Парк невелик и занимает вершину горы: с нее, будто каменные водопады, спадают с террасы на террасу лесенки; от них разбегаются дорожки по фруктовому саду; вид на Волгу из боковой аллеи поразительный.
- Ну, устала… домой!.. - произносит Варвара Павловна, пройдя две аллеи, и мы возвращаемся, но другим путем, мимо большой оранжереи. На веранде Варвара Павловна высвобождает свою руку из моей.
- Мы обедаем в час, по-деревенски! - заявляет она. - В пять пьем чай, а в восемь ужинаем. У нас обычай таков, - и гости свободны, и хозяева. Читайте, гуляйте, делайте что вам нравится. Нас не занимайте, и мы вас занимать не будем!
Я попросил разрешения осмотреть дом, и Анна Игнатьевна пошла вместе со мною.
Варвара Павловна - вдова генерала и, вместе с тем, сектанта, когда-то известного в аристократическом кругу Петербурга. Одно время он был даже выслан из России.
Учение генерала заключалось в отрицании церкви и духовенства. Признавалось им одно евангелие. На собраниях его последователи слушали речи, пели духовные стихи, а злые языки уверяют, будто бы и поплясывали на манер хлыстов. Книга их песнопений под заголовком "Любимые стихи" вышла в свет в разгар Дашковщины в Петербурге, в 1880 году, но вскоре же подверглась запрещению и уничтожению. Генерал ли кропал эти духовные вдохновения, другой ли кто - не знаю. За границей, кажется в Лондоне, им было издано особое, карманное евангелие; отличие его от обыкновенного заключалось только в том, что на полях против некоторых текстов, казавшихся генералу особенно многозначительными, были по-средневековому натиснуты красные указующие персты и сделаны красные же отметки. Впоследствии полиция отбирала и эти евангелия.
Генерал усердно вербовал себе последователей, и для окрестных крестьян самым убедительным тезисом в его учении были разные щедрости и льготы, изливавшиеся только на "уверовавших". По Дашковскому евангелию выходило, что помощь надлежит оказывать только кучке своих людей. Интеллигентная публика попадала в ряды Дашковцев либо от безделья, либо в чаянии протекции.
Старичок жил в полное удовольствие - поплясывал и поучал в своих сорока аппартаментах, как просто надо жить по евангелию… картинка, словом, получалась та же самая, что и в Ясной Поляне; имения нищим ни там, ни здесь не раздавали, а приумножали, и только более тонкое чутье подсказывало Дашкову, что шлепать босиком по дворцу как-то не так, и он ходил в штиблетах.
Варвара Павловна являлась его ярой сторонницей и последовательницей: память покойного в ее глазах была окружена апостольским ореолом, и никто из семьи не смел в ее присутствии всуе, без должного благоговения, упомянуть имя генерала.
Обходя дом, я заметил, что чуть не в каждой комнате имелись фотографии или писанные пастелью и красками портреты какого-то очень пожилого господина в штатском платье, с бритым лицом. Везде голова портрета была чуть-чуть склонена к правому плечу, в глазах и в складках виднелось деланное стремление к небу, и в то же время по всему лицу растекалось умиление перед своими добродетелями и предвкушение, что его вот-вот возьмут живым на небо. Вся эта прокислая святость делала лицо фальшивым и неприятным. Уж не Дашков ли? - подумал я.
- Кто это? - обратился я к своей спутнице.
- Мой свекор! - крепко прикусив папироску, ответила Анна Игнатьевна.
В доме повешенного о веревке не говорят, и я, сделав пару попыток вызвать свою спутницу на разговор о генерал-сектанте, прекратил их: распространяться на эту тему она, видимо, не желала, но по тону ее голоса и игре лица я вывел заключение, что от своего святого свекра она далеко не в восторге.
Мы обошли весь дом. Миллионы и поколения собрали в его сорока комнатах множество ценных и старинных вещей, но дара творчества и артистического чутья Каменева у обладателей не было. Эти комнаты не уносили души ввысь от земли: наоборот, они прочно привязывали к ней. Я шел среди еще живых Александровских времен, затем в тридцатых, в сороковых и в шестидесятых годах…
Мебель разных стилей в значительной своей части вышла из рук собственных крепостных мастеров и была несколько тяжелее и увесистей заграничной. И это шло к дому земли, придавало ему особый уют.
В последней комнате - в библиотеке - Анна Игнатьевна оставила меня одного.
Три стены были вплотную обставлены огромными ореховыми шкафами со стеклянными дверцами. Три окна, полузакрытые тяжелыми портьерами густого малинового цвета, глядели поверх сада на Заволжье.
Среди комнаты располагался длинный стол, до полу покрытый сукном; на нем грудами лежали разные иллюстрированные журналы. Матовые обои, скатерть на столе, глубокие, удобные кресла вокруг него и у окон - все было малиновое.
Шкафы были не заперты. Одну за другой я растворял дверцы и пробегал глазами надписи на корешках книг. Преобладали английские, затем французские; русских имелось совсем мало - только беллетристика самых последних годов и первой четверти девятнадцатого столетия: остальные три четверти этого века были отмечены только случайными книгами.
Как и следовало ожидать, книг мистического и религиозного содержания оказалось много, причем опять-таки преобладали английские. Американцы были представлены чуть ли не полностью, и нельзя сказать, чтобы с приязненным чувством рассматривал я украшавшие книги снимки с иезуитски смиренных лиц заокеанских пустосвятов, в таком изобилии, как нигде, произрастающих на благодатной почве Нового Света.
В боковом маленьком шкафу находились картонажи, набитые письмами и рукописями; их я, не зная, - тайна они или нет, - не рассматривал.
Певучий звон гонга вызвал меня из библиотеки к обеду. Я вышел из нее с тем неприятным состоянием в мозгу, какое несомненно бывало у средневековых богословов после долгих важных прений и соображений о количестве херувимов, серафимов и о райских распорядках.
- Ну, как вам у нас нравится? - задала мне трафаретный вопрос старая генеральша.
Я отозвался в восторженном тоне. И нельзя было ответить иначе: казалось, что мы сидели на зеленом острове над белыми облаками из цветов. Легкий ветерок наносил на нас неизъяснимые ароматы. Мир с его людьми, шумом, лесами и водным простором был где-то далеко внизу…
- Нашли в библиотеке что-нибудь интересное для себя? - продолжала Варвара Павловна.
Она, видимо, ожидала, что я немедленно впаду в умиление от подбора столь назидательных книг, произведенного, надо думать, покойным апостолом. Но в моих глазах все они являлись лишь грудой жеваного сена; зачисление себя в ряды апостолов якобы новой веры в Северной Америке есть нечто иное, как один из способов делать карьеру и создавать благополучие на человеческой глупости. Разумеется, от ответа в таком духе я воздержался.
- Есть очень интересные вещи, - сказал я, - у вас довольно много сказок, легенд; имеется даже такая редкость, как "Поэтические воззрения славян на природу" Афанасьева!
Черты лица старухи окаменели.
- Вас интересуют такие пустяки? - проронила она ледяным тоном.
- А что на свете не пустяки? - спросил я в свою очередь.
- Душа!.. - был раздельный ответ.
- Да не легенда ли и она?
- Вы не верите в Бога?!
- В какого?
Варвара Павловна даже подалась назад.
- Как в какого? Бог, кажется, один!
- В Бога Апокалипсиса, в бога-зверя, не верю. Но что в пространстве существует какая-то неизмеримая сила - в этом я убежден. Истинный Бог еще неведом.
- Плохо же вы читали евангелие!.. - проронила моя собеседница.
Не с указующим ли перстом? - мелькнула во мне насмешливая мысль.
- Возможно… - согласился я, чтобы не вовлекаться в спор: это занятие по меньшей мере нелепое, так как споры никого не убеждают, а только раздражают.
Анна Игнатьевна, сидевшая как на иголках, бросила на меня благодарный взгляд за своевременное отступление с поля бесполезной битвы. Разговор перешел на более безопасные темы, но Варвара Павловна уже почти не принимала в нем участия.
Ели дамы чрезвычайно мало, и порции, соответственно их аппетиту, были крохотные. Я, между тем, чувствовал себя в состоянии съесть полмира и с грустью увидал, что и обед в этом доме был на английский лад: супом были покрыты лишь донышки тарелок - правда, из великолепного фарфора; дичи мне досталась ножка бекаса в ноготь величиною, а бараньи котлетки оказались в половину самого скромного по размеру вареника.
Я нацепил свою на вилку и уже собирался сразу отправить ее в рот, да вспомнил, что это шокинг, и разделил ее на две почти невидимые части.
- Не хотите ли еще? - любезно осведомилась Анна Игнатьевна.
Если б была возможность стрясти себе на тарелку всю ту горсточку котлет, что находилась на никелевом блюде, - можно было бы заморить червячка, но брать одну было бесполезно. Я отказался.
За кофе я поднял вопрос о продолжении моего путешествия; выехать я решил на следующее же утро.
- Не знаю, кого бы вам указать из окрестных помещиков… - раздумчиво сказала Анна Игнатьевна, - мы ни у кого не бываем! Впрочем, вот Алябьевы?.. у них, кажется, найдется то, что вас интересует… как вы думаете, маман?
Варвара Павловна неопределенно качнула головою.
- Ну, - произнесла она, - интересного там теперь только стены…
- Меня главным образом тянет туда, где можно купить что-либо… - заметил я, - дворцов я навидался на своем веку достаточно, и меня гораздо более занимает упадок и разрушение…
- В таком случае объезжайте все дворянские имения подряд! - проронила Варвара Павловна. - В ином виде их почти не найдете здесь… да и по всей Руси!
- Мы вам дадим кучером старика Михайлу: он знает весь уезд!.. - сказала, крепко затягиваясь дымом папиросы, Анна Игнатьевна.
- Нет, ради Бога не надо! Это совершенно невозможно!
- Отчего?
- Во-первых, я неизвестно сколько времени буду плутать по уезду, а затем, не могу же я на ваших великолепных рысаках ездить скупать старые книги! Ведь я насмерть перепугаю кого-нибудь: подумают, что это сам губернатор за недоимками прикатил!
Анна Игнатьевна усмехнулась: - Пожалуй, верно!..
- Да и покупки вам из-за лошадей вдвое дороже обойдутся: лишнее везде требовать будут! - решила практическая старуха.
- Как же вы сделаете? - спросила Анна Игнатьевна.
- А найму себе мужичка! Позвольте мне приказать кому-нибудь из людей нанять мне толкового человека поденно?
- Но ведь у них же имеются только телеги… как же вы поедете в ней?
- Чудесно поеду: вся тайна в количестве сена для сиденья!
Анна Игнатьевна опять улыбнулась:
- Пусть будет по-вашему… попробуйте!
Я отправился бродить по саду.
В трех местах на краю обрыва из зелени вставали легкие белые колоннады полукруглых греческих беседок. Ниже белым прибоем безбрежного моря вскидывался на береговые уступы фруктовый сад.
Я спустился по каменной лестнице и забрался в самую гущу его…
Каким ограниченным человеком надо быть, чтобы думать о проповедях, о мистере Смите, о сапогах всмятку, когда перед тобой настежь развернуто все, до краешка чего лишь коснулся ум человека; философия, знание, религия, наслаждение, счастье, - все, что как мир под радугой сливается под одним понятием - красота?!. Один взгляд на нее более просветляет душу, чем пуд философских творений; это отчетливо сознавали отшельники и созерцатели.
Как хорошо мне думалось, как легко дышалось!
Мягкий, теплый ветерок стал подувать сильнее; запушил снег из лепестков. Не прошло и получаса - началась метель. Земля, дорожки, стволы деревьев, горы - все скрылось в белом, душистом вихре, обрызнутом каплями золота от лучей солнца. Нет-нет и белые завесы взвивались, размахивались, и вдруг вспыхивала яркая синь неба, разверзался вид на горы или на Заволжье. Через мгновение все опять задергивалось хаосом.
Метель цветов!.. Кто мог бы выдумать тебя, повторить?!
Мне, как зимою, занесло голову, плечи, грудь… по щекам текли нежные прикосновения лепестков. Такого волшебства я уже больше не видал в жизни!
По белому ковру выбрался я из сада в парк, и меня окружила зелень; вершины аллей шумели, внизу же не ворохнулась ни травка.
За кустами у одного из гротов я услыхал голоса, - мужской и женский, - и остановился. Нежничал тенор, старавшийся сахаром пропитать каждое свое слово. Ему отвечало конфузившееся сопрано.
В имении никого посторонних, кроме меня, не было, и парочка, забравшаяся на свиданье в чужой парк, заинтересовала меня. Я осторожно выискал местечко, откуда можно было взглянуть на нее, и увидал, что у грота сидит на скамье пожилой, раскормленный донельзя повар в белой куртке и в белом переднике. Жирное лицо его украшали черные эспаньолка и усы, имевшие вид коротких, толстых жгутов. Волосы на голове были прилизаны и разделены прямым пробором. Как все толстяки, он сидел, широко разведя колени; руки его были сложены на живот, и он вертел мельницу перстами, украшенными золотыми кольцами. Черные, масленые глаза его были скошены на соседку.
Рядом с ним, чуть поодаль, сидела, вся подобравшись и потупившись, несколько раз уже виденная мною в доме миловидная горничная Варвары Павловны - Ариша. Лицо ее все пылало, губы и ноги были поджаты, руки находились под передником; русую голову увенчивала в виде дворянской короны накрахмаленная наколка.
- Нет, уж этому номеру с вашей стороны не пройтить!.. - говорил повар, - это уже антанде с гарниром-с!
- Я и не понимаю, что вы такое говорите?.. - ответила не подымая головы Ариша.
- Разговор обыкновенный-с, петербургский, как у нас по-столичному полагается-с! Вы, значит, барышня, можно сказать, цветочек, а я бабочка-с… вот вы меня своим амбре и должны осчастливить!
Ариша слегка подбросила фартук на своих коленях и прохихикала.
Туша повара вдруг всколыхнулась: он сделал попытку обнять соседку, но та вовремя уклонилась и отодвинулась.
- Этого уж и не надо совсем, Никанор Ильич!.. - недовольно сказала она.
- Вот это так апельсин?! - воскликнул повар. - Как же не надо?! Разве я вам не кавалер? Посмотрите вашими замечательными глазками, что кругом делается? А-а-ах-с!!. - он завел под лоб глаза и задергал из стороны в сторону напомаженной головой.
- Где делается? - Ариша выпрямилась и оглянулась.
- Да во всем естестве, на всей планиде-с!.. - Никанор Ильич описал нечто вроде широкого круга обеими руками. - Весна, любовь-с… свинья и та чувствует, а уже что же в человеке вершится? Как бульон на огне вот здесь кипит-с!.. - Он словно в подушку постучал кулаком в грудь. - Должны вы меня полюбить, верьте чести!
- Почему же это я должна?
Туша придвинулась к ней ближе.
- Это мы вам сейчас, как на ладони, докажем. По-французскому вы соображать можете?
- Слышала, как говорят господа…
- Знаете, как нас с вами по-французскому обозначали? - заметьте это себе на память! - он с многозначительным видом поднял вверх толстый указательный палец с перстнем-печаткой на нем. - Вы риша, а я повар! - Он откинулся назад, и с торжествующим видом упер руки в бока.
- Какое же тут французское: вы по-русски сказываете? - разочарованно возразила девушка.
- Заблуждение ума! - Никанор Ильич потряс головою. - По-русски выйдет - вы богатая, а я бедный: опять, значит, в ту же кастрюльку въехали. Вы риша, а я повар!! - с наслаждением, нараспев повторил он, закатив глаза и прижав руку к сердцу. - Вот за это за самое вы и должны меня полюбить!
- Какие же мои богатства, Никанор Ильич? - смущенно произнесла девушка, не понимавшая высокой мудрости своего обожателя. - Ничего у меня как есть нет.
- Гм!.. А личико, а все прочее?! - толстяк пошевелил в воздухе всеми десятью пальцами, словно желая забодать ими Аришу. - А я бедный, я сирота… и вы не хотите меня осчастливить! - голос его окончательно перешел в млеющее воркованье. Казалось, весь этот студень в куртке вот-вот растечется в виде сиропа.
Ариша молча и медленно, но все больше и больше поворачивалась к сладкопевцу: ее, видимо, завораживало медовое журчанье чепухи, которую нес ее кавалер.
- Значит, судьба моя горькая такая!.. один мне теперь конец остается, - на обрыв и брык с него в Волгу!..
Этого сердце Ариши уже не могло выдержать. Она вдруг вскинула обе руки на плечи безнадежного самоубийцы и припала к нему головой.
- Не надо… что вы?!. - шепотом заговорила она.
Началась перестрелка поцелуев. Я отпустил ветку и пошел своей дорогой.
Кругом все пело и ликовало: заливались скворцы, урлюлюкала иволга, сотни птичьих голосов наполняли истомой парк…
Около десяти часов вечера я и хозяйки разошлись по своим комнатам. Мне не спалось. Я долго читал, лежа в постели, затем встал, раздернул закрытые гардины и отворил окно.
Словно серебряный щит, на меня глянул месяц; синь и тишина наполняли мир. Из моей комнаты видны были только темные, недвижимые купы парка; все словно бы прислушивалось и ждало чего-то.
И вот, чуть не под самым окном у меня щелкнул соловей. Ему отозвался другой, третий… зарокотал весь парк: далекие трели донеслись и из-под обрыва… Ночь давала концерт. Звуки сверкали и гасли. Величайшие певцы мира пели свой гимн…
Я лег, когда стали расти туманы, когда бесшумные привидения, вздымавшиеся над кустами и деревьями, слились в одно белое, колыхавшееся море и коснулись моего окна. А соловьи все рокотали… Душа росла вместе с туманом… Будто бесчисленный рой ночных бабочек мягко трепетал крыльями где-то в глубине груди, по струнам скрытой там арфы… было неизъяснимо радостно, свежо и волшебно-смутно…
Рано утром я уже катил на телеге по проселку, вившемуся среди зеленей. И впереди и по бокам синели леса.
Вез меня Никита - почтенный, чернобородатый мужик лет сорока пяти, плечистый и рослый, с внимательными глазами и суровым лицом. Пара рыжих сытых лошадей бежала бойко. Я сидел на "грядке" - доске, положенной поперек телеги, и думал обо всем виденном у Дашковых и о власти звука.
Звук всесилен… Он может убить человека, может потрясти его, исцелить, раздражить и утешить. Он разрушает здание, взрывает порох, убаюкивает и нежит. Огромнейшее количество наших переживаний есть результат детонации звука. Звук еще неведом, но он несомненно не есть только результат сотрясения воздуха.
Я слышал о любопытном опыте, произведенном в 1900 году знаменитым протодьяконом Исаакиевского собора - Малининым.
Среди стола, на самоваре, ставили пустые стаканы тонкого стекла разных тонов. При произнесении Малининым многолетия стаканы звенели, но не падали и не разбивались. Тогда взяли по камертону точный тон каждого стакана и то же многолетие, возглашенное в заданный тон, разбивало их по очереди, как камнем.
Значит, не внешняя сила разрушала стекло, а пробужденная внутренняя, еще неведомая нам… Голос Никиты - ровный и внушительный, отвлек меня от моих размышлений.
- Как же, барин, куды надумали - в Алябьево или в Кручи?