- О доме-то говорить! К ночи оно, понятно, молчать надо: долго ли здесь беду накликать? В эдаком месте ведь живут!.. - он покрутил головой. - Бедность, конешно…
Мы поднялись на обветшавший, открытый балкон, перешагнули через несколько провалившихся гнилых половиц, Арина нашарила замочную скважину и вставила в нее ключ. Высокая дверь медленно и важно отворилась, и мы вступили в темную, небольшую переднюю. Арина открыла следующую дверь; нас охватил нежилой, затхлый запах. В комнате, куда мы затем вошли, стояли сумерки; день проникал полосами сквозь широкие щели между досками, и глаз быстро освоился с таким освещением.
Обстановки почти никакой не имелось, и лишь по нескольким стульям с высокими спинками и по большому желтому столу можно было догадаться, что перед нами столовая. Казалось, из дома только что выезжают владельцы: стулья стояли в беспорядке, стол был сдвинут углом к стене. Из столовой мы попали в зал. И он был опустошен; кое-где торчали и даже валялись опрокинутые стулья; с середины потолка спускалась недурная люстра с подвесками и длинными нитями из хрусталя, густо покрытыми пылью; большая часть его осыпалась и лежала разбитой на полу. В углу чернел рояль старинного типа.
Я тронул клавиши. Стонущий, дребезжащий звук раздался в воздухе. И откуда-то из анфилады комнат донесся явственный, еще более жалобный и сильный стон.
Я нажал две другие - стон повторился.
Странная акустика зала меня поразила. Строившие дом люди, очевидно, нечаянно соблюли какое-то условие, неведомое уже нам, но хорошо известное древним, и дом оказался награжденным тем же изумительным свойством, как, например, круглый храм в Байях, близ бань Нерона, где даже тишайший шепот четко слышен в любом конце храма.
- Ау?.. - крикнул я.
Оцепенелый дом как бы очнулся. Будто сотни стороживших его людей и чудовищ вдруг проснулись в дальних комнатах и с хохотом и воем ринулись к нам.
Никита попятился и перекрестился. - Свят, свят, свят!!! - забормотал он, озираясь. Арина не шевельнулась - свойство дома ей, очевидно, было хорошо известно. Все стихло. Мы двинулись дальше; старый, рассохшийся пол трещал, и казалось, будто и в соседних комнатах, прячась и прислушиваясь, крались, сторожа нас, люди. Мы обошли весь нижний этаж. Везде нас встречали запустение и беспорядок; мебель была почти вся повывезена, и оставалась лишь незначительная часть ее, плохая и попорченная. На выцветших обоях стен имелись темные следы от картин и ламп; в гостиной висел забытый портрет какой-то пиковой дамы - морщинистой и сердитой старухи в облупившейся и потемневшей позолоченной раме. Одета она была в зеленое платье с пестрою шалью на плечах.
Я остановился против него, и вдруг все мы явственно услыхали звучный удар чего-то об пол: "ах"! - раздался нежный и серебристый вскрик. Откуда он донесся - было неведомо. Никита оглянулся и опять перекрестился; с лица его все время не сходило напряженное выражение.
- Подвеска с люстры упала?.. - высказал я предположение.
Никита глянул на меня и недоверчиво мотнул головою: знаем, мол, какая это подвеска!
Во второй этаж вела довольно широкая, коленчатая лестница.
- А не стоит туда лазить, батюшка!.. - проговорила Арина, заметив, что я уже поставил ногу на ступеньку. - Там пусто; все как есть вчистую повыбрано!
- А на чердаке что-нибудь есть?
- Да чему там быть? - удивилась старушка. - Известно, что на чердаках держать: дрянь там всякая!
- Вот на нее-то и взглянуть бы мне?
- Коли хотите, так что ж!.. - Арина пожала по своему обычаю плечиком. - Паутина только там, грязь, измараетесь…
Она пошла вперед. Один поворот - и мы как-будто из загробного странствования попали в свой родной мир, полный света и жизни: в окна глядел день, виднелись тянувшиеся по небу белые облака, кивали зеленые ветви деревьев; нас обдало дыхание ветра, врывавшееся в разбитые стекла.
Ход на чердак вел из первой же комнаты. Мы взобрались на него по приставной лесенке, и опять нас окружил полумрак.
То, что я рассчитывал увидеть, то и увидел: двумя грудами лежала сваленная старинная и всякого рода ломанная мебель; я пригляделся к ней, но редкого и ценного приметно не было. Дальше стояли разбитые и полурассыпавшиеся пустые сундуки; в одном из них сиротливо белела пачка бумаг. Я вынул ее; в руках у меня оказалась связка писем.
- Нельзя ли это купить у вас? - спросил я старушку.
- Да возьмите, коли нужны… - ответила она. - Разве ж это вещь, чтоб ее куплять?
Немного дальше, в пыли, нашлось около двух десятков книг, разбросанных по полу как попало. Интересного среди них ничего не встретилось, и я оставил их мирно почивать на своих местах.
Сойдя с чердака, я поспешил к окну, развязал выцветшую голубую ленту и наскоро перебрал письма. В каждом из них лежал засушенный цветок. "Моя прелесть Таня", "Мой милый ангел Таня" - так начиналось почти каждое из них. "Твой навеки Жан" - стояло в конце. А еще ниже - 1839 год…
В старом доме стало как будто светлее от этих писем, когда я их нес на обратном пути. Глаза скользили по хаосу и пустоте, но я уже не чувствовал их; привиденья не сторожили нас - Жан и Таня, веселые, счастливые и молодые, незримо шли рядом со мной… Не заметив как, я оказался со своими спутниками на дворе.
Данная мной бабушке Арине пара рублевок привела ее в несказанную благодарность и умиление.
Никита отвязал лошадей, и мы уселись в телеге по своим местам.
- Прощайте, батюшка; еще заезжайте когда!.. - говорила Арина, держась рукой за облучок и идя рядом с тронувшеюся телегой. - А про дом не сумлевайся, купи, хороший дом! Ну, счастливого тебе пути!.. - она отстала и отвесила мне вслед поясной поклон.
Мелькнули мимо заросли смородины и заколдованный дом заслонился гущей деревьев; сад сменился бором; в вершинах стоял глухой гул от ветра.
- Заработать хочет старуха на дом!.. - проговорил Никита. - Сто рублев, сказывают, обещали ей, коль покупателя найдет, наследники. Ну дом, - он мотнул головой, - даром дадут - так не возьмешь… на дрова рази?
- Любопытный дом… - рассеянно ответил я, не желая вдаваться ни в какие рассуждения.
- Что же такое экстренное могут вам чуть не каждый день писать? - продолжал я расспросы.
Писарь пошатнулся и нацелился в меня указательным перстом.
- А! - возопил он. - вот, вот где точка! Умный человек, сразу видать! Что каждый день экстренного может быть? Нихтс, чепуха… от хорошей пищи вся экстренность. Одному в обед за кофеем важная мысль пришла - узнать, сколько веялок потребуется на губернию. А зачем - никому неизвестно. Почему не крема-бруле и не пряников? у нас недород и веять нечего! Чик - и предписание летит! Он уж и забыл на другой день, а писарь несись, сходы созывай, тыщи людей тревожь, опроси, запиши, перепиши! У другого пищеварение требует, чтобы землеустройство как на курьерских скакало: вмиг чтобы все на отруба бросились! А мужики - нон с пардоном - не желают!
А тебе новый приказ: немедленно выясни, сколько тебе бланков для укрепляющихся потребуется, да чтобы точно было, потом больше не вышлем! Да черт вас задери - и не надо! Третьему донеси - сколько мужиков и баб в отхожие промыслы ушли. А сколько ворон пролетело - этого еще не желаете?!
Он мотнулся к стене и хлопнул рукой по висевшему на ней исписанному листу:
- Вот-с еще, табель; пожалуйте - к какому сроку, о чем и кому доносить надобно - о всходах, об урожае - писарь все повышал голос, - о пожарах, о судимости, о количестве дел в суде, о запасных магазинах, сколько бабы рожают… о черте, о дьяволе!!! - неистово прокричал он, бешено застучав кулаком по расписанию. - Недоимки собирай, подати распределяй, торги производи, рекрутов считай и сдавай, дела в суде веди, старост учи… Дышать некогда, а они с экстренными глупостями лезут!! Автомобиль я им, или нет?!
- Михаил Степанович, успокойте себя… - произнес позади меня женский голос.
Я оглянулся. За моей спиной стоял умиленно улыбавшийся сторож, бережно державший в растопыренных руках большой черный поднос, на котором стояли два стакана с чаем, вазочка с вареньем и лежала горка белого хлеба.
С порога глядела из сеней невысокая, но полная, молодая женщина с румяным лицом и с туго замотанной вокруг головы пышной русой косою.
Писарь сразу притих.
- Да я ничего!.. - отозвался он. - Это мы с господином по душам беседуем; мы по-хорошему. Пожалуйте чаю… сюда ставь, сюда!.. - Он опять шмякнулся в кресло.
Сторож благоговейно опустил на указанное ему передо мной место свою ношу, потом пожелал мне здравствовать и, исполненный удовольствия от исправно выполненной трудной задачи, утер ладонью рот, отошел к балюстраде, остановился у нее и наставил в нашу сторону ухо.
Чай был подан в серебряных подстаканниках, ложечки тоже были серебряные.
- Какие славные вещи!.. - заметил я, принимаясь за свой стакан.