- Милости прошу, милости прошу!.. - еще из соседней комнаты радушно произнес высокий, худощавый человек, быстро идя ко мне. Мы обменялись рукопожатием. - Да что же это вы не раздеваетесь? Поля, помоги барину снять пальто!..
Оно так прилипло ко мне, что его пришлось скорее сдирать, чем снимать: пиджак, брюки, белье - все оказалось мокрым насквозь.
- Есть у вас во что переодеться? - заботливо спросил хозяин.
- Белье есть… - ответил я, - а верхнего ничего нет.
- Поля, достань скорее мой теплый халат и принеси в угловую!.. Да самоварчик чтоб дали! Идемте переодеваться!
- На подъезде мои книги, - произнес я, - можно будет попросить вас приказать принести их сюда?
- Конечно, конечно… все сделают!
Я захватил свой чемоданчик и последовал за гостеприимным хозяином.
Непогода ли, время ли сказывалось, но комнаты казались сумрачными. Прежде всего в глаза мне бросилось обилие гравюр на стенах; кое-где имелась старинная мебель, и среди нее я вдруг увидал бесценный диван-ампир из красного дерева с выгнутою спинкою, встречающейся весьма редко. Его украшали золоченые розетки великолепной чеканки. Я не мог не восхититься им и остановился.
- Какая прелесть! - сказал я, указывая на диван.
Каменев усмехнулся.
- А вы действительно любитель, я вижу!.. - ответил он. - Но идемте сперва переодеваться, потом найдется что посмотреть вам!
Через зал мы прошли в угловую комнату, глядевшую обеими наружными сторонами в сад; хозяин пропустил меня вперед и деликатно оставил одного; я принялся разоблачаться. Через несколько минут Поля приоткрыла дверь и подала мне пушистый, как мех ангорского кота, темно-серый халат с зелеными выпушками и такими же кистями на шелковом поясе.
Приятно было завернуться в него и ощутить тепло и негу после ледяной шкуры, только что сброшенной с плеч.
- Готовы? - спросил из-за двери голос Каменева.
Я вышел, и хозяин повел меня в кабинет. Навстречу нам с широкого кожаного дивана поднялось огромное круглое брюхо с как бы приделанным к нему сзади небольшим человеком.
- Знакомьтесь, господа!.. - сказал Каменев.
Толстяк протянул мне короткую руку, широко раскрыл рот и как отрубил:
- Марков! - Голос у него был хриплый и грубый.
- Мой большой приятель и сосед… - пояснил хозяин.
Мы уселись, и начались расспросы о моем путешествии и его цели.
Я подчеркнул, что мною руководит не жажда наживы, так как торговлей я не занимаюсь, а исключительно желание разыскать и спасти хотя бы часть тех богатств, которые безвестно гибнут у нас на Руси или же уплывают за границу.
- Прекрасная задача!.. - сказал хозяин. Он сидел в кресле, сгорбившись и охватив руками колено одной ноги, закинутой на другую. Лицо его было заурядно и некрасиво; над невысоким лбом в беспорядке свисали густые темные волосы с сильною проседью; он то и дело откидывал их назад рукою. Но серые глаза его были полны мысли и мягкости и несомненно принадлежали незаурядному человеку.
Марков хранил молчание и только храпел, как старый мопс. Крупный выпуклый лоб, сильно расширявшийся к темени череп, вытаращенные бесцветные глаза с мешками под ними, складки у плотно сжатого рта, узкая бородка, напоминавшая желтый моржовый клык, свисший вниз, - все свидетельствовало, что человек этот упрям и тяжкодумен.
- Я сам собирал что мог всю жизнь… - продолжал Каменев. - И очень рад, что судьба привела нас встретиться! Правда, это удовольствие только для меня одного, - с улыбкою добавил он, - ибо приобрести у меня вам ничего не удастся…
- С вашим собранием я хотел только ознакомиться, - ответил я, - оно в надежных руках и в спасении не нуждается!
Хозяин наклонил набок голову и остался в этом положении.
- Это как сказать?.. - немного погодя отозвался он. - Все мы, собиратели, стоим перед одним и тем же трудным вопросом: что будет потом, после нас, с нашими библиотеками и коллекциями?
- Разве у вас нет наследников? - спросил я.
Легкая тень промелькнула по лицу Каменева.
- Дочь есть… - ответил он. - Но ведь именно наследники в большинстве случаев и являются самыми опасными врагами для коллекций…
Марков сердито крякнул.
- А собирать всю жизнь… - продолжал Каменев, - и знать, что все, на что ты потратил столько забот и времени, как дым, бесследно разлетится после твоей смерти, - это грустно!.. утрачивает смысл жизни. И я иной раз думаю, что приобретая я совершал большую ошибку…
- Ясно! - хлопнул, точно выстрелил, Марков, опять широко раскрыл рот. - Говорил тебе: жить надо, а не собирать!
- Жизнь - понятие неопределенное… - отозвался Каменев.
- Позвольте? - вмешался я. - Но ведь есть же другая возможность сберечь ваши сокровища: пожертвуйте их в музей!
- Я не так богат, чтобы позволить себе это: не могу обездолить семью. И собирал не я один; я больше берег то, что осталось от предков…
Появление Поли с докладом о самоваре прервало наш разговор, и мы перешли в просторную столовую; в ней словно под шатром, под огромным латунным колпаком горела висячая лампа; крупные зеленые, синие и красные стекла, вставленные в него, светились среди полутьмы, наподобие драгоценных каменьев.
На покрытом белою скатертью овальном столе кипел самовар, стояли стаканы и бутылки с коньяком высокой Мартелевской марки. Было тепло и необыкновенно уютно. А в окна и стеклянную дверь недвижно смотрели увитые диким виноградом колонны веранды; за ними затаилась почти ночь; медленно осыпали листвою дорожку мокрые деревья… Было так приятно сознавать себя отделенным надежной стеной от этого насквозь промокшего лона природы!
Поля разлила нам чай, Каменев добавил в него мне и Маркову - одному в лечебных целях, другому за компанию - по хорошей дозе коньяку, сам же ограничился одним чаем, но необыкновенно крепким, почти черным.
Разговор опять вернулся к моей поездке, и я упомянул, что в числе намеченных мною для посещения лиц имеется сосед Каменева - купец Чижиков, пять лет назад купивший имение у старинной дворянской семьи.
Услыхав фамилию Чижикова, хозяин усмехнулся; Марков повел на меня выпученными глазами и продолжал пить чай, с шумом схлебывая его с блюдечка и отдуваясь после каждого глотка.
- Мне говорили, что он великий оригинал? - заметил я.
- Больше пьяница, чем оригинал, - ответил хозяин.
- Хам!.. - вдруг до того похоже на большую собаку гавкнул Марков, что я чуть не выронил свой стакан. - Зажрался, с жиру бесится!
- Вы попадете к нему в самую интересную, с бытовой точки зрения, пору… - продолжал Каменев. - Жену он только что на этих днях отправил на консоме и теперь орудует на свободе. Это у него называется - моцион души!
- Как вы сказали? - переспросил я. - Куда он жену отправил?
Легкая улыбка тронула губы хозяина.
- Не бойтесь, ничего страшного нет!
- Он, видите ли, любитель иностранных слов. Консоме - это по его лексикону не что иное, как консультация. Жена до некоторой степени держит его в узде, а потому, когда на него находит стих развернуться вовсю, он тонко выпроваживает ее в Москву, якобы для совета с докторами. Дама она мнительная, двенадцатипудовая…
- Сидит она, например, за столом, а он гуляет по комнате. Походит, остановится, поглядит на нее, вздохнет, покачает головой и опять начинает ходить. Раз так сделает, два - ту уже оторопь берет.
- Чего ты, - спросит, - Пал Палыч, вздыхаешь все надо мной? - Нехорошо, мать, выглядишь… - ответит, - боюсь я за тебя! - Та так и всколыхнется вся. - Да что, что такое? - На себя стала не похожа! Вчера еще сумнение брало, глядя на тебя, а сегодня ты и вовсе сдала! - Анфиса Ивановна к зеркалу, щеки себе мнет, в глаза всматривается.
- Больная… - пальнул Марков. - Мурло - аршин в поперечнике…
- Начинает ей казаться, что прав муж. - А и впрямь я с лица спала, что бы этому за причина была, как думаешь, Пал Палыч? - Да не иначе, как нутряная!.. думается мне, - не рак ли у тебя на нутре завелся? С доктором бы тебе с хорошим посоветоваться надо!
Анфиса Ивановна чуть не в обморок валится. К вечеру ей уже совсем худо: и нутро болит, и рак чувствуется - шевелится. А на другой либо на третий день она уже летит в коляске в город. Муж жену обожает, а потому в Смоленск ее не шлет: доктора плохи; в Москву посылает, а то и в Крым: воды морские там от всех болезней пользительны…
Каменев, не повышая голоса, так тонко и неподражаемо хорошо передал всю сценку, что передо мной как живая встала чета Чижиковых. Я смеялся от всей души.
Марков храпел, поводил глазами и поглощал чай стакан за стаканом. Чета эта, видимо, была у него на черной доске.
- А вы как по винной части? - вдруг обратился ко мне Каменев. - Пьете?
- Да. Не пьяница, но пью! А почему вы меня об этом спрашиваете?
- А потому, что если не пьете, то к Чижикову и ездить незачем: никакого дела не сделаете!
- Стало быть, это зубр еще времен Островского?
- Да ведь типы не вымирают, а только видоизменяются… - ответил Каменев. - Разве понемногу облагораживаются!
- Он? рыло такое? облагородился! - окрысился Марков.
- Ну, перевоспитываются временем, - уступил Каменев, - но, вообще говоря, в провинции типы очень живучи.
Мы окончили чаепитие, и я с хозяином отправился в обход дома. Марков пролаял, что он должен подумать в кабинете, и отделился от нас.
В доме были зажжены все лампы. Мы миновали какую-то довольно пустынную комнату с самым заурядным письменным столом у окна, и Каменев слегка толкнул следующую дверь.
Были времена, когда человечеству снился волшебный сон. Жизнь и сказка сливались в одну гирлянду; дни и ночи являлись праздниками красоты и изящества; будней не существовало. И все, к чему ни прикасался человек той эпохи - рукой, взглядом, или мыслью, - все - от книги до стен дома, донесло до наших дней отпечаток гения.
В ту эпоху утонченный Верен создавал мебель; ее прихотливо гнул Буль; Буше и Ватто отражали на ней свои светлые грезы; смелые и изящные Альконе и Клодион из бронзы создавали поэмы - часы и статуэтки; Жермен на серебре запечатлевал химеры, а Гобелены и Бове, как мечтой, завешивали коврами-картинами целые стены комнат…
Первое впечатление получилось фантастическое. Будто волшебством меня сразу перенесло в грот из белых снегов, из синего льда, из золотистых лучей солнца - так были подобраны тона гобеленов, мебели и гиганта ковра на полу.
Если существует сказочная царица-зима, она уходит весной грезить в подобный уголок.
Меня окружало подлинное прошлое: даже трюмо с характерными золочеными завитками на верхней части вышло из рук Опенора.
С правой стороны, из-за кресел глядел белый уголок клавесин; их украшали овальные, бледно-голубые щиты с какою-то нежною живописью.
- Да ведь это Клод Жилло? - воскликнул я, подойдя вплотную.
Каменев молча наклонил голову. Ему было приятно мое восхищение.
- Знаете, ведь они должны войти сейчас сюда - дамы в фижмах и кавалеры в париках и кружевах! - я даже схватил Каменева за руку.
- Да… - ответил он. Голос его звучал убеждением. - Я их жду. Но они приходят только тогда, когда здесь нет никого!
- Вы разрешите мне сесть на этот драгоценный диван? - спросил я.
- Пожалуйста.
Мы опустились на него почти рядом. Я не знал на что смотреть.
- Честь вам и слава за эту гостиную! - заговорил наконец я. - Вы выполнили то, о чем я мечтал и за что всегда ратовал! Все наши музеи надо разметать по камню и снова создать их; ведь это пока склады старьевщиков и только! В них нет настроения, они утомляют мозг, не дают и тени представления о жизни в прошлом. Нужны не сараи, где как бирюльки собраны в кучу сотни подсвечников, туфель, бюстов, тарелок, шпор, табакерок и чего угодно. Необходимо иное - вот это! Каждый век должен иметь свои апартаменты. И чтобы ничего лишнего не было в них: должно быть только то, что действительно находилось в них в свое время. И когда создадут такие уголки - вот тогда мы будем иметь настоящие музеи. Всякий сможет прийти и разом перенестись в желаемую эпоху!
- Вы правы… - проговорил Каменев. - Вполне согласен с вами.
- А клавесины у вас действуют? - спросил я. - Я очень люблю их звук… голос прошлого!
- О, да!.. как же их не любить? ведь Гайдна, Моцарта и Рамо надо играть только на клавесинах - они писали для них, а не фортепьяно. У них совершенно иной звук: в фортепьяно по струнам бьет мягкий молоточек, а у клавесин за струны задевают металлические перья. И струны совсем иные, тонкие…
Мы умолкли.
- Вы не чувствуете, что мебель говорит? - заговорил Каменев. - Я иногда часами сижу здесь и слушаю. Из нее истекает как бы шелест, какие-то воздушные волны… мы не знаем еще языка тишины, но он существует несомненно.
- Предметы так же излучают из себя энергию, как и человек, - сказал я. - Это те же электрические аппараты, но гораздо более слабые, чем мы. Их речь доступна только нервам.
- Правда! - воскликнул Каменев. - И лучшее доказательство этому тот факт, что можно нагипнотизировать вещь и послать ее куда угодно: она произведет то же действие, что и сам гипнотизатор. Есть злые вещи и добрые вещи, как это ни звучит странно!.. И предки были правы, когда верили в колдовство: мы только изменили его название… Чудо есть, но оно естественно.
- В воздухе уже носятся очередные великие открытия… - ответил я. - Мне кажется, что вот-вот должны изобрести аппарат, который заставит заговорить стены и все неживое. Жизнь человека - это непрерывное излучение энергии. Ее воспринимают и ею пропитываются все здания и все вещи… они должны заговорить!
- Вы верите, что есть места, где человека тянет к самоубийству или убийству? - вдруг спросил Каменев.
- Безусловно!
- Да… это магнит своего рода!.. - он долго, не отрываясь смотрел на угол камина, потом очнулся и мягко опустил свою руку на мою, лежавшую на диване, и тихо пожал ее.
- Рад, что вы приехали!.. - как бы пояснил он свое движение. - Вижу, что есть на свете еще такой же чудак, как я!..
Мы прошли в следующую комнату и попали в наполеоновские дни. Все кругом было светло-зеленое; обивку стен и мебели покрывали как бы разбросанные, вытканные, тугие лавровые венки. Огромный диван поддерживала пара золоченых грифонов… До полного сходства с Фонтенбло не хватало только наполеоновских вензелей. Справа близ двери стояло небольшое старинное фортепьяно с инкрустированной перламутровой каемкой вокруг крышки.
- Единственный анахронизм!.. - заметил Каменев, указывая на него рукою, - Зильберман 1762 года, один из первых инструментов, вышедших из его рук. Фортепьяно ведь изобретено только в 1760 году.
- Немец и здесь первый обезьяну выдумал? - сказал я.
- Не совсем, - возразил хозяин, - фортепьяно почти одновременно появилось и в Англии; там их работал Цумпе. Он у меня стоит в кабинете, и мне кажется, что Цумпе глубже и певучее Зильбермана.
Следующая комната оказалась типичной музейной галереей с двумя рядами невысоких шкафов-витрин вдоль стен. Слева тянулись сплошные ряды всевозможного фарфора, справа - фаянс и терракота.
Я не стану описывать собрания Каменева: для этого нужен был бы целый том. Там находились редчайшие статуэтки из Танагры, этого города утонченного вкуса, изящества, красавиц и… петушиных боев; две Клодионовские вакханки, кормящие сатира виноградом, чайный сервиз для влюбленной парочки фабрики Сен-Клу самого начала восемнадцатого века и т. д.
Сколько времени провели мы, принимая ванну красоты, - не могу сказать. Нас свела на землю Поля, явившаяся с приглашением к обеду.
- Как, обедать? - удивился я и вынул часы. Стрелки показывали девять.
- Я очень поздно ложусь и так же встаю… - пояснил Каменев. - Для меня этот час обеда нормальный. А вы считайте, что вы ужинаете… все дело ведь в воображении!..
Марков уже восседал, как Будда, когда мы вошли в столовую. На животе у него, как на столе, была разостлана салфетка, заткнутая одним углом где-то между тремя подбородками. Суп был разлит по тарелкам, и Марков приготовился к бою: в одной из рук, лежавших по сторонам тарелки, он держал кусок хлеба, в другой ложку, пикой торчавшую вверх из его кулака.
- Вздремнул? - спросил его Каменев, садясь между нами.
- Умом подумал!.. - прохрипел Марков, и на лице его появилось что-то вроде улыбки: предвкушение обеда, видимо, смягчило его сердце.
За обедом продолжались разговоры о старине. Говорили мы с хозяином, Марков только мычал и изредка как холодным душем окатывал нас крутым словечком. Еда поглощала его всецело, и он истреблял ее в неимоверном количестве.
Каменев то и дело подливал ему в хрустальную чашу баккара подогретого лафита, этой вечно молодой крови Франции; яркие, алые пятна лежали на снежной скатерти у тонких ножек наших чаш. Обед состоял из трех блюд и сладкого крема. Марков наглотался до того, что едва пыхтел; покончив с последним куском, он повращал глазами, затем потер себе ладонью печень.
- Есть чувствительность!.. - прохрипел он. - Поешь чуть-чуть и уже дуется, анафема!.. Надо с кем-нибудь посоветоваться!
- Я же тебе рекомендовал профессора! - сказал Каменев.
Марков отмахнулся, как от мухи.
- Ну его!.. терпеть не могу обращаться к знаменитостям!
- Обратись тогда, мой друг, в Петербург к своему старшему дворнику… - мягко и даже участливо ответил Каменев.
Я улыбнулся. К моему удивлению, Марков не рассердился, а раскрыл, как пушечное жерло, рот и прохохотал: будто три камня прокатились друг за другом по полу.
После обеда я и хозяин отправились осматривать последнее, что оставалось, - библиотеку. По пути мы задержались в небольшой комнате, увешанной портретами предков хозяина; в числе их был и известный фельдмаршал.
- Посмотрите на этого… - проговорил Каменев, остановившись против одного из портретов. На меня глянуло худощавое, бритое лицо с поведенным в сторону длинным носом. Над небольшими, хитро высматривавшими зеленоватыми глазами в виде двух желтых кустов топорщились только у самого переносья росшие брови, что придавало владельцу их изумленный вид. На прилизанной голове, над узким, но высоким лбом торчал кок, свидетельствующий, как и покрой платья, что изображенный человек жил в начале тридцатых годов.
- Это брат моего деда, Павел Павлович… - продолжал Каменев. - Он был изумительно скуп и, как говорят предания, где-то здесь в саду зарыл большой клад из золотых пятирублевок.
- Вы не искали его?
- Искал отец, но тщетно. Эта комната пользуется дурной славой: уверяют, будто по ночам Павел Павлович выходит из рамы и отправляется в сад к своему золоту.
- Вот бы посмотреть, куда он ходит! - шутя сказал я.