В зеркало я видел, что за нашими спинами поднялись и внимательно проводили нас синие глаза. Мне показалось, что мальчик делал усилие понять слышанные им слова. Мы миновали зал, поднялись во второй этаж и оттуда по железной винтовой лестнице взошли на чердак. Он был пуст. Казалось, что мы попали в громадный манеж, посредине которого четвероугольными колоннами вставали трубы. Земля под нашими ногами была чисто выметена; в большие овалы слуховых окон широкими потоками вливался свет.
- Однако! - не удержался я. - Даже уж слишком чисто!
- Главное достоинство баронов! - проронил Булкин.
Мы спустились обратно, досыта "попаслись", по выражению Булкина, в саду в зарослях крупной и душистой малины и направились к балкону. До нас донесся повышенный голос Таси; ей возражал супруг; сперва слышны были только отдельные слова. Булкин насторожился, и на лице его появилась усмешка.
- А я желаю и поеду! - говорила Тася.
- Невозможно! Будь рассудительна: это далеко, ты устанешь! - отвечал Тренк.
- Никогда не устану! И если бы даже устала - хочу и конец.
- В твоем положении это опасно. Я решительно против!
- Поеду, поеду и поеду! - визгливо закричала Тася. - Ты меня нарочно бесишь! С тобой мне вреднее быть, чем в самом тряском экипаже!
Мы подходили уже к балкону. Видно было, что Тася порывисто встала; послышался звук разбившейся чашки, затем плач; между колоннами быстро промелькнуло пестрое кимоно и скрылось в доме.
К нам навстречу пошел Тренк. Он был взволнован, но заставил себя улыбаться мне; только потемневшие глаза выдавали его настоящие переживания. Он догадался, что мы должны были слышать конец его объяснения с женой, и счел нужным набросить на него шутливый оттенок.
- Дамы - это венец творения… - произнес он, здороваясь со мною. Булкину он сделал только легкий сухой кивок, на что тот отвесил необыкновенно глубокий и сверхпочтительный поклон… - но только не в интересном положении! - добавил он, обозрев поклон своего родственника. Тренк сдвинул брови, закурил папиросу и уселся в кресло; лицо его опять сделалось величавым и окаменевшим.
- Вообще говоря, - процедил он еще через минуту, - пренеприятная это привычка у женщин размножаться!
- О, да! - подхватил Булкин, - и притом от всяких пустяков!! - в нем опять проснулся Балакирев.
Барон не соблаговолил ответить, вытянул вперед ноги и глубоко затянулся дымом; последний, видимо, действовал на его нервы и мысли благотворно.
Я сделал попытку узнать у Тренка, как у человека раньше Булкина вступившего в семью Штраммов, о бумагах, могших остаться от Велепольских, но удивленное баронское - "что"? - сразу дало мне понять, что Велепольские и весь мир - ничтожество, совершенно не интересующее его; дальше мне было открыто, что фон Тренки ведут свой род от ливонских рыцарей и что архив их хранится у него в Петербурге и находится в полном порядке.
Около десяти часов я отправился взглянуть, что делает Лазо; еще в коридоре мне сделалось известно, что он проснулся - слышался его голос, распевавший арию князя из "Русалки".
- Я шел будить тебя! - сказал я, входя в биллиардную.
Лазо сидел на постели, откинувшись назад, натягивал на себя сапог и делал страшные глаза.
- Здорово, мельник! - пропел он, целясь в меня ногой, как из ружья.
Я сообщил ему о своих рекогносцировках в саду и на чердаке. - Где же находится твой миллион книг, позволь узнать? - закончил я.
- Уж и миллион! Эк ты, брат, как всегда хватишь!! - воскликнул Лазо. - Кое-что, будь покоен, сыщем! Сейчас вместе искать будем. Наверное, вся суть где-нибудь в сарае валяется!
Лазо поднялся бриться, а я стал рассматривать гравюры на стенах.
- Объясни мне, пожалуйста, что делает Булкин? - спросил я.
- Что Булкин делает?.. младенцев… - невнятно ответил Лазо, расперев языком щеку. - А что, разве это не почтенное занятие, по-твоему? - добавил он, опустив бритву и заметив, что я махнул рукою.
- А Тренк богат?
- Очень! Когда женился, две пары штанов были! Все деньги у жен: ось, брат, где заковыка!
- Положим, не совсем в том: обе они прехорошенькие! - возразил я.
- Ну, понятно. Булка и посейчас влюблен, как кот в марте!
- Все-таки, чем же он занимается в Петербурге?
- Да тем же, чем здесь: ничем; пишет стишки и около жены околачивается. От скуки либеральничать теперь стал… Купцы от скуки запивают, а наш брат либеральничает!
- Почему ты так думаешь? А может быть, он и действительно либерал?
- Вздор! Ты гляди в корень: кому дома женский пол пикнуть не дает - те все в оппозиции! Туфлей влетит, а ему кажется, что весь мир не так устроен, как следует! Одну свою бабу не переустроит, а сто миллионов человек, думает, по плечу ему будут! Потеха!
Лазо кончил бриться, совершил омовение, вытер щеки одеколоном и облекся в белоснежный китель.
- А в котором часу мы тронемся сегодня отсюда дальше? - спросил я, созерцая своего приятеля. Он только что взялся за свои густые усы и с самодовольным видом закрутил их перед зеркалом.
- Сегодня? То есть как это? - он, не выпуская из рук усов, повернул ко мне лицо. - Кто тебя укусил?
- Никто не кусал, но ведь, когда покончим с осмотром, делать нам здесь будет нечего?
- Совершенная истина! Вот мы сперва все осмотрим, а затем и поговорим!
Мы вышли в коридор и оттуда через зал на веранду. Там были все в сборе; стоял говор. Можно было подумать, что за ночь у обитателей дома накопилась бездна энергии и впечатлений и каждый - кто хохоча, кто сетуя, торопился высказать их; слушать друг друга в этом доме было не принято.
Тренк снисходительно улыбался; Тася была оживлена и смеялась. В улыбке барона мне почудилось какое-то злорадство, и пара перехваченных взглядов, кинутых Тренком на Булкиных, объяснили мне в чем дело: Мися сидела с надутым лицом; Булкин беззаботно болтал, но нет-нет и поглядывал на жену с некоторым опасением: домашние Везувии, как известно, склонны к неожиданным сюрпризам!
Старая баронесса с места в карьер принялась мне повествовать о балах, какие она давала в Петербурге, но восторженная речь ее была скоро прервана: по залу резво протоптали чьи-то босые ноги, и из высоких дверей вылетела еще не виданная мною курносая девочка в ситцевом красном платье.
- Барыня, орехи приперли!! - во все горло оповествовала она.
Тася схватилась руками за голову и как бы в изнеможении упала на стол. Тренк выпрямился с оскорбленным видом.
Баронесса заморгала глазами.
- Вот так дура?! - воскликнула она.
Алевтина Павловна застучала палкой.
- Дура и есть!! - грозно подтвердила она. - Тебя как я учила докладывать? Как, отвечай же?
Девчонка хлипнула носом и шмыгнула под ним рукою. На лице ее изобразилось полное недоумение.
- Принесли, стало быть? - проговорила она вполголоса.
- Ступай! Сейчас приду, посмотрю орехи? - Алевтина Павловна не без труда поднялась со стула. Лазо почтительно поддержал ее под руку.
- Спасибо! - проронила тронутая его вниманием Алевтина Павловна.
- Хороший ты человек, хоть и шелапут! А мы решили завтра всем кагалом к тебе нагрянуть…
- Завтра? - изумился Лазо. - Почему именно завтра? Ведь меня дома не будет?
- Да ты с ума сошел или нет?! - Алевтина Павловна рассердилась. - Завтра чьей жены день рождения будет, не твоей ли?
Глаза у Лазо выпучились, рот приоткрылся. Он с такой силой треснул себя ладонью по лбу, что легко мог бы сшибить таким ударом со стула любого из нас.
- Забыл!! - как-то утробой подвыл он. - Ах и свиньища же я!!
Всеобщий хохот покрыл его покаянные слова.
Лазо вскочил с места.
- Еду! Сейчас еду!! - закричал он и уже бросился было к дверям, но Алевтина Павловна удержала его за рукав.
- Постой ты, торопыга! - сказала она. - Ну чего ты заметался? На что ты ей сегодня нужен? Сегодняшний день проведи у нас, а завтра на рассвете с Богом: как раз к утреннему чаю поспеешь, порадуешь ее! Это ей приятный сюрприз будет, внимание свое ей покажешь! А мы к полдню подъедем!
Лицо Лазо прояснилось.
- Верно! - воскликнул он. - Вы министр, дорогая Алевтина Павловна, гений! вы всегда выручите!! - и он с жаром несколько раз поцеловал ее руку.
- Мисенька, а ваш муж твердо день вашего рождения помнит!! - пролепетал Булкин, склонив голову на плечо и прикинувшись дурачком. - Ах, какой у вас паинька муж!!
Происшествие с Лазо развеселило Мисю, и она выглядела уже не так многообещающе пасмурно.
- Попробовал бы ты забыть?! - ответила она. - И вообще не приставай: я еще не в духах!
Все начали подыматься из-за стола, Лазо, Булкин и я отправились осматривать дом и сараи, но поиски были напрасны: очевидно, при продаже имения Велепольские вывезли все из дома, а бароны фон Штрамм не завели ничего, кроме новой меблировки и сотен двух книг романов и стихотворений, главным образом модернистских.
Проходя через детскую, я обратил внимание на пятилетнего карапуза, усердно макавшего кисточку в блюдечки с разноцветными красками и мазавшего какую-то книгу. Я заглянул в нее, и она оказалась великолепно изданным в шестидесятых годах в Париже "Путешествием по Рейну". Драгоценные гравюры ее все были изуродованы красными, синими и желтыми красками.
- Занятие, развивающее у детей вкус… но неизвестно к чему! - глубокомысленно проронил Булкин. - По мнению барона, мазать надо непременно что-нибудь прекрасное…
Мы обошли весь дом. Весь он был такой светлый, такой удобный, такой просторный и спокойный, что невольно передавал свое настроение человеку. Казалось, живя в нем, нельзя ссориться, кричать, думать о пустяках - дом и обстановка воспитывают душу. И мне не было досадно, что я потерял целый день из небольшого числа их, отсчитанных мною для путешествия.
Ничего не нашли мы и в сараях. Около них к нам присоединился Тренк, надевший рыжие краги и белую жокейскую фуражку, и пригласил нас осматривать конюшни. Длинное кирпичное здание их начиналось в полусотне шагов от нас.
- А я откланиваюсь! - заявил, остановившись, Булкин. - Видел этих лошадей семь тысяч раз! Целую тебя заочно… - он послал воздушный поцелуй Лазо.
- И я с вами! - заявил я. - Вы меня извините, барон, я в лошадях неграмотный!
- Пожалуйста, пожалуйста!! - любезно отозвался Тренк.
И он исчез вместе с Лазо в темном отверстии двери, а мы с Булкиным направились к саду и там расстались: он, видимо, хотел вернуться в дом, а меня тянуло побродить одному и подумать под вековыми деревьями.
Приблизительно за час до обеда я вернулся в дом. Ни на веранде, ни в комнатах не было ни души. От нечего делать я принялся разглядывать немногочисленные картины и гравюры на стенах и забрел в круглую гостиную. Вся она была желто-золотая, начиная от стен и мебели из карельской березы и кончая массивной люстрой и рамами картин. Но первое блестящее впечатление значительно умерилось после легкого осмотра: атлас на мебели был сильно потерт и многое нуждалось в основательной починке.
На одном из многочисленных столиков, разбросанных по всей комнате, грудой были навалены альбомы и книги. Я взялся за сборник каких-то "поэз", но через минуту оторвался от него: в дверях стояла и покровительственно и нежно смотрела на меня слезящимися бесцветными глазами баронесса-мать.
- Вот вы где уединились?! - произнесла она, входя. - Я вам не помешаю? - в голосе ее звучала томность.
- Нисколько, очень рад… - отозвался я, встав с кресла.
Баронесса опустилась рядом со мной на диванчик и слегка потянула меня вниз за руку: пришлось сесть тоже.
- Читали? - баронесса кивнула на книги. - Все новая литература! Я ничего, ничего в ней не понимаю! Но ведь это уж век такой - никто и ничего теперь не понимает, не правда ли?
- Да, до некоторой степени… - уклончиво ответил я.
- Ну да! И наша молодежь такая же, как книги. Я раз иду по залу, а они бегают, хлопают руками. "Бемоль, - кричат, бемоль летает, мамочка!" Я изумилась: какая бемоль? она в нотах только водится. А оказалось - моль летала! Сахар у них захар; упал - опал; медальон - мордальон… все-все наизнанку! Вот вы их и поймите! В наши времена мой муж пальчики у меня целовал и говорил: - "ты божество" - баронесса сцепила обе руки и в упоении стала потрясать ими и головой при каждом эпитете - "ты ангел, ты прекрасней всех"… А теперь? - она развела руками, - теперь даже поэты - Ваничка ведь поэт - говорит жене: "позвольте вас амбрасекнуть в самый пятачок-с?" В моде лакейский жаргон!
Я улыбнулся.
- Да, да… это смешно! - продолжала баронесса. - Все вот так на свете теперь идет вверх ногами! - она изобразила толстыми руками вращение пароходных лопастей. - Я уверена, что еще пять лет и все мы будем или летать по комнатам, или ходить вверх ногами. К этому идет! - Она вдруг поднялась с диванчика; я попытался сделать то же, но она жестом руки остановила меня. Вид у нее сделался таинственный и многообещающий.
- Подождите, я сейчас вернусь! - Она кинула мне долгий, особенный взгляд, поджала губки и вышла из гостиной с проворством, совершенно не соответствовавшим ее толщине.
Немного погодя она вернулась обратно; рука ее прижимала к груди большой квадратный кусок белого картона. Движением, как бы отрывавшим его от сердца, она подала его мне.
- Вот вам подарок… мой портрет!! - от упоения у баронессы в углах рта вскочили пузырьки из слюны.
С картона глянуло на меня лицо изумительной красавицы; то была Тася, но куда воздушнее ее, изящнее и тоньше чертами лица. Портрет снят был, вероятно, лет тридцать назад.
- Похож, не правда ли? - продолжала восторгаться баронесса… - До сих пор такое сходство. Удивительно, удивительно!
Мне сделалось немного грустно: ни одного прежнего, художественного штриха не сохранило злое время на лице этой бедной куклы, жившей только своею красотою! Даже небо глаз сменилось лужицами. Было обидно, что между сверхкрасотой и этим кубом сала все же существовало сходство: они походили друг на друга, как отдаленные родственники.
- Поразительное лицо! - ответил я. - Я безмерно вам благодарен за такой подарок!
- Не правда ли? Да? - рука баронессы без моего вмешательства очутилась у моих губ для поцелуя. - Очень рада!!
Звук колокола прервал нашу беседу: надо было идти к обеду. Баронесса с благосклонным видом подала мне руку, и я, словно в полонезе, торжественно прошествовал со своею раскрашенной опереточной королевой через величавый зал на веранду.
После обеда я улизнул в гостиную, захватил какую-то "сверхкнигу" и отправился с нею в еще не известный мне конец парка. Он упирался в желтое ржаное поле; за ним виднелась деревня. Справа, почти рядом, из-за кустов белели каменные шары и верхние части двух воротных колонн, на которых они лежали.
Только что я уселся на скамейке и прислонился спиной к толстенной липе, - у ворот прозвучал перебор гармоники, и будто скрипка взяла высокую, тоскующую ноту - полилось - "аддио Элеонора" из "Трубадура". Мягкие, бархатные басы расстилали аккомпанемент, и только по ним можно было признать, что поет плебейка-гармоника, а не скрипка виртуоза.
Я, чуть ступая, подкрался к кустам, чтобы взглянуть, кто играет. Ария оборвалась, рассыпалась рыдающая трель, и все смолкло.
- А ну-ка, повеселей чего-нибудь жарни! - проговорил знакомый мужской голос. Сквозь кусты я увидел Куку; он сидел в обычной своей скрюченной позе на лавочке у ворот и держал на коленях гармонику; рядом с ним помещался кучер Лазо; у ног их, на вытоптанной траве, лежали, грызя стебельки соломы, два молодых безусых и загорелых конюха.
Синие васильки Куки поднялись и уставились на Матвея: мальчик, по-видимому, не понял его просьбы.
- Плясовую сыграй, комаринского! - пояснил Матвей. - "А-ах ты, с-сукин с-сын, комаринский м-мужик!!"- с чувством напел он, прищелкивая пальцами.
Улыбка осветила лицо мальчика; гармоника дернулась. - "Высота ль, высота ль поднебесная!" - запело в воздухе. И вместо ворот передо мной открылась сцена Мариинского театра, изогнутый в виде лебедя, изукрашенный корабль и на нем, отъезжающий в далекий путь, красавец Садко-Ершов, шевелящий плечами в такт удалому подыгрышу гусель…
- Кука, - лениво произнес один из лежавших, когда песня стихла. - А как твою бабушку по батюшке кличут, знаешь?
Кука молчал; на лице его выразилось уже знакомое мне напряжение.
- А как по матушке?
Кука опять расцвел и загнул такое словечко, что оба лежавших захохотали и задергали ногами.
- Это на что же учите такому? - строго вмешался Матвей. - Довольно это стыдно вам! Не сказывай так никогда, Николушка! - обратился он к Куке. - Бить тебя за это будут! Сыграй еще что-нибудь: - "Не белы снеги" знаешь?
- Во-во! - подхватил другой конюх, - а то все блажит невесть что… собаку за хвост таскает!
Гармония залилась опять какою-то арией из оперы.
Я послушал немного и направился в глубь парка, поискать себе новое прибежище. Лицо Куки продолжало стоять перед моими глазами. Как, каким наитием этот почти не понимающий слов слабоумный ребенок от прикосновения звуков вдруг превращался в гения, ярко и отчетливо схватывал их и ими же рисовал радость, грусть и все, что доступно человеку?
Ауканье и голос Лазо, вопивший, как мне показалось, мое имя, вспугнули мои мысли. Я направился на зов.
На перекрестке мы встретились; Лазо шел в расстегнутом кителе и с фуражкою набекрень; вместе с ним был Булкин.
- Вон он!! - закричал Лазо, увидав меня. - Где ты пропадал, скажи на милость?
- Читал. А ты с чего это хлеб у лешего отбиваешь - ревешь белугой?
- Да из-за тебя! Я и в ад, должно быть, попаду из-за тебя! - Лазо находился уже в своем обычном фейерверочном настроении. - Понимаешь, ключ мы у Алевтины Павловны скрали, ищем тебя целый час; идем скорее!
- Какой ключ?
- От подвала! Пробу вин сейчас учиним. Погреб изумительный - есть бутылки еще Ноева розлива - ей-Богу!!
- Христос с вами, господа! - возразил я. - Что же это мы, по карманной части, значит, ударимся?
- Не выражайся! - с хохотом возгласил Лазо. - Это бонтон, высший номер по самому Гоппе!
Он подхватил меня под руку и повлек к дому. Булкин усмехался в усы.
- Вы не в курсе дел… - ответил он на мой недоумевающий взгляд, - суть в том, что в некоторых из своих взглядов Алевтина Павловна непреклонна, и потому мы несколько облегчаем свое положение - таскаем у нее со стенки ключ… это уж так принято!