XIV
И вот спустя три года я снова в Липягах. У меня диплом учителя. Все лето, на радость отцу, я работаю в поле: кошу, силосую, мечу скирды. Наконец настает первый день занятий в школе. В избе суета. Вдруг является почтальон и вручает телеграмму от Федора: встречайте, поезд такой-то.
Федор знал, с каким поездом лучше приезжать - с вечерним, астраханским. Всей семьей отправились мы на станцию. Подкатывает скорый. Из дверей спального вагона вышел наш старший братец. Китель на нем цвета бутылочного стекла; сапожки - что тебе зеркала: начищены так, что смотреться в них можно. В руках чемоданы, видно, заграничные, под крокодилову кожу. Вся грудь бронзой увешана. Одним словом, боевой офицер, вояка!
Мать бросилась сыну на шею. Потом Федор расцеловался с отцом, с каждым из нас. Ну что ж, со счастливым возвращением тебя, Федя!.. Можно бы идти домой. Только видим, возле вагона стоит обескураженная шумной встречей статная такая, широколицая девушка в военной форме.
- Знакомьтесь, - говорит Федор. - Клавдия, моя жена…
Что ж, жена так жена… Старший сын, ничего не поделаешь! Мать растерянно заулыбалась, не зная, целовать невестку или ограничиться поклоном; потом решилась, поцеловала. Братья по очереди подошли к ней, пожимая руку. Стоит девица, изучающе смотрит на всех нас. Пилотка на ней, гимнастерка с погонами сержанта, юбка - все как положено по форме. Правда, все как-то свободно, широко, но никто из нас не обратил на это внимания: известное дело, военная форма не красит женщину.
Перездоровались, перецеловались, теперь, кажется, можно и идти. Только что делать с чемоданами? Стоим мы, переглядываемся: за крокодиловы-то чемоданы заграничные и браться боимся, не привычны.
Но рано или поздно, а пришли домой. Что надо русскому человеку со встречей? Выпить. Я думаю, что тогда, в год победы, на Руси было выпито столько, что Каспия одного не хватило бы, если бы пили воду. Но пили водку и самогон, а этого добра всегда в достатке. И мы выпили в тот день изрядно. И с радости и с горя. Радостно, что мы победили и вернулись домой, и больно, что за этим столом нет брата Ивана: он погиб под Ржевом.
Выпили. Начали пересказывать друг другу всякие боевые эпизоды. Отец тут же завел разговор про колхоз. Теперь, мол, мужики отвоевались, соберутся, слетятся в Липяги, и дела в артели пойдут на поправку. Но слушали его плохо - молодежь затянула песни… Одним словом, до рассвета колобродили. Улеглись где попало, настолько всех разморило.
Наутро вышел я из мазанки. На дворе солнечно, прохладно. Вижу, Федя стоит под ракитой и вытирает мохнатым полотенцем лицо. А фронтовая его подруга в легком халатике, в модных босоножках умывается под рукомойником.
- Доброе утро! - говорю я, подходя.
- Доброе утро… - отвечает она и, застеснявшись, перестает плескаться; запахнула халат и тянет руки к Феде за полотенцем.
Смотрю - батеньки мои! А сержант-то наш, того, на сносях!..
За завтраком мать невесела. Она догадывается, но вида не подает. Мать не знает, как угодить молодой невестке. Достала ручники из сундука, постлала их ей на колени. А невестка обе руки на стол положила и яичко за яичком берет, ловко так очищает, себе и мужу подкладывает и непринужденно болтает:
- У нас в полку одни мужчины. Женщины только связистки да медички. Мужчин много, а женщин мало. Совсем как в песне. Поймите, мамаша: очень трудно на войне женщине. Мужики увиваются, подарки, слова разные. Сам полковник никогда не пройдет мимо санчасти, чтобы не заглянуть. Можно было составить более приличную партию. А полюбила вот деревенщину… - и, догадавшись по надутому лицу Федора, что сболтнула лишку, примиряюще добавила: - Но мне никого другого не надо ни за какие деньги! Посмотри, Федя, это яйцо, кажись, тухлое.
Федор берет очищенное яйцо, смотрит, пожимает плечами. Мать меняется в лице. Мне жаль ее. Она-то знает, что яйцу некогда протухнуть. Она ждет не дождется, когда снесется та или иная курица, щупает их, затыкает все дыры в плетнях: не дай бог греха, убежит и снесет яйцо у соседей.
Мать отдает яйцо Степахе; тот, не долго думая, с вытаращенными глазами проглатывает его и вылезает из-за стола. Мать молча провожает его взглядом. Она знает, почему он вылез. Она с трудом сдерживает слезы.
Невесел и отец. "Такую полоть не пошлешь", - думает небось он, глядя на невестку.
После рассказов про полковых мужчин и про жизнь в Европе не помню кто - то ли отец, а может быть, мать - осторожно справляется о том, что они намерены делать дальше.
- Отдохнем, посмотрим, - отвечает Федор.
Мать вздыхает. Федя был на последнем курсе, когда началась война. Оставалось лишь защитить диплом. Рулоны бумаги с чертежами она сумела уберечь даже от немцев. Мать думала, что, вернувшись из Германии. Федя в первый же день заберет эти чертежи и поедет в техникум. Но он про них даже не вспомнил. И ей стало горько.
Лишь один отец не терял уверенности. Снова, как в свое время передо мной, он начал выкладывать свою "колхозную номенклатуру": и завфермой можно устроить, и бригадиром строителей…
- Ну что вы, папа! - говорит за Федора супруга, вытирая губы ручником. - Разве мы можем оставаться навсегда в деревне?!
Чай пили молча.
Выходя следом за сержантшей из-за стола, Федор щелкнул крышкой серебряного портсигара и, угощая отца сигаретой, как бы между прочим сказал:
- Папа, я думаю отгородить себе угол в избе. Как-никак все-таки семья.
XV
Если я что-либо и не любил в нашей избе, так этот угол, вернее, эту перегородку. По-моему, с нее-то именно и надо было начинать потрошить избу. Но переборка, как назло, стояла. Она и печка. Все так, как на пожарище. Неестественно высокая черная труба и запах гари.
Теперь, когда на стенах осталось по два-три венца, нечего было опасаться, что сверху на тебя полетит бревно. Разваливай, раскатывай!
Я взял лом и принялся за переборку, зацепил ее снизу ломом так, что разом затрещали все доски.
- Что ты делаешь?! - крикнул Федор. - Доски совсем новые. Пригодятся!
Сделав вид, что не слышу его окрика, я с наслаждением продолжал кромсать крашеные тесины. Черт с ними! Руби, круши, чтобы следа от них не осталось, говорил я себе. До того я ненавидел эту переборку.
Она разделила не только избу, но и всю нашу семью. Облюбовав себе угол, Федор выломал лавки и полати. Тесовая перегородка встала чуть ли не посередине избы. Молодожены съездили в город, привезли оттуда кровать с балясинами, круглый стол, диван. Уютно стало за переборкой; правда, немного тесновато, но куда просторнее, чем в оставленной всем нам половине.
Заканчивать техникум Федор не стал. Не до учебы отцу семейства. Поступил десятником на станцию.
Представьте себе мое положение. Вечер. Мы поужинали. Федор и Клава поднимутся из-за стола, уйдут в свой угол. Из-за перегородки доносится их смех, шушуканье.
Мне надо проверить тетради с контрольными работами, подготовиться к завтрашним урокам. Я сажусь за стол. Напротив пристраивается отец. Он просматривает какие-то ведомости, акты - работы у него хватает. На самом краю стола Степан и Митя играют в подкидного. Тут же мать чистит картошку.
Нет, в таких условиях я никак не могу сосредоточиться! Неделю, две, месяц я мучаюсь. Потом мне вдруг приходит мысль работать вечерами в учительской. Это было придумано здорово! Лучшую зиму, чем та, о которой я теперь рассказываю, мне трудно припомнить. После занятий я приходил домой, чтобы пообедать и отдохнуть, а едва стемнеет, снова отправлялся в школу.
Учительская у нас просторная, на втором этаже. Вечером в пустой школе гулко и чуточку страшновато. Я беру у сторожихи лампу, зажигаю ее (в ту зиму у нас в Липягах электричества еще не было) и, осторожно ступая по лестнице, поднимаюсь на второй этаж.
Первым делом распахиваю настежь форточку: учительская пропахла табаком. Эта комната - единственное место, где разрешается курить. И учителя стараются вовсю. Пока проветривается комната, я сижу на диване и думаю. После сутолоки и тесноты нашей избы очень хорошо побыть одному.
Задумавшись, не замечаю, что в комнате изрядно похолодало. Я закрываю форточку и сажусь за стол. Начинаю с проверки контрольных работ, на что уходит более часа. Еще полчаса, и готов план занятий на завтра. Как чудесно работается, когда никто тебе не мешает! Если бы у меня была комната, я собрал бы все подписные издания. Эх, книги, книги! Это страсть моя! Книг у меня много, но хранятся они в сундуках. А будь отдельная комната…
Я закуриваю и снова сажусь на диван. К урокам я готов, можно и помечтать.
"А что, если поговорить с директором…" Неподалеку от школы строится дом для учителей. К маю его должны сдать. Мне немного надо - всего лишь крохотный уголок с окном. Может, пойти к директору, попросить?.. Но я тут же отгоняю от себя эту мысль. Будь я не местный, не липяговский - иное дело. А то своя изба, мать, отец и… уйти из дому! В деревне это не принято. К тому же много учителей приезжих. Они снимают квартиры. И перед ними неудобно. Я начинаю перебирать в уме учителей, которые числятся первоочередниками на получение коммунальной жилплощади. Так… Во-первых, ждет квартиры Елена Дмитриевна, зоолог, она же наш завуч. Ждет преподаватель рисования Аркадий Павлович Мазилов - человек одаренный, но с претензиями. Он уже не раз заявлял во всеуслышание, что, если ему не создадут условий, он уедет. И наконец, ждет Ниночка… простите, Нина Алексеевна Бровкина, преподаватель русского языка и литературы.
Тут я поднимаюсь с дивана и, закурив новую сигарету, принимаюсь ходить по комнате. О Нине я почему-то не могу думать спокойно.
У нас много молоденьких учительниц. Среди них есть и хорошенькие. Вот хоть Маша Козырева. С Машей мы еще в школе вместе учились. Она преподает в начальных классах и кончает раньше. Но каждый раз находит предлог, чтобы задержаться. Ежедневно мы возвращаемся из школы вместе.
Маша - говорунья и хохотушка. Рассказывая, она то и дело касается собеседника рукой, как бы требуя к себе внимания. Мы идем, и я слушаю ее безобидную болтовню. У поповского дома расстаемся: мне идти на Кончановку - прямо, а ей на Низовку - налево. На минуту мы останавливаемся.
Маша вздыхает, а потом говорит:
- Мама удивляется: Андрей, говорит, давно приехал, а ни разу не зайдет.
- Все некогда, - отвечаю я. - Вот кончится четверть, тогда уж…
Маша молчит. Я тоже. Наконец Маша поворачивается и шагает в переулок. Пройдя несколько шагов, она посылает мне воздушный поцелуй и кричит:
- Привет!
- Привет! - отвечаю я и тут же забываю про Машину болтовню и про нее самое.
Я думаю о Нине.
Нина волнует меня своей сдержанностью, еще чем-то, чего выразить словами я не могу. Мне хочется, чтобы вы сами попытались найти определение этому.
Представьте себе: на улице декабрь, вьюга. Утром бегут в школу ребятишки. На них шубейки, полинялые треухи, валенки. Иногда промелькнет фигура и взрослого человека: ворот пальто поднят, голенища добротных валенок подвернуты. Под мышкой стопка ученических тетрадей.
Это учитель. С первыми морозами наши учителя выряжаются как извозчики. Большинство пожилых учителей расхаживают по классу в пимах - тепло, мягко, удобно.
Нина же никогда не ходит в валенках. Зимой на ней меховые ботиночки; шубка, отделанная серым каракулем, сшита в талию; на голове шапочка из такого же каракуля. Нина квартирует недалеко от школы, на Хуторах. Сняв в учительской шубку, она садится в уголок на табурет и переобувается. В класс она является в черных туфлях на невысоком каблуке. Перед тем как идти на урок, Нина непременно моет руки.
Нина ко всем обращается на "вы" и всем говорит: "будьте добры!". "Будьте добры, Николай Савельевич, не у вас ли классный журнал?", "Андрей Васильевич, будьте добры, - указку…" Нина учительствует у нас уже второй год, и я успел заметить, что держится она ото всех на некотором расстоянии. Она, наверное, была бы хорошим врачом - с ее тактом и самообладанием.
Вспомнив о Нине, я уже не могу сидеть спокойно. Закуриваю и принимаюсь вышагивать из угла в угол. На миг показалось даже, что стоит только повернуть голову, как я увижу Нину, там, в углу, возле умывальника…
XVI
Недели две, а то и более, никто не мешал моим вечерним занятиям. Я привык к этому. Мне казалось, что по-другому и быть не может. Но вот однажды, когда я пришел за лампой, в ответ на мою просьбу сторожиха развела руками.
- Нетути лампы, - сказала она. - Нина Алексеевна забрала. Родители там… судачит с ними…
Ничего не поделаешь. Я направился вверх по темной лестнице. В дальнем углу коридора, на втором этаже, светился огонек. Из-за двери пятого класса слышен голос Нины. Я приоткрыл дверь. За партами сидели родители учащихся, и Нина с ними беседовала. Класс был ярко освещен - горело три или четыре лампы. Я извинился и сказал, что мне нужна лампа.
- Будьте добры, передайте Андрею Васильевичу лампу…
Кто-то из мужчин, сидевших поблизости, взял трехлинейку и вручил мне.
В учительской я снял пальто и, открыв форточку, закурил. "Она здесь, рядом! Зайдет или нет?" Работа не шла в голову. Я ждал, прислушиваясь к каждому шороху в коридоре. Наконец послышались голоса. Все ближе и ближе. "Зайдет… зайдет…" Но вот голоса и шарканье ног начали понемногу глохнуть, затихать; еще некоторое время доносилось поскрипывание деревянных ступенек лестницы, и все.
"Ну что ж!.." - вздохнул я. В самом деле: почему она должна была зайти? Поднявшись из-за стола, я принялся сновать взад и вперед по комнате. Вдруг слышу, скрипнула дверь. Оглянулся - в дверях Нина.
- Извините меня, Андрей Васильевич, я совсем забыла, что вам нужна лампа.
- Спасибо, Нина Алексеевна: мне достаточно одной.
- Будьте добры, возьмите! Мне все равно надо помыть руки. Они ужасно пахнут керосином.
Я повесил ее шубку на вешалку. Затем взял у нее лампу. Она спросила, что я делаю в учительской по вечерам. Я сказал.
- Разве у вас негде заниматься дома? - спросила она, направляясь к умывальнику.
Я стал рассказывать про нашу избу. Нина слушала меня, чуть наклонив голову, и, когда я кончил, сказала без какой бы то ни было рисовки:
- Вы можете приходить заниматься ко мне.
- Спасибо.
- Будьте добры!
И она снова рассмеялась.
В одиннадцатом часу мы спустились вниз, оставили уборщице лампы и вышли из школы. Нина разрешила мне проводить ее. Всю дорогу она увлеченно говорила. Ей, видно, хотелось поделиться с кем-нибудь передуманным.
Из всех знаний, которые получают в школе дети, говорила она тогда, наибольшее значение имеет знание родного языка и литературы. Язык открывает книгу. Книга формирует нравственный облик ребенка. Конечно, и вы, физик, рассуждала она, можете воспитывать в детях возвышенные чувства: упорство, верность науке и прочее. Но вам, как правило, не хватает для этого времени. Вы не успеваете объяснить ребятам все формулы и законы физики. А учитель литературы постоянно имеет дело с образцами жизни. Рассказываю ли я о героях, созданных писателем, про жизнь ли самого писателя - все сводится к этому…
Мы подошли к избе, где она жила. Постояли. Прощаясь, Нина сказала, что хочет восстановить в Липягах библиотеку. У нас была библиотека, но при немцах ее сожгли. Все эти годы между колхозом и сельским Советом шла тяжба: на чьи средства приобретать книги и содержать библиотекаря - за счет колхоза или сельсовета? Нина бралась работать бесплатно. Ей обещали помогать ученики старших классов. Она спросила, нет ли у меня лишних книг. Я обещал завтра же притащить целый мешок.
- Вот хорошо, приносите!
- Обязательно.
Я ждал в ответ "будьте добры!", но она вздохнула и, протягивая на прощанье руку, сказала:
- Я навсегда запомню этот вечер…
Так началась наша дружба.
В феврале у Федора и Клавы родился сын. Обстановка в нашей избе стала еще несноснее. Даже отец и тот теперь уходил по вечерам в правление.
Мне некуда было податься. Приближались выборы, и в учительской что ни вечер - заседания да собрания. Однажды я собрал тетради, учебники и, поборов робость, отправился к Нине. У нее действительно было хорошо. Она снимала угол у овдовевшей в войну доярки Анисьи Софроновой. В горнице, где расположилась Нина, тихо. Оба окна заставлены цветами, а стол большой, удобный. Мы сели за стол и занялись тетрадями. Потом, когда вернулась с фермы Анисья, пили чай.
Так продолжалось всю зиму. А в апреле я как-то пришел домой и сказал матери:
- Мама! Я, кажется, женился…
И это бы ничего, если бы я только сказал это. Но я тут же достал чемодан и начал укладывать в него кое-какие вещи. Мать заплакала. Чтобы успокоить ее, я рассказал ей о Нине.
- Ну что ж, если так, то слава богу! - сказала мать.
Мать наша умница, она все поняла.
Я поел щей, взял свой чемоданишко и навсегда покинул нашу андреевскую избу.