Знавший великолепно свой уезд Титов наметил мне маршрут поездки. Должен добавить, что в коммерческом отношении он считал меня за младенца, и когда, случалось, я хвастался ему в Петербурге своими новыми покупками, то он не без недоверия во взгляде взвешивал мою драгоценность на руке и спрашивал: - а сколько сняли с тебя за нее? Как бы дешева ни была покупка, мой ответ никогда не удовлетворял его. Он поджимал губы, чуть поводил носом, отдавал мне назад вещи и произносил: - дорого дал!.. я бы за половину взял!
Первыми в числе намеченных лиц значились какой-то Бонч-Брудзинский и затем Петровы. Имение его находилось верстах в семи от дома Титова. Пров Иванович назвал его и затем обеспокоился.
- Нажгет тебя этот! - сказал он. - Напрасно, пожалуй, и помянул я его!
- Почему ты думаешь, что нажжет? - спросил я, несколько задетый его тоном.
- Да тебя, кому не лень, всякий нажгет! ну, какой ты купец? Нет, одного тебя пущать туда не рука!.. видно и мне с тобой к нему ехать!
- Да полно!.. не беспокойся, я и один обойдусь!
- Что за беспокойство? Для дружка и сто верст не околица! Бонч ведь не простой: иезовит настоящий. Он тебя форсом барским сразу возьмет - все и отдашь ему, что ни захочет.
- Ну это дудки!..
- Да дудить-то в них ты будешь, поверь слову! Заведет это тебе сразу шарманку: мы, мол, дворяне, мы не торгуемся, у нас честь дворянская… вот ты и скис, торговаться-то тебе с ним и неловко! А до цены дойдете - такую загнет, что живот вспучит! Честь-то тебе его боком и вылезет! Да еще в одолженье тебе поставит, что продать снизошел - вот ведь, какой! А меня на это не возьмешь: честь у купца известная - подешевле купить, подороже продать… Едем вместе!
- Очень рад! - ответил я.
- Ну, только ты книжки отбери и шабаш: торговаться уж буду я, ты в это дело не всовывайся! Жаль - обличьем ты не вышел, а то я бы тебя за приказчика за своего по уезду повозил, - добавил он, оглядев меня. Я засмеялся.
- Да ты не смейся, дело говорю! Помни: иезовит он; глаза у него в небеса, а руки вот как по земле шарят! Да вот что: назову-ка я ему тебя своим конпаньоном по книжному делу; магазин, мол, в Питере с тобой затеваем! Идет?
- Идет!
- Ну, только уж ты молчок, как воды в рот набери, не проговорись! Понял?
Смеясь, я согласился. Мы выпили еще "по посошку для сну" - по стакану вина и разошлись по своим комнатам.
III
Дорога понемногу втянулась в лощину, густо заросшую орешником; начались такие глубокие колеи, что задние колеса брички погружались в них по ступицу; яма следовала за ямой и нас перетряхивало как зерно на решете.
- Эка дорога подлая! - заметил я, держась правой рукой за край спинки; левую я продел под локоть Прову Ивановичу.
- Это еще хорошо! - ответил тот. - Мы накренились в его сторону вместе с бричкой так, как будто намеревались нырнуть вниз головами.
- А ты бы в грязь сюда сунулся - коней утопил бы!
Саженей через двести дорога выбралась из лощины на более высокое место; нас опять окружили желтые поля ржи; лошади взяли рысью, густой клуб пыли встал за нашими спинами.
- Это тебе не питерский трамвай! - проговорил Пров Иванович. - Благодать у вас - сел в него, а он поднял себе хвост и едет!..
Опять впереди показался зеленый остров, но на этот раз большой и четырехугольный; сейчас же из-за опушки его виднелась зеленая крыша дома.
- И до Петровых, Бог дал, добрались! - промолвил Пров Иванович. - Это сад их видать, фруктовый; большой старики развели… Хороший доход им дает!
Мы миновали ржаное поле и свернули вправо; дорога расширилась и сделалась ровнее; по обе стороны ее вытянулись линии давно не стриженных кустов боярышника. За поворотом открылся дом - деревянный, одноэтажный, с обычным мезонином, но с оригинальным подъездом, выступавшим так далеко, что под навес его можно было подъезжать в экипаже. Из-за трех зеленых овальных куртин, отделявших дом от двора, смотрели кровли хозяйственных строений.
Мы подъехали к дому и только что сошли с брички, дверь распахнулась и из нее выглянула бойкоглазая черная, как жучок, девочка лет четырнадцати.
- Дома господа? - обратился к ней Пров Иванович.
- Дома… - ответила та.
- Пров, мол, Иванович с господином приехали, доложь поди!..
Чернушка исчезла, а мы вступили в довольно просторную и полутемную от навеса переднюю; из нее попали в гостиную; мебель в ней была покрыта холщевыми чехлами, у стены стояло пианино.
Только что мы сделали еще несколько шагов, противоположная дверь отворилась и из нее в виде пухлого, белого шара выкатился нам навстречу небольшой, полный старичок с совершенно обритым, розовым лицом и коротко остриженными седыми волосами. Грудь и живот его как передником были прикрыты салфеткой; углы ее в виде длинных белых ушей торчали по обеим сторонам шеи; старичок, очевидно, вскочил из-за обеда. За ним катился другой шарик, немного пониже, но поплотней первого, - сереброволосая, румяная старушка в холстинковом платье. Позади виднелась остановившаяся на пороге, недвижная фигура моряка в белоснежном кителе, брюках и в белых же ботинках. На совсем молодом, довольно свежем лице его с тщательно подстриженными а-ля Петр Великий усиками стояло какое-то неопределенное - снисходительно-милостивое выражение. Нечего и говорить, что темные, нафиксатуаренные волосы на голове его разделял прямой, великолепный пробор. Сразу в нем чувствовался избалованный, единственный сынок, привыкший к поклонению домашних и взрастивший в себе привычку милостиво разрешать любоваться собою. Лет ему, однако, было около двадцати семи.
- Пров Иванович, драгоценнейший?! да как я рад! - завосклицал старичок, протянул обе ручки - полные и белые, - как все в доме, - навстречу моему спутнику.
Пров Иванович нагнулся и они облобызались.