдот о педантичном ученом: когда ему сказали, что его безукоризненно построенная теория противоречит опыту, ученый ответил: "Опыт не прав". В комедиях Мольера подобным принципом часто руководствуются врачи, считающие, что жизнь и больные должны приноравливаться к установленным способам лечения, но не наоборот. Известный теоретик комического Анри Бергсон показал, что "профессиональный комизм" основан на осмеянии косности, негибкости, сепаратизма, когда цеховая и обособленная точка зрения вступает в противоречие с интересами общества в целом.
Но то, что мы видели у Гоголя, только внешне напоминает "профессиональный комизм". И дело не столько в специфичности занятия данных лиц (мольеровские врачи тоже сродни шарлатанам), сколько во взгляде на вещи. Гоголевские игроки не склонны смотреть на мир как на придаток к своей "профессии", они лишь того мнения, что она не хуже других человеческих занятий. И они не выводят из личного опыта понятия для окружающей жизни, но, наоборот, переносят категории последней на сферу своей деятельности. И по всему этому способ их видения мира свидетельствует не столько об узости и сепаратизме, сколько - увы - о проницательности и гибкости.
Профессиональный комизм, согласно тому же анализу Бергсона, состоит в критике "излишнего обособления от общественности", в противопоставлении частным уродствам идеи спасительной общности. После "Игроков", однако, понятно, почему специфическую черту русских комедиографов Гоголь видел в том, что они показывают "уклонение всего общества от прямой дороги" (курсив мой. - Ю. М.). И почему показателем "уклонения" он считал "беспощадную силу их насмешки", смех.
Если игроки в своем мировосприятии оказываются правы, то напрашивается вывод, что самый безыдеальный, самый практически-трезвый взгляд на жизнь и будет самым верным. Однако у Гоголя все сложнее. Здесь уместно вспомнить факт, еще недостаточно оцененный: гоголевские рыцари аферы и плутовства (в отступление от традиций ренессансной новеллы и плутовского романа) обычно не добиваются своей цели. Кто как не хитроумный Сквозник-Дмухановский должен был взять верх над ничтожным петербургским "елистратишкой", но вышло наоборот. Карьера Чичикова в первом томе поэмы - это цепь неудач и провалов: в казенной палате, в таможне, наконец, в губернии "города N.", при афере с мертвыми душами. Да и во втором томе, судя по сохранившимся главам, путь Чичикова выглядел не более удачным. Почему все так складывалось?
Задержимся еще ненадолго на "Игроках".
В сущности, комедия построена на столкновении нескольких уровней "игры". Один уровень - игра "честная", по правилам. Этот уровень присутствует лишь как потенциально возможный: Ихарев, с которым тема игры входит в действие, с самого начала отступает от принятых правил.
Какую же игру представляет Ихарев? Он занят изготовлением "сводной или подобранной колоды". А это требует немалых усилий: полгода ушло на "изучение крапа", после чего Ихарев чуть не ослеп - "две недели не мог на солнечный свет смотреть". Этот уровень игры - конечно, заведомо жульнической - все же оставляет почву для соревнования: победить должен самый хитрый, трудолюбивый, искуснейший. Символом искусства и долготерпения и становится заветная колода, которой даже имя дано человеческое - Аделаида Ивановна!
Но тот уровень игры, который рекламирует Утешительный, являет собою уже нечто повое. Не нужно самому составлять колоду, достаточно заплатить специальному человеку за подобранный ключ: "Это то, что называется в политической экономии распределение работ" (снова перенос на сферу мошеннической деятельности категорий общественной жизни!). Не нужно с ловкостью подсовывать крапленую колоду во время игры - в ход заранее пускаются специальные "агенты". Жульничество ставится на широкую ногу, опирается на распределение обязанностей и на своеобразный сценарий, что делает излишним тяжелый индивидуальный труд и терпение.
Однако Утешительный и его компания обманули Ихарева не на демонстративно заявленном ими уровне игры, а на другом. Это тоже была широко поставленная афера, основанная на законченном сценарии и распределении ролей, однако она предательским образом оказалась направленной против своего же компаньона, якобы принятого в "дружеский союз" и участвующего в общем действе.
Каждый из этих уровней игры отличается от предыдущего все большей степенью отступления от правил, все большей долей жульничества. И побеждает тот, кто делает вид, что принимает условия своего противника, на самом же деле ведет игру более коварную. Но может ли он сказать, что его уровень игры последний? "Употребляй тонкость ума!.. - жалуется обманутый Ихарев. - Тут же под боком отыщется плут, который тебя переплутует!" В силу той же неожиданной логики генерал-правдолюб в "Мертвых душах", прогнавший одних мошенников, "скоро очутился в руках еще больших мошенников".
Но если так, то ни один "плут" не может считать, что владеет высшей тайной жизни. Последняя мысль Ихарева, явившаяся ему словно в озарении от перенесенного удара, такова: "Только и лезет тому счастье, кто глуп, как бревно, ничего не смыслит, ни о чем не думает, ничего не делает, а играет только по грошу в бостон подержанными картами!" Такого игрока, "глупого как бревно", в комедии нет. Но не возвращают ли нас эти слова к ничтожному и простодушному Хлестакову, не преследовавшему в "игре" никакой заранее поставленной корыстной цели, но оказавшемуся куда более удачливым, чем многие искушенные "мошенники"?
Под покровом повседневности, в комической неурядице и "сбивчивости" взгляд Гоголя подсмотрел нечто подобное объективной иронии древних. Оказывается, тот, кто не имеет о жизни никаких иллюзий, кто знает о ней решительно все, тот еще ничего не знает! Всегда есть возможность встретить в жизни некую неожиданность, тайну. Если смеется тот, кто смеется последний, то ни один из гоголевских персонажей не обладает преимуществом последней инстанции. В объективном ходе вещей есть нечто не подвластное расчету, опрокидывающее любую личную своекорыстную игру. "Ирония Гоголя так глубока, что, заглядывая в нее, испытываешь что-то вроде головокружения", - говорил известный датский литературовед Г. Брандес.