X
Летом Бирдюк поливал огород почти каждую неделю. Помидоры на бирдюковских делянках вызрели к началу августа, а капуста была такая, что кочан гусеничным трактором не переедешь.
Сняли урожай, кузнец снова что-то надумал. В числе других машин колхоз приобрел у МТС легкий тракторишко для работы с навесными орудиями. На нем окучивали картофель, культивировали посевы кукурузы. Бирдюк, знавший все машины, завладел им. Вертелся, крутился возле него, приволок его к кузнице, приделывал что-то сзади. Оказалось, он приспособил к трактору бур - рыть лунки для посадки деревьев. Он сам разбил рядки, сам выкопал ямки. Оставалось достать саженцы.
За это дело взялся председатель. Поехал в Мичуринск, в институт садоводства, пригнал целый вагон всяких саженцев - и яблони разных сортов, и груши. А кустарников - вишни, малины разной - тьма-тьмущая.
Сажали сад всем селом. Бабы разрядились, как на праздник. Пришли и мы, учителя, а с нами и ученики старших классов. Деревца становились в ряд, стройные и прямые. Кое-где на них еще сохранились то желтые, то оранжевые круглые листочки. Ветер тормошил их, но они упрямо не хотели падать на землю.
Вечером, когда все посадили, Таня Виляла и говорит председателю:
- Ох, и жадный же ты, Иван Степанович! Ради такого дня хоть по стопочке бы поднес.
- А вам-то за что? Это Якову Никитичу причитается… Где он? Яков Никитич!
Бирдюка и след простыл. Посадил он в коляску двух старших сыновей - и был таков!
…Дня через три я с учениками ходил на станцию. У нас была экскурсия в депо. Проводив учеников до школы, я направился домой. Пошел не улицей, а задами, пажей. Вижу, возле обжигальных ям, где когда-то Кичигин выжигал кирпич, стоят Бирдюк и Иван Степанович.
Подошел, поздоровался.
Стал накрапывать дождь. Председатель набросил на голову капюшон плаща. А Бирдюк в брезентовой робе, сапоги до колен в глине.
- Башка этот Кичигин был, - говорил кузнец. - Хороши печи устраивал. Просто, дешево. Без угля, соломой кирпич выжигал.
- А тебе-то зачем кирпич? - спросил Иван Степанович. - Или еще новый дом строить хочешь?
- А как же! - пошутил Бирдюк. - Нет, не бойся! О других думаю. Тебе дом нужен? Нужен. Тане Виляле нужен? Нужен. Считай, каждому второму колхознику избу новую ставить пора. Вот и будем потихоньку перестраивать наши Липяги. - Он помолчал. И, снова обратившись к председателю, спросил: - Теперь скажи мне, Иван Степаныч, ты куда мои деньги кладешь?
- Какие "твои"?
- А с огорода?
- Все деньги, Яков Никитич, идут на один текущий счет.
Бирдюк, как мне показалось, изменился вдруг в лице, побледнел. Губы у него затряслись, как у обиженного ребенка.
- Нет, не дело говоришь, председатель! - сказал он. - Не для того я старался. Клади эти деньги отдельно. Так и назови книжицу: на новые Липяги. Сними-ка это, - он указал на капюшон, - да посмотри кругом получше: разве это село?!
Отсюда, с пажи, хорошо были видны Липяги. Вдоль овражков, ведущих к Липяговке, жмутся кривые рядки изб - порядки. Почему липяговцы называют свои улицы порядками, понять трудно. Уж если где и есть истинный беспорядок, так это на наших липяговских улицах! Избенки серые, невзрачные. Покосившийся плетень перед окном. Одна изба окнами на улицу, а соседняя глядится в проулок. Супротив каждой избы полуистлевшие соломенные шапки погребков и мазанок. За ними, на самой проезжей части, разноцветные кучи золы: красные - от торфа, бурые - от угля. Когда-то были еще и черные, от соломы, но теперь соломой печей не топят (ее и без того мало!), а когда и истопят, то баба норовит собрать золу в узелок - пригодится на щелок, голову помыть…
Стоим мы на паже, смотрим на свои родные Липяги, и грустно как-то на душе.
Серый осенний денек. И такое же серое село перед нами.
Летом хоть ракиты зеленью своей скрашивают вид. А теперь ветви деревьев оголились, и из-за голых ветвей видны редкие невзрачные избенки.
- А я не такими вижу наши Липяги, - заговорил первым Бирдюк. - Дом к дому, один другого лучше: кирпичные, с верандами, под черепицей. В каждом доме, как у немца, водопровод, ванная. Перед домом палисад, тротуарчики выложены камнем. Чисто, уютно. А? Как ты думаешь, председатель? Опять, скажешь, утопия?
Иван Степанович молчал. Его болезненно-усталое лицо не выражало ничего, кроме озабоченности.
Чебухайкин мед
I
Я вошел в класс и первым делом взглянул на стол. Так и знал! Конечно, на перемене ребята крутили машину! Они хотели повторить опыт с получением электричества, но неудачно. Видимо, их ударило током, и они испугались и впопыхах разбросали все по столу. Шары машины отогнуты, амперметр отключен. Я чертыхнулся про себя, хотя это был, в первую очередь, мой просчет. Надо было построже предупредить дежурного, чтобы он никого не подпускал к приборам. Теперь пенять не на кого.
- Та-а-ак… - Подойдя к столу, я внимательно оглядел машину. О продолжении опыта не могло быть и речи: снова надо возиться целый час, пока все наладишь. - Так. Кто это сделал?
Класс затих.
- Кто сломал прибор? - повторил я строго. - Прошу выйти к доске!
Молчание. Я понял, что поступил, говоря словами директора, антипедагогически. Бывает молчание и молчание. Бывает молчание, когда набедокурил кто-либо один. Тогда на вопрос учителя: "Кто это сделал?" - все пожимают плечами, ухмыляются. Иное молчание, когда провинились всем классом. Тогда безответное молчание. Однако во всех случаях не надо добиваться выдачи виновников: школа не должна воспитывать доносчиков.
- Ну, что ж… - продолжал я примирительно: - Раз сломали прибор, то его надо починить. Иди, Володя, помоги мне.
Володя Коноплин нехотя поднялся из-за парты, вздохнул, одернул куртку и стал пробираться к доске. Напряжение ослабло. Ребята зашушукались.
Не успел еще Володя подойти к столу, вижу, в крайнем ряду от двери встала из-за парты Маша Гринько - круглолицая, с крохотными хитроватыми глазками девочка - и, протянув руку вперед, сказала:
- Андрей Васильич, прибор сломали знаете кто? Сломали Владик Сучков и Миша Колеснев. Владик командовал, а Миша крутил.
- Врет она! Мы все крутили! - крикнула с места ее соседка Люба Веретенникова.
- Все после. А сначала они: Владик и Мишка!
Маша продолжала стоять. Глазки ее испуганно остановились, руки теребили концы платка, лежащего на плечах. Она ждала, чтобы я ее поблагодарил. Но мне почему-то не хотелось ее благодарить. В тишине кто-то с задней парты зло прошептал:
- У-у-у, Чебухайка!
Маша обернулась на злобный шепот и снова уставилась на меня. Белесые ресницы - морг-морг; лицо сузилось, поблекло. Мне стало жаль девочку. Я не успел прикрикнуть на обидчика, как по лицу Маши потекли слезы.
- Чего они… дразнятся… - Девочка опустилась на парту и разревелась.
Я подошел к ней, чтобы успокоить. Маша пухленькая, рыженькая девочка. У нас рыжие редкость. Случается, веснушки на носу, на руках и то не часто. А Маша вся словно медный самовар. Она, как подросток, начинала уже стесняться этого. И вот что удивительно: ее не называли "рыжей". Несмотря на такую яркую примету, ее называли уличной кличкой, и поэтому я удивился, с чего это она вдруг расстроилась.
Успокоив Машу, я сказал ребятам, что обзывать уличными кличками на уроках нехорошо.
- Если еще хоть раз услышу от кого-нибудь уличную кличку, буду строжайше наказывать! - сказал я, возвратившись к столу, возле которого все еще стоял мой ассистент Володя Коноплин.
Мы начали возиться с прибором.
Маша продолжала потихоньку шмыгать носом.
- Замолчи, Чебуха! - крикнул кто-то на нее.
По голосу узнаю Мишу Колеснева.
- Колеснев! Встань!
Миша встает.
- Слышал ты мое предупреждение?
- Да, слышал, - спокойно отвечает Миша.
- А почему продолжаешь грубить?
- Она все равно Чебуха, Андрей Васильич…
- Колеснев! Выйди из класса! - жестко говорю я.
Миша откидывает крышку парты и, подхватив портфель с книгами, не спеша, вразвалочку, направляется к двери.
- Эх вы! И не противно вам сидеть рядом с Чебухайкой? - бросает он на ходу.
И я вдруг вижу: за ним поднимаются еще несколько ребят и тоже идут к двери.
- Хорошо, идите! - говорю я им. - Но без родителей в школу не возвращайтесь…
Никто из них и ухом не повел. Я закрыл за ними дверь и, делая вид, что ничего не случилось, сказал:
- Ну что ж… хулиганов выпроводили. А теперь продолжим наш урок.
Сказал и снова к столу. Только склонился над прибором, слышу, гул по всему классу: у-у-у… Ясно различаю в гуле слова: Чебуха! Чебуха! Чебуха!.. Дразнили все до единого ученика, даже и девочки.
Такого скандала ни разу еще не было на моих уроках. Что делать? Не звать же на помощь директора!
- Тише! - крикнул я.
Я умею крикнуть, когда надо. Ребята знают это: я им рассказывал. Они знают, что на фронте я командовал артиллерийской батареей. Бывало, горло надорвешь, крича: "Ба-т-та-рея! Огонь! Огонь!"
Ребята знают, что, если я закричал, значит, допекли они меня здорово! А им как раз и хотелось этого: они выражали протест против того, что я защитил Машу.
Ничего, окрик подействовал. Ребята притихли. Я кое-как наладил прибор. Пришлось изрядно повозиться, пока я все отрегулировал и снова взялся за ручку электрической машины. И тут вдруг опять в классе раздался гул. Я недоуменно оглядел учеников. Все они смотрели на доску и улыбались чему-то.
Я оглянулся.
На доске мелом было написано:
- Че-бу-хай-ка!
ІІ
"Ух, до чего ж вы мстительный народ! - подумал я о ребятах, стирая с доски надпись. - И далась же вам эта Чебухайка!.."
В деревне редкая семья не имеет клички. В быту в разговорах люди чаще всего называют друг друга не по фамилии и не по имени, а, как говорится, по-уличному, кличками. Клички бывают самые разные; причем живут они десятилетиями, передаваясь из поколения в поколение.
Ни в чем, пожалуй, не проявляется так ярко умение народа типизировать, как в прозвищах. Одно слово - и весь характер человека! Назовут, как пропечатают: всю жизнь никуда от этого прозвища не денешься.
Сколько в наших уличных прозвищах подлинной поэзии! Иногда кличка добродушна; иногда в ней скрыта ирония над человеком, усмешка; но есть прозвища и нарицательные - жестокие и обидные.
Ни один человек на селе - от председателя до самой незаметной бабенки - не обходится без уличного прозвания. Едва поселился на порядке новичок, ему тут же дается прозвище.
Прозвища чем-то сродни хорошим песням. Они живут помимо их творцов. Попробуйте узнать, кто первым окрестил кого-либо уличной кличкой? Да разве кто вам скажет! Многоликое, многодневное творчество - эти наши прозвища!
Больше всего прозвищ на селе безобидных. Например, нас по-уличному кличут так: Андревы. "Где была?" - "У Андревых!" "Кто это дом ломает?" - "Андревы!" Это потому, что Андреи в нашем роду не переводятся. Дед был Андрей Максимович, отец - Василий Андреевич, а я - Андрей Васильевич: сын мой - Андрей Андреевич и так далее. Андревы и Андревы, и никто из нас на такое прозвище не обижается.
Бывают еще клички иного оттенка. Не знаю, как и назвать их, иронические, что ли! Таковы, к примеру, прозвища моего крестного, Евдокима Кузьмича. У него их несколько. Чаще всего его называют Авданей. У него много ребят, и всех их так и зовут: Авданькиными… Но когда говорят лично о Евдокиме Кузьмиче и хотят при этом отметить возможную недостоверность слуха или рассказа, то добавляют: "Бур-бур сказывал"…
"Бур-бур" - многоемкое слово. В нем и то, что Авданя любит прикладываться к бутылке "ряжской горькой", и то, что говорит он не очень-то внятно. А говорит он невнятно потому, что к губе у него всегда приклеена самокрутка. Делает он это мастерски. Закурит, затянется раз-другой, потом одно неуловимое движение языком - и папироса приклеилась к нижней губе. Говорит, а самокрутка вверх- вниз болтается. И ни за что не отскочит! Полчаса так говорит, думаешь, папироска у него давно уже погасла, но только подумал об этом, глядь, она снова дымит как ни в чем не бывало. И так все время, пока он рассказывает байки: и все время только и слышишь: бур-бур, бур-бур…
Это об Авдане.
А у нас много таких кличек. Вот хоть та же Таня Виляла… Разве не ясно, что это говорится о бабенке болтливой, изворотливой, но, в общем, неплохой? Есть прозвища совсем ласковые. Нашего соседа Василия Кочергина зовут Беленьким; агронома прозвали Щеглом; деда Печенова по-уличному кличут Ясным…
Но бывают прозвища иного рода.
Уж сколько лет Алексей Иванович, агроном наш, живет в доме Змейки. И однако, никто из ребят, собираясь кататься на санях с горы, не скажет: "Пойдем на гору к Щеглу!" А скажет: "Пойдем к Змейке!"
Самой Змейки давно нет в живых, а кличка осталась, живет.
Как и всякие слова, прозвища со временем приобретают новый смысл, иное наполнение. Часто из безобидной клички они становятся злыми и нарицательными.
Такое превращение случилось в свое время и с Чебухайкой…
III
Не припомню теперь точно, откуда появилась на нашей улице эта самая Чебухайка. Кажется, до этого она жила где-то на Хуторах. В самом начале тридцатого года, когда умер Савватий Санаев, развалюшку его купил тихонький, неказистый мужичишка Ефимка Бутенков. Хлопотливый был мужик, хоть и неприметный с виду. Словно муравей, с утра до вечера ползал он по усадьбе. За лето на месте Савватиевой землянки Ефимка поставил новую избу, оштукатурил ее, покрыл; слепил закутки и загонки для скота. А там, глядь, дальше - больше: обнес он санаевскую пустошь плетнем; насадил сад, и так прочно все у него получилось - не усадьба, а поместье!
Верховодила в доме Ефимки супруга, Дарья, низенькая полнотелая баба, чем-то внешне напоминавшая жирную осеннюю утку. Ходила Дарья вразвалочку, не спеша, словно не шла, а перекатывалась. Говорила мягко, вкрадчиво; при разговоре все норовила подставить ухо поближе к губам собеседника - глуховата была.
Вот стоят бабы у колодца, судачат:
"Говорят, Бирдюк сватов к Ефросинье засылал".
А Дарьюшка шею вытянет и: "Чё?" (значит - что, не расслышала).
"Данила-то и слушать их не захотел… взашей вытолкал…"
"Бу?!" (Будя, мол, врать-то!)
"А они и говорят: не согласен - ворота дегтем вымажем!"
"Ха!" - рассмеется Дарьюшка.
С кем бы она ни разговаривала, только и слышишь от нее: Чё?.. Бу?.. Ха!.. Так оно и пошло - Чебуха да Чебуха, - одним словом, Чебухайка.
Набожная была баба - ни одного слова не скажет, не перекрестясь и не призвав Христа или богородицу в свидетели. "Вот умереть мне на месте, если вру: знамение такое я видела - быть войне!" Скажет и зашевелит губами молитву.
Набожна, а жадна! Таких жадных баб на нашем порядке и не было.
Рассказывают, что в девках попала она раз на свадьбу. Плакальщицей ли ее пригласили или по родству, кто ж знает, давно дело было. Свадьба та была в богатом доме. Уж каких только кушаний не наставили гостям! А надо сказать, что в девках-то Дарья бедно жила, вдоволь редко есть приходилось. Вот она и набросилась на еду. Брагу пьет, пирогами да студнем питье заедает. И блины, и курники, и сало жареное… Все отведала. Наелась - аж передохнуть не может. Глаза-то видят, а зуб, как говорится, неймет. А дружки, как назло, все новые и новые кушанья подносят. И чем дальше, тем все вкуснее. Вот целого поросенка на сковороде принесли. А следом за сковородой миски ставят. А в мисках тягучая янтарная жидкость налита.
"Это чё?" - спрашивает Дарья.
Авданя, тогда молодой парень, дружкой был, рядом с ней оказался. Посмотрел на Дарью, на миску, ухмыльнулся и говорит: "Аль слепая, не видишь, что ли? Мед!" А меду-то Чебухайка отродясь не видела и не пробовала. "Вот дура! - обругала сама себя Чебухайка. - Студнем да блинами пузо набила, а для меда-то и места не оставила". И решила Дарья: что ни будет опосля, а меду отведать. Подождала она и, когда все отвернулись, взяла ложку какую побольше и - раз! - зачерпнула полным-полно да скорее в рот. Облизала ложку, а выдохнуть-то не может: сперло все. Да и давай орать на всю избу.
Хозяева подбежали, что с девкой? А Чебухайка ртом пошевелить не может. Глаза вытаращила и на ложку кивает. Посмотрели, а ложка-то вся в горчице по самую ручку вымазана.
Дядя Авданя, мой крестный, уверяет, что он в жисть так не смеялся. Потом от смеха икал целую неделю. А Чебухайка ничего, отдышалась.
С тех пор никто у нас в Липягах горчицу по-иному и не называет, кроме как "Чебухайкиным медом".