Замечательные очерки одного из самых известных книголюбов и библиофилов России, писателя, полная картина жизни российской "глубинки", жизни российской провинции до революции. "Между тем, Россия была полна оазисов, где в тиши и в глуши таились такие сокровища, каких весьма редко можно встретить на (книжном) рынке" (от автора).
Описание прекрасных библиотек, сокровищ, которыми обладали русские помещики и которые, в большинстве своем, погибли во время революции.
Содержание:
Очерк первый 1
Очерк второй 22
Очерк третий 42
А. В. Блюм - Мертвые души и живые книги 62
Примечания 65
Сергей Минцлов
За мертвыми душами
Очерк первый
I
Собирать книги и предметы старины так, как это делается всеми нашими любителями, - неинтересно.
Газетные объявления, аукционы, антикварные магазины - вот все источники, из которых черпают они все свои приобретения. Путь дорогой, не всякому доступный и суженный до последних пределов; в нем нет творчества, это путь бар, привыкших, чтобы жареные рябчики сами валились им в рот.
Между тем, Россия была полна оазисов, где в тиши и в глуши таились такие сокровища, какие весьма редко можно встретить на рынке. А так как не гора пошла к Магомету, а Магомет к горе, то в один августовский вечер я сел в вагон, и он понес меня в глубину России.
Через день, в сумерках, поезд, не признающий по обыкновению на боковых линиях таких пустяков, как расписание, с большим опозданием дотащил меня до станции Ельня.
Моросил дождь; на пустынном перроне одиноко стояла длинная тощая фигура не то Гамлета, не то Мефистофеля в черном кургузом плаще до талии и в черной шляпе с широченными полями. До полного сходства ей не хватало только шпаги и пера на голове.
Это был Ченников, мой приятель, с имения которого я решился начать свое путешествие.
Зоркие ястребиные глаза его сразу отыскали меня в кучке высадившихся пассажиров, и он, бесцеремонно расталкивая всех, поспешил ко мне навстречу.
- Два часа уже тебя жду! - заявил он. - И жена со мной.
- Где же она?
- Устала, в экипаже сидит!
Я забрал свой чемоданчик и плед с подушкой, и мы вышли на другую сторону станции. У подъезда стояла рыжая тройка, запряженная в коляску с поднятым кожаным верхом. Из-под него протянулась маленькая женская рука.
- Здравствуйте, наконец-то дождались вас! - приветливо заговорил знакомый голос Софьи Михайловны.
Чемодан водрузился на козлы, мы уселись, и коляска шагом тронулась с места.
- По городу иначе нельзя!.. - пояснил Ченников, - колдобина на колдобине; выберемся на большак, иная статья пойдет! Вот посмотри, полюбуйся на нашу Венецию! - Он указал рукой на чудовищную, чуть не с Марсово поле, грязную лужу. Кругом нее тянулся ряд низеньких деревянных домиков, безнадежно унылых, темных и мокрых. Скука закрадывалась в душу от их вида.
Коляску колыхало, как лодку в море, и мы поневоле "жали масло" то из маленькой пышки - Софьи Михайловны, сидевшей с одного края, то из мощей ее супруга, помещавшегося с другого. Чтобы не откусить язык, мы ехали молча. Город наконец кончился, коляска пошла ровнее. Ченников подался вперед к спине кучера.
- Ефим, тряхни! - сказал он.
Локти кучера зашевелились. Тройка перешла на рысь, потом взяла полным ходом, и мимо замелькал густой лиственный лес; шумел ветер, чавкали копыта коней, по кожаному верху стучал дождь, а мы, уютно зажавшись в глубине коляски, вели оживленный разговор о далеком Питере, о всяческих новостях и о знакомых.
Десять верст незаметно остались за нами. Ночь окончательно заволокла все кругом. Впереди замигали огоньки усадьбы, раздался собачий лай, и мы скатились в черный зев ворот; коляска остановилась у дома. В освещенной висячей лампой столовой нас ждали с чаем и ужином старик-отец Ченников и три сестры последнего.
Дмитрий Филиппович Ченников - фигура не рядовая. Он был некрасив; на впалых, желто-бледных щеках и змеистой, тонкой верхней губе у него темнели реденькие темные волоски; большой плотоядный рот при разговоре всегда ощеривался, обнажая два ряда неровных крупных зубов; под серыми властными и внимательными глазами всегда лежала синь. Сразу в нем чувствовался себялюбец до мозга костей и что-то хищническое.
И он, действительно, был большой хищник… волк по женской части в своем уезде! Женщина была его альфой и омегой. Жизнь его являлась сплошной охотой на них, циничной и откровенной.
В Питере женщинам он не нравился: в нем было слишком много уездного, начиная с речи, не всегда правильной, чисто смоленской, с его "видитя", "слушайтя" и т. п. Студентом Харьковского института дома на каникулах он производил фурор: грива волос на голове, небрежный костюм, горячие речи и тон а ля Базаров - все это действовало вокруг Ельнинской лужи потрясающе. Ветеринарные студенты ведь всегда сердцееды и "нигилисты"!
Одевался он, как художник: на шее гигантской бабочкой торчал необыкновенный по величине и яркости бант; длинные волосы падали почти до плеч. Но он обладал тем, что у уездных франтов обыкновенно отсутствует: большой наблюдательностью, тонким юмором и умом, делавшими беседу с ним всегда интересною. И когда вы говорили с ним, то чувствовали, что перед вами талантливый человек.
Что в нем было поразительно и неподражаемо - это мимический дар. Иногда среди разговора он вдруг понуривал голову, скрещивал на груди руки - и вы уже хохотали: перед вами стояла живая, метко подмеченная карикатура того, о ком шла речь.
Незадолго до нашей первой революции Ченников зимы стал проводить в Петербурге, где я и познакомился с ним. Он выпустил "Думский Альманах" с карикатурами на события тех дней и на членов Первой Думы. Все вызывавшие такой смех читателей позы действующих лиц художники рисовали с самого Ченникова.
Актер он был великолепный, но сценой почему-то не интересовался. Студентом и позже он увлекался писательством, печатался, но потом забросил перо и взялся за издательство. Года через три он оставил и это, и значительно позже описываемого здесь времени, в сорок лет, вдруг взялся за кисть и за палитру и, не учась, самоучкой, после нескольких плохих картин овладел техникой и так быстро пошел в гору, что последние работы его - пейзажи - уже можно назвать художественными произведениями. И это увлечение погасло… Искрами от костра разбросался и исчез, не создав ничего, большой талант…
Еще крепкий, но уже впадавший в детство добродушный сатир и три безнадежно целомудренных старых сухаря разных форматов, - вот что такое были сестры и отец Ченникова.
Я увиделся с ними в первый раз в жизни, но папаша встретил меня радостно, будто старого знакомого, и обеими руками крепко пожал мою.
Во время ужина он сидел за большим овальным столом против меня и раза два лукаво подмигнул мне глазами. Грозные взгляды - шпаги - всех трех дев заставляли его подымать свои выцветшие зеркала души к потолку и с невинным видом барабанить перстами по столу.
В чем заключалось дело, я понял после ужина.
Выпал миг, когда я один остался в столовой и вдруг почувствовал, что кто-то дергает меня за рукав. Я оглянулся: из-за большого фикуса на меня глядело лицо старика.
- Женский пол любите? - шепотом, но довольно громко спросил он. Не успел я раскрыть рот, как старик отвернулся, замурлыкал и уткнулся в оконное стекло.
- Ах, старый черт! - укоризненно произнес голос вошедшего Дмитрия Филипповича. - Сказано тебе раз навсегда, чтобы не смел приставать ни к кому. Убирайся вон!
Старичок бочком выбрался из зеленой заросли.
- А ты-то, Митечка, сам любишь ведь? - забормотал он с заискивающим видом, - беседка-то, а?
Дмитрий Филиппович помог ему ускоренно достигнуть двери и захлопнул ее.
- Что уж ты так вытолкал старика? - примирительно заметил я. - Пускай себе болтает!
- Субординация нужна! - ответил Ченников, сев на стул и вытягивая длинные ноги до середины комнаты. - Его распусти только - черт знает что натворит. Ах, и развратный же хрен! - Ченников помотал головой и залился тончайшим фальцетным смешком, - раз как-то так случилось, что на Рождество он на три дня один в доме остался. Приезжают потом сестры вечером - весь дом освещен, а в нем Содом и Гоморра: полны комнаты девок, все пьяны, пляшут, поют и среди них папахен в виде Адама па выделывает!
- А ведь и ты, брат, тем же местом ушиблен! - помолчав, сказал я.
- Ушиблен, верно! - с убеждением, комически воскликнул Ченников. - Все под боженькой ходим, планида, значит, такая!
Мы перешли к обсуждению дальнейшего плана моих действий. Об отъезде на другой день нечего было и думать - Дмитрий Филиппович и Софья Михайловна воспротивились этому самым решительным образом. Порешили на том, что я выеду вместе с Дмитрием Филипповичем через два дня к Фирским, в знаменитое когда-то имение композитора М. И. Глинки. Дальше путь мне предстоял уже в одиночестве, на наемных лошадях и по составленному на общем совете маршруту.
У мелких и средней руки помещиков кроме общечеловеческих слабостей имеется еще специальная: по приезде нового гостя все они считают непременным долгом показать ему свое хозяйство. Часа два вас водят по конюшням с Россинантами, по пустым скотным дворам, по вонючим свинарникам, требующим не показов, а чистки, и наконец вас, достаточно унавоженного, приводят в сад и дают возможность отдохнуть в тени и подышать свежим воздухом.
Ченников этою манией не страдал. Утром, минуя все конюшни, мы вышли с ним в сад и обошли его по еще сырым дорожкам. В одном из наиболее глухих углов, среди ольховой заросли, торчала побуревшая от времени беседка-башенка с тесовою кровлей.
Ченников указал на нее костлявой рукой.
- Храм любви!!. - как бы изнывая от воспоминаний, шутовски заявил он, - семейное, так сказать, учреждение… Осматривать не стоит: кроме рваной кушетки, других музейных редкостей в ней нет!
- Я не хозяйничаю!.. - поспешил добавить Дмитрий Филиппович, заметив мое недоумение. - С выговорами обращайся к сестрам: имением занимаются они. Одна ведает молоком, другая садом, третья полем, жена детьми… На мне тяготеют одни высшие соображения!
- А именно? Заклады имения?
- Заклады дело не худое: я на него второе именьице прикупил! - ответил Ченников.
Мы обошли вокруг дома. Он оказался совсем новым, пристроенным к небольшому, старому флигелю. Ни сколько-нибудь старинной мебели, ни бумаг, ни даже книг, кроме самых новейших, в нем не имелось.
- Погоди, завтрашний день тебя вознаградит за все, - сказал мне Ченников в виде утешения. - Узришь и поражен будешь!
Вечером все мы засиделись в столовой до полуночи; шли разговоры о предчувствиях, привидениях и вообще о потустороннем.
Старик Ченников исчез сейчас же после ужина и потом раз пять проходил с озабоченным видом через столовую; интереса к нашему разговору он не выказывал ни малейшего. Огромный зато интерес проявили все остальные; у некоторых на глаза набегали даже особые слезы, проявляющиеся, как известно, у слушателей только при самых жутких местах повествований.
Дмитрий Филиппович в Бога не верил до ярости, не желал даже крестить детей своих, так что каждые крестины стоили добродушной и кроткой Софье Михайловне долгой борьбы с ним. А в чертовщину, оказалось, верил до слез. Историй было рассказано множество, и наконец мы разошлись с зажженными свечами по своим комнатам. Как мне ручалась потом Софья Михайловна, даже сам домашний Мефистофель пробирался к себе, потрухивая в душе; необыкновенно боялся он, как оказалось, трех вещей: возможности заболеть, привидений и мышей.
Я вступил в свою маленькую комнатку, еще не оклеенную обоями и пахнувшую свежей сосной, запер дверь и только что поставил свечу на ночной столик, - в окно слегка стукнули.
Я невольно вздрогнул. Сквозь стекло смутно обрисовалось чье-то прижавшееся к нему сплюснутое лицо. Я поспешил к окну и отворил его; передо мной в виде мокрого и растрепанного перепела стояла фигура родоначальника дома. В спальню мою ворвались свежесть и шум деревьев - был ветер.
- Марья в беседке ждет!.. - зашептал старик, подавшись плечами в комнату. - Лезьте в окошко!
- Какая Марья? - с недоумением спросил я.
- Скотница!.. чего вы там пустяками-то занялись? лезьте скорей, здесь низко!..
- Нет, благодарю вас!.. - ответил я, сообразив в чем дело.
- Папаша?!. - пронесся среди темноты визгливый зов; я узнал тонкий голос вертлявой и маленькой старшей сестры Дмитрия Филипповича.
Старик так и присел, держась руками за край подоконника, и часто заморгал глазами. Только голова и кончики пальцев виднелись мне.
- Папаша-а?! - проверещал, очень похожий на первый, голос второй сестры.
- Идите же, ведь вас ищут! - сказал я.
Старик нырнул и разом исчез во мраке. Шорох быстро кравшихся шагов долетел до меня и слился с шелестом листьев.
- Папаша, папаша, папаша?!! - хором прокричали все три.
- Папаша-а-а?! - покрыл все звуки ночи басок плечистого богатыря, младшей Ченниковой.
II
На следующий день, после сытного завтрака и горячего прощанья, знакомая тройка рыжих понесла меня и Дмитрия Филипповича по дороге к Фирским.
Имение их расположено на высокой, издалека видной горе, словно нарочно насыпанной среди равнины. Вершина ее вся заросла густым лесом, и усадьбы долго видно не было. Подъехав ближе, я увидел, что то был не лес, а вековой липовый парк; дорога дала петлю и затем стала подыматься к нему. Скоро перед нашими глазами на обширной пустынной поляне, будто старый огромный гриб-шляповик, вырос, еще Екатерининской стройки, деревянный дом с большим мезонином; часть окон его была заколочена досками; стекол в большинстве рам не имелось совершенно. Верхний балкон давно обрушился, и только боковые перила, с частью еще державшихся точеных балясин, точно две беспомощно опустившиеся руки торчали в воздухе. Подъезда не было и помина, но следы его, в виде светлых полос, как бы шатер, рисовались над распахнутой дверью. Крыша на доме кое-где провалилась: доски обшивки местами отстали и сползли со стен, обнажая темные ребра бревен.
Тройка остановилась против входной дыры в дом; там виднелся широкий коридор, заполненный кулями с овсом.
- Да разве здесь живет кто-нибудь? - спросил я озираясь.
- Внук Глинки, член земской управы, потомственный дворянин Фирский собственною своей персоной!.. - с усмешкой, вполголоса ответил мне спутник.
Мы вышли из экипажа.
- Что же, разорен он совершенно, что ли? - продолжал я допрос.
Удивлению моему не было пределов: дом грозил ежеминутным падением, и как могли в нем жить люди - мне казалось непостижимым.
- Нет… - отозвался Ченников.
Дом стоял на довольно высоком фундаменте, и, чтобы попасть вовнутрь, приходилось взбираться по куче крупных камней, оставшихся от развалившегося крыльца.
Только что мы одолели это препятствие и как по тропинке стали пробираться между двумя стенами из кулей, откуда-то сбоку показался деревянного вида господин лет тридцати пяти с необыкновенно узким, точно обтесанным по бокам, лицом и дубовым носом; незнакомца украшала рыжая, французская бородка, одет он был в серый измятый пиджак, из-под которого виднелась подпоясанная шнурком синяя рубаха.
- Здравствуйте, Иван Павлович! - воскликнул Ченников, выступавший впереди. - Сколько времени не видались мы с вами?!
- Здравствуйте… - равнодушно отозвался тот, подвергаясь энергичному трясению руки. Наше неожиданное появление ровно ничем не отозвалось ни на лице, ни в бесцветных глазах хозяина.
Дмитрий Филиппович познакомил нас.
- Со стариной нашей губернии приехал ознакомиться! - сказал он про меня. - Разумеется, ваше имение никак нельзя было объехать!..
- Что ж, милости просим… пожалуйста… - монотоннее кукушки ответил хозяин.
Мы вступили в обширную лакейскую. Вокруг стен ее тянулись новые лари для ссыпки зерна. Фирский открыл высокую дверь с двумя-тремя уцелевшими кусочками золоченой резьбы в верхней части ее и еще раз повторил: - пожалуйста!