- Был опыт… - ответил Каменев. - У нас жил еще при отце лакей Федор, человек лет тридцати пяти, очень серьезный и положительный. Он и взялся выполнить эту затею. Усадили его на ночь вон там… - хозяин указал на полинявшее зеленое кресло, стоявшее в самом дальнем углу, - и оставили одного. Мы никто не ложились и решили просидеть в столовой до рассвета. Двери все в доме были отперты.
- Ну, и что же дальше?
- Сначала Федор заснул, "не стерпел тишины", как он пояснял потом. Среди ночи он очнулся: ему почудилось, что он в комнате не один. Всмотрелся в темноту и видит, что на раме белеют две руки и из нее, как из окна, нагибается и в упор глядит на него Павел Павлович. Не шевелясь, точно по воздуху, отделился он от стены и встал около пустой рамы. Потом мысленно погрозил Федору пальцем и пошел к двери, на пороге снова обернулся и опять погрозил. Федор окостенел, прирос к месту. Через минуту опомнился, вскочил и бросился за видением: выбежал даже на двор - но там царила темнота и никого и ничего видно не было…
- Жуткий, однако, сон!.. - вымолвил я.
- Не сон! - твердо выговорил хозяин. - Как раз в ту минуту все мы услыхали, что на дворе обеспокоились и завыли собаки. Вой этот стоит по сих пор у меня в ушах!.. собаки чувствуют то, что нам недоступно. И когда вслед за воем ворвался к нам в столовую Федор, - мы поняли, что присниться ему ничего не могло!
Я чувствовал себя странно: хозяин говорил с глубоким убеждением, а между тем рассказ его выходил за пределы неведомого, допускаемого мной. Каменев, видимо, пришел в некоторое возбуждение, и я удержался от оспариванья рассказанного им и только спросил: - На этом опыт и кончился?
- Нет, кончился хуже… Федор с той поры стал каким-то тревожным и рассеянным. Его заставали днем стоящим перед портретом и даже говорящим ему что-то. Его тянуло, как он сам признавался, к портрету. В те времена у наших соседей пятнадцатого августа происходило большое торжество, и мы все уехали к ним на обед и на бал, - чуть не на круглые сутки. Федор воспользовался этим случаем и забрался на ночь в портретную. Горничные проследили, как он пришел туда с мешком и лопатою, но близко подступить не решились.
В полночь опять все слышали, как взвыли собаки, а утром на зорьке сторож наткнулся на Федора. Он словно загнанная лошадь лежал в аллее; мешок и лопата отыскались потом в разных концах сада. Что с ним случилось, что он видел, - добиться так и не удалось…
- Он сошел с ума?
- Не вполне, а почти что… не двигаясь пролежал целый день в своем чулане и ни звука не отвечал никому. В сумерки сорвался с места, похватал свои вещи и без расчета, без единого слова исчез неизвестно куда…
Мы перешли в зал.
Там, заложив короткие руки за спину, делал послеобеденный моцион Марков. Лафит, видимо, привел его в хорошее настроение и он даже рычал какой-то невообразимый марш. Слышно было только "ррам-ррам-тара-рам", и, не будь зал освещен, я бы дал голову на отсечение, что по нему разгуливает цепная собака.
На наши шаги он даже не оглянулся.
Вход в библиотеку был из зала.
Четыре огромных шкафа со стеклянными дверцами у двух стен, пушистый персидский ковер на полу, четыре мягких, сплошь кожаных кресла вокруг овального стола из темного дуба среди комнаты, старинное, главным образом восточное, оружие на всех свободных простенках - вот что представилось моим глазам в библиотечной.
Каменев настежь открыл дверцы всех четырех шкафов. Книги вытягивались на полках стройными рядами; все они были в отличных переплетах.
- Пожалуйста, - произнес хозяин, - все к вашим услугам! Если угодно - займитесь чтением или приходите ко мне: я ложусь только с рассветом. А если устали - в кабинете вам, вероятно, уже постлана постель; у меня правило не стеснять никого…
Я поблагодарил.
- Буду рад, если останетесь поскучать со мной несколько дней… - добавил Каменев. - У меня погостит еще и Валерьян Павлович Марков, он, наверное, понравился вам…
Должно быть, на лице у меня отразилось сомнение. Каменев уловил его.
- Он еж и материалист, - ответил он на мою мысль, - но доброты он необыкновенной.
Я остался один и стал осматривать содержимое шкафов. Два левых сплошь были заняты французскими изданиями XVIII века, этими милыми томами-крошками в нежных, почти бархатных переплетах из кожи. В двух правых помещалась русская литература; я заметил, что время Каменева как бы остановилось лет десять назад: книги этого последнего периода отсутствовали совершенно.
Как описать то, что испытывает человек, оставшись наедине в большой библиотеке?
Он в огромном обществе старых знакомых. Он медленно продвигается среди толпы их, улыбается одним, делает вид, что не узнает других, радуется и восхищается встрече с третьими… Попадаются любимые, дорогие друзья, слышится полузабытая, милая речь, оживает то, что давно ушло, заколыхнулось туманом…
Был час ночи, когда я закрыл тоненький квадратный томик, в который был погружен.
Время было ложиться. Я поставил на место книжку - первое издание "Кузнечика-Музыканта", автор которого сам не понимал, какую великую вещь он создал, - и вышел в зал.
К удивлению моему, он по-прежнему был ярко освещен; на всех стенах горели лампы. Казалось - вот-вот должны были впорхнуть наряженные по бальному гости… но в окна смотрела тьма, в доме не слышалось ни звука; зал был пуст.
Портретная сияла тоже. Павел Павлович испытующим, хитрым взглядом проводил меня. Я вступил в наполеоновскую комнату… и она была освещена, пуста и безмолвна.
Приходилось ли вам бродить в одиночестве ночью по огромному, вымершему, наполненному светом зданию? Уверяю вас, что в потемках идти гораздо приятнее: в темноте вы только слабо чувствуете близость чего-то странного, при освещении же вы, кроме того, ждете и его появления. Свет солнца - это в своем роде тончайшие, бесчисленные нити из шелка: они изолируют наши нервы и делают их днем невосприимчивыми к окружающему; ночь свободна от этой предохранительной паутины, воздух делается электропроводнее. Ночью поэтому мы чувствуем резче и яснее, и искусственный свет усиливает нашу восприимчив ость.
Рядом, в гроте зимы, раздался неясный звук: будто задели струну какого-то инструмента. Мягким шелестом провеял аккорд, другой… лесом и всплесками волн зашумела соната Моцарта.
Я беззвучно подошел по мягкому ковру к приотворенной двери и заглянул в щель.
За клавесином сидел Каменев. Мне видна была только спина его и голова, слегка откинутая назад: он играл по памяти.
Звук клавесина - это дуэт гитары и мандолины, и надо слышать его, чтобы оценить всю его нежность и прелесть. Рояль страстнее и могучее, но там, где нужны воздух, ясность и грация, не танго, а менуэт, - там клавесины незаменимы.
Каменев играл артистически.
Прозвенел и замер последний всплеск звуков. Каменев встал, выпрямился и закинул руки за голову. Лицо его показалось мне побледневшим, брови были сдвинуты, волосы находились в беспорядке. Ночное освещение, видимо, и на него действовало возбуждающе.
Я вошел к нему.
Каменев опустил руки, и лицо его приняло прежнее приветливое выражение.
- А… вы не спите! - произнес он.
- Я слушал вас… - ответил я. - Какой восторг эти клавесины и ваша игра!
Я произнес это от всей души. Каменев улыбнулся одними глазами.
- Скажите - каждую ночь ваш дом так освещается, как сейчас?
- Да… А как же иначе? - Каменев несколько удивился. - Лампы действуют до выгорания и гаснут сами… как жизнь.
- А вам не вредят эти ночи без сна?
- Что значит вредить? И во вреде есть польза, и в пользе есть вред… - Мы перекинулись еще несколькими фразами, и так как я чувствовал себя усталым и неспособным поддерживать беседу, то попросил разрешения отправиться спать.
Хозяин проводил меня до середины соседней комнаты.
- Скажите?.. - вдруг произнес он, остановившись. - Вы не чувствуете здесь ничего особенного? - он слегка оперся на письменный стол пальцами правой руки. Сукно близ того места точно лужей было залито большим чернильным пятном.
- Нет!.. - отозвался я, тоже остановившись. - А что?
- Так… - загадочно ответил он. - Здесь злые вещи. Эта комната зла и смерти!
- Значит, зло легко уничтожить!..
- Прошлое не уничтожается… - проронил Каменев, покачав головой. - Оно живет кругом и правит нами. Мы только пешки…
Мы расстались.
- А ведь ты спятишь!.. - думал я, идя к себе. И мне представилось, какое жуткое и странное зрелище должен был являть собой со стороны этот дом, сияющий по ночам среди леса огнями и в то же время безмолвный и мертвый, в окнах которого то здесь, то там появляется одинокая тень. В кабинете на двух кожаных диванах были приготовлены постели; на ближайшей к двери уже спал Марков.
Этот человек, видимо, был создан для отпугивания всего сверхъестественного, и приподнятое настроение, владевшее мной, сразу улетучилось от вида этой будничной туши, храпевшей самым сокрушительным образом.
Я разделся, задул лампу и улегся, но заснуть никак не мог - мешал сосед.
Вообразите, что рядом с вами настраивают оркестр или, вернее, что кто-то принялся вертеть скрипучую ручку совершенно разбитой шарманки с перепутанными валами, и вы поймете, чем являлось для меня соседство этого человека. Он бурчал, храпел, свистал, причмокивал, - словом, издавал все звуки, какие только возможно себе представить. Несколько раз я зажигал свечу, обозревал эту невероятную музыкальную машину и соображал, чем бы остановить ее, но придумать ничего не мог и проворочался до рассвета.
Мне приснилось, будто я нахожусь в глухом лесу, а кругом меня, с характерным фрррр… взлетают тетерева. Я открыл глаза и первое, что увидал, - был Марков, усиленно терший себе лицо мохнатым полотенцем. Звук фррр исходил от него. Он стоял в одних брюках, красные подтяжки резко выделялись на его белье. В окно глядело ясное солнечное утро.
- Пора просыпаться! - прохрипел Марков, опустив полотенце; глаза у него, казалось, были налиты вчерашним лафитом. - Здоровы вы спать!
- А вы храпеть! - ответил я. - Я напролет всю ночь глаз не смыкал!
- Да неужели? - удивился Марков. - Я храплю? и громко?
- На всю губернию!
Марков открыл свое пушечное жерло и опять пустил камнями по полу.
- Вот так чудеса! - проговорил он, перестав хохотать. - Прошу прощения! А теперь время кофе пить!
Он повернулся ко мне жирной спиной и отправился из кабинета.
Платье мое, высушенное и разглаженное, лежало на стуле около двери. Я быстро оделся, умылся и вышел в столовую. Марков находился уже там; перед ним стояла огромная чашка, вроде полоскательной, наполненная кофе и накрошенными сухарями. Он возил в этой каше ложкой и чавкал на всю комнату.
Поля налила мне стакан.
Меня потянуло поскорее уехать: все, что меня интересовало, было осмотрено, и дальнейшее пребывание в Каменке казалось мне бесполезным. Главное же, не знаю почему, но несмотря на уют и полную симпатию к хозяину, на нервах у меня остался какой-то легкий, неприятный осадок. Дом, душный воздух в комнатах от горевших всю ночь ламп, - все действовало определенно неприятно.
- Чудесная погода! - проговорил я. - Нужно б воспользоваться ей и пораньше сегодня уехать.
- Жарьте!.. - хрипнул Марков.
- Неловко: я не попрощался с хозяином! Он когда встает?
- Перед вечером. Вздор; надо и уезжайте: все так делают!
- Вы серьезно находите, что это не будет неудобным?
- Разумеется. К Чижикову торопитесь?
- Да…
- Дело. Вечером он пьян!
Я обратился к слушавшей нас Поле и попросил ее велеть моему вознице запрягать.
Поля удалилась.
- Странный обычай у хозяина, - заметил я, - ночь у него превращена в день!
Марков повел в мою сторону глазами, но так как рот у него был битком набит тюрей из сухарей, то ответа не последовало.
- Больной человек!.. - проговорил, наконец, он, прожевав и отправив заряд в свое чрево. - Вам разве не ясно?
Я опешил: - Как больной? Душевнобольной, вы хотите сказать?
- Почти… на проволоке балансирует…
- Но позвольте, тогда, значит, и я тоже душевнобольной? Я разделяю многие из его мыслей!
- Не знаю-с… вам с горки виднее, - отрубил Марков.
- В чем же вы видите его болезнь?
- В сыне. Сын его несколько лет назад застрелился.
- Здесь?
- В Петербурге. Видели паршивый письменный стол у окна: сюда привезли… сидя за ним застрелился.
Черное пятно на зелени сукна, виденное мною ночью, всплыло перед моими глазами.
- Почему? по какой причине?
Марков выкатил глаза, как яблоки, и постучал себя по лбу: - Вот по этой - дурак! - Он так отпихнул от себя пустую чашку, что та опрокинулась на блюдечко; лицо и шея его побагровели.
- Мальчишка!.. - продолжал он. - Студент - и "жизнь надоела"! Только "я", да что "я" у деток, а что с отцом будет - плевать! Себя убил - скатертью дорога… ко всем чертям! Болван! А отца за что искалечил?! Вот-с ночь за день и пошла. Безвыездно с той поры здесь сидит!
Я невольно поник головою. Слова Маркова сразу, совсем по-иному осветили мне внутренний мир этого бесконечно одинокого человека, блуждающего по ночам по освещенным хоромам.
- Знаете?.. - сказал я. - Вы бы как-нибудь удалили отсюда этот стол? Он, действительно, злая вещь для него!
- А что? опять говорил? Злая вещь, да? - встрепенулся Марков.
- Да. Я вчера не понял смысла этих слов!
Мой собеседник забрал в горсть усы, потом отпустил их.
- Знаю, что надо… не дает!
- Какая грустная история… - проговорил я, - такой он умный и интересный человек!..
- Колоссальный ум!.. талант, композитор… а уж… - Марков оборвал речь и отвернулся. В хрипе его, нежданно для себя, я уловил горечь и нежность, и передо мной разверзся просвет в душу этого человека: он принадлежал к породе ершей, у которых все слова звучат как ругательства и у которых много любви и тепла под наружными колючками.
Я попросил его передать хозяину привет и благодарность за приют и так интересно проведенный у него день, простился и отправился собираться в путь.
Когда я вышел на двор, лопоухие беляки уже дремали у подъезда. Мирон с ублаготворенным лицом ждал у дверей; увидав меня, он приподнял шапчонку и ухватил мой чемодан. Меня точно окатило водкою.
- Уж ты без меня никуда!.. - заговорил Мирон, запихивая вещи на козлы. - Ну, что бы ты без меня делал? пропал бы, как гусь под Рождество!
- Разговариваешь много, ракалья! - раздался позади знакомый сердитый голос.
Мы оглянулись.
Марков вышел меня проводить и стоял на верхней ступеньке подъезда. Лицо его было свирепо, руки торчали в карманах брюк, голова казалась совсем вросшей в плечи.
Мирон молча, проворно, точно опасаясь подзатыльника, взобрался на козлы. Я убедился, что книги мои уложены все полностью, и уселся на свое место.
- Желаю успеха! - хрипнул Марков и не без грации сделал мне ручкой наподобие балерины.
Мирон, выпрямившийся и подтянувшийся, как солдат на смотру, зачмокал и заработал вожжами. Развеселые, тоже, видимо, довольные Каменевскими харчами, взяли дружно; бричка быстро миновала двор. Один поворот, и нас окружила березовая роща; листья, точно желтые бабочки, садились на меня, на бричку и на белых коньков. Темный, загадочный дом потонул среди золотистых куп.
Мирон полуоборотился ко мне и принял свою обычную вольготную позу.
- Иль он не ел еще? - сердито спросил он, мотнув головой в сторону усадьбы.
- Кто?
- Да барин!.. господин Марков. Ах, уж и пес же! Человека видеть не может, чтоб не облаять!
- Злой, что ли, очень?
- Да не злой, добрый; в морду ежели кому даст - сейчас трешку вынимает, ей-Богу! Водкой, бывает, поит, вот что! Карахтер только такой ругательный. Ину пору такое загнет, что ах ты, Господи: дух из человека словом вышибить может… большого выражения господин!
В голосе Мирона сквозило почтение.
- А когда мы до Чижикова доберемся? - спросил я, невольно усмехнувшись.
- До Мартьяновки? Да тут верстов пятнадцать всего!
Я вынул часы. Мирон тоже заглянул в них.
- Это сколько же теперь времени?
- Семь.
- Ну вот и по солнышку столько же выходит!.. предоставлю в плепорцию! Э-эй вы, знаменитые! - и он принялся нахлестывать коньков.
Дорога вилась лиственным лесом. Он царственно окутался в золото и пурпур, и синева небес над ним казалась еще бездоннее, еще удивительней. Было свежо. В воздухе, как снежок, плыли белые паутинки.
Лес - это грезы земли… Ей снятся мрачные и светлые сны и тихо, будто туманы, вырастают шатры елей, кудри берез, зовущий в небо тополь.
Лес - место выхода подземных сил. Вот почему он страшен и загадочен для человека, давно оторвавшегося от этих сил…
Голос Мирона вернул меня из хоровода отрывков мыслей, неясных грез и Бог весть чего-то прекрасного и светлого, что, как гашиш, опьяняет всегда путешественника.
- Эва, Мартьяновку видать! - возгласил он, нацелив вперед заскорузлым перстом.
Лес кончился. За небольшим оврагом, на дне которого блестел ручеек, начинались бесконечные поля, частью уже перепаханные, частью отдыхавшие под паром. Они, как приподнятая за два угла пестрая турецкая шаль, подымались к горизонту, и на самом гребне белел среди совершенной пустыни дом, сразу отметный по своей стройке. Из-за него показывало желтый купол какое-то огромное дерево; больше кругом не виднелось ни кустика.
Я изумился; старина любила окружать себя густыми садами и парками, и отсутствие их вокруг такого истинно барского дома казалось непонятным.
- Что ж, он так спокон веку и стоял на юру, как голый в бане? - спросил я.
- Зачем? парк кругом дому раньше был, огромаднеющий. Вырубил его господин Чижиков.
- Для чего?
- Вот те здравствуйте, для чего! Для виду! Ишь, теперь дом за сто верстов со всех сторон видать! Что толку в лес-то лезть? Едешь, бывало, мимо и не миганет оттоль ничто; не знай, леший ли там, или живая душа! А теперь всякий видит - господин Чижиков проживает в свое удовольствие! Опять же липа в парке была хороша: сколько он за нее с токарей денег снял?
Я стал расспрашивать о новом владельце.
Происходил он из местных, мелких купцов; занимался подрядами и сумел нажить большие деньги. "Мельон, ей-Богу", - как заверял Мирон. Человек он, видимо, был очень честолюбивый и пошел по дороге пожертвований; это принесло ему звание попечителя местной гимназии, орден и даже какой-то значительный чин.
Мирон повествовал о нем чуть не с благоговением.