Работа Филькина не хитрая, а занятная, и он так к ней пристрастился, что когда долго не было операций – захварывал, дичился людей, плакал; зато после хорошей ночи зверел весельем, в слободке на вечорках всех ребят переплясывал и морозу совсем не боялся, разгуливая в папахе и в одной огненно-атласной рубашечке, перетянутой наборным черкесским поясом. Днями спал или в комендантской с дружками в карточки стукался; ночами, если не было "свадьбы", уходил гулять на Мельницы, а то в Дуброву. Слободские ребята дали ему новое прозвище: "Комендант в случае чего".
В чека всю ночь горели огни, в кабинете преда коллегия планировала детали большой операции. По столу были разбросаны донесения, сводки и карточки людей, которые где-то еще строили козни или в кругу своих семей беспечно доедали свои последние обеды: дни их и дела их были уже подытожены.
Коллегия заседала на мезонине, а внизу по коридорам слонялись сотрудники в предвкушении дела. В секретно-оперативном разведчик Шахов в кругу угрюмых слушателей с жаром рассказывал об одесских подземных ходах, о своем беззаветном геройстве и о хитростях налетчиков с Пересыпи. Рассказ свой он ковал одними глаголами и междометиями:
– …кимаю, дрр… Зечу каля-каля хоп, капает скокарь на аллюр… Карамба. Стой. Стой. Бух-бух, бултых… – и т. д.
Филька – дежурный по комендатуре – в комендантской волынил с машинисткой Нюрочкой Кутениной. Была она похожа на обсосанный леденец и на телефонные вызовы обыкновенно отвечала: "Это я – чрезвычайная машинистка, что угодно?" Сидя рядом на засаленном диване, Филька запросто, как свою машинистку, щупал ее и говорил всякие развлекательные слова. Нюрочка щелкала волоцкие орехи, взбивала кудряшки и, отодвигаясь, взвизгивала:
– Ой…
Филька морщился:
– Брось визжать, не режу я тебя.
– И-и-ех…
– Не уважаю ваших нежных женских привычек.
– Ой, не могу.
Немного погодя он вытолкал ее за дверь, растрепанную и разрумянившуюся от сильных душевных переживаний.
Филька не спал третью ночь и, имея охоту развлечься, постучал в стенку тяжелой серебряной чернильницей, которая сияла на комендантском столе для фасону, чернила же наливали в простой пузырек.
На стук явился начальник конвоя.
– Есть?
– Двое дожидают.
– Кто такие? Какой губернии?
– Контры, я чай, из Саботажницкой губернии в Могилевскую пробираются, так вот за пропуском пришли, – доложил конвоец; челюсти его были крепко сжаты, а в бездумных глазах, как челноки, сновали мрачные молнии.
– Введи, – приказал Филька и устало откинулся в обитое синим шелком ободранное кресло.
Втолкнутый конвойным, в комендантскую щукой влетел татарин в рваном бешмете, а за ним – белобрысый крохотный мужичонка, похожий на стоптанный лапоть.
В пучине препроводительных протоколов тонул усталый глаз. Филька почитал с пятого на десятое и все понял: татарина звали Хабибулла Багаутдян, другого – Афанасием Цыпленковым. Присланы они были из дальней Карабулакской волости. Князь – самый крупный в деревне бай, имевший шесть жен и косяк лошадей, – обвинялся в неплатеже налогов, спекуляции и организации какого-то восстания. На двух страницах перечислялись качества Афанасия Цыпленкова: он ярый самогонщик, он отчаянный буян, он искалечил у председателя корову, сына родного чехам продал, убил соседа за конное ведро и прочия и прочия… У Фильки в глазах зарябило.
"Фу-ты, черт побери, – подумал он, разглядывая его рожу, похожую на обмылок в мочалке, – мокрица мокрицей, а какой зловещий мущина…"
Он подманил к столу татарина и бросил ему первый навернувшийся вопрос:
– Законного ли ты рождения?
Багаутдян полой бешмета вытер красное, залитое жиром лицо и мелко-мелко залопотал:
– Фибраля, вулсть, онь не спикалянть, присядятль цабатажник, члинь Абдрахман, биллягы, джиргыцын… – Упал на колени и, захлебываясь страхом, заговорил на родном языке.
Выкатив глаза и раскрыв рот, Филька беззвучно смеялся, а конвойный Галямдян пересказал слова Хабибуллы:
– Ана говорит, товарищ, прошу низко кланяюсь проверить мои дела, ни адин раз в жизни не был буржуем, а с него кантрибуцию биряле, лошадка биряле, барашка биряле, ямырка бирялг… Брала Колчака, берет и чека. Подушка продал, две самовары продал…
– Встань, несчастный магометанин, – равнодушно сказал Филька Багаутдяну, все еще ползающему на коленях и не смеющему поднять лица от заплеванного пола.
– Товарищ, товарищ…
– В подвал.
Кланяющегося татарина увели.
В комендантской было тихо, только от двери наплывали рыхлые вздохи осьмипудового конвоира Галямдяна да где-то за двумя стенками взвизгивала машинистка Кутенина. Афанасий Цыпленков часто мигал, с придурковатым видом оглядывал потолок, заметив под ногами натаявшую с лаптей лужу, поспешно вытер ее шапкой и шапку сунул за пазуху.
– Цыпленок.
Афанасий дернул шеей, как лошадь в тесном хомуте, и подшагнул к столу.
– Жалуются на тебя, дядя, житья людям не даешь.
– Не знай.
– Вот тебя и арестовали за твое изуверство, кого винишь в своем несчастье?
– Не знай.
– А советска власть ндравится?
– Не знай.
– Как не знаешь?
– Не знай.
– Понятна ли тебе партейная борьба?
– Не знай.
– Какой деревни?
– Не помню.
Филька восторженно вскочил:
– Подойди, плюнь мне в кулак.
Афанасий, видя, что деваться некуда, плюнул.
Весный Филькин кулак упал на мужичье переносье так же, как падал тысячи лет начальнический кулак на мужичье переносье.
Сельский писарь за бутылку перваку научил Афанасия на все вопросы отвечать "Не знай" и "Не помню", но в этой глухой, без единого окна комендантской Цыпленков понял, что с комиссаром шутки плохи, и, отчаянно дернув всхохлаченной башкой, он откашлялся в кулак:
– Мы, стало-ть, Егорьевски, Карабулацкой волости.
– За что арестован?
– За свой хлеб.
– Сколько раз в жизни напивался пьяным?
– Не пью, товарищ, истинный господь, духтора запретили, нутру, вишь, вредно… А у нас, известно, какое мужичье нутро – чуть ты его потревожь, и готово… Самогоны этой проклятой и на дух мне не надо, не пью, нутру вредно, а я сам себе не лиходей.
– Сочувствуешь ли чехам и союзникам?
– Сохрани бог, видом не видал и слыхом не слыхал.
– Зачем жаловался чехам на сына, что он большевик?
– Врут.
– Как врут?
– Так… На Петьку я обижался, отцу хлеба не давал, а чехи-псы приехали да убили его.
– Жалко?
– Жалко, родная кровь.
– Правильно ли они его убили?
– Убили правильно, хлеба отцу родному не давая, шкуру бы с него, с подлеца, спустить.
– А тебя расстреляем, тоже будет правильно?
– Тоже правильно… Спаси бог… – Мужик торопливо закрестился.
– Боишься ли красного террора?
– Ни боже мой… Правду люблю.
– Да ну?
– Умру за божескую правду.
– А не приходилось ли тебе продавать керосин?
– Не помню.
– Как смотришь на идейных коммунистов?
– Смотрю дружески, идейным надо подчиняться.
– Что ты понимаешь в революции?
– Ничего, сынок, не понимаю.
– Как по-твоему, за кем останется победа?
– У кого кашка толще, штор тянулась, да не рвалась.
– А не снятся ли тебе черти?
Допрос продолжался вплоть до той минуты, когда задребезжал телефон. Чугунов приказал готовить роту и прислать наверх всех сотрудников секретно-оперативной части.
Из ворот выходили небольшими кучками и молча, рубя острый шаг, ссыпались в черные колодцы улиц и переулков.
Дом.
№
Властный стук.
Тишина.
Стук настойчив и неотвратим.
Испуганный крик:
– Кто там?
– Обыск.
У дома зазвенело в ухе.
На хозяйке трепетные губы и заспанный капот.
Движенья ночных гостей быстры, и в притихших комнатах гулки их шаги.
Приторно пахнет семейным туалетным мылом и теплой, надышанной постелью.
Кто-нибудь плачет, кто-нибудь, задыхаясь, уверяет:
– Это недоразумение, честное слово… Мы никогда и ничего… Васенька даже сочувствует… Васенька, объясни ты им… Господи…
Васенька, обуваясь, долго не может поймать шнурка ботинка и старается говорить как можно спокойнее:
– Конечно же, недоразумение, ошибки возможны и даже неизбежны… Ты не волнуйся, Мурик, тебе вредно волноваться… Допросят и выпустят… Я больше чем уверен, что выпустят…
Уходили, уводили Васеньку.
Дом после обыска как после пожара.
Погиб Филька за чих.
Башка его была вечно всхохлачена – расчески не было и купить негде: базары разорены, а в аптеке советской, после белых, одна валерьянка да зубной порошок. При обыске Филька придавил пяткой, а потом спустил в карман Васенькину роговую расческу. Комиссар Фейгин узрел, донес Чугунову, а тот порылся в Филькином личном деле и по синей обложке ахнул:
…†
О подобных Фильке "комендантах в случае чего" Артем Веселый знал не понаслышке. В Самарском архиве хранится анкета, заполненная им при партийной перерегистрации в 1920 году. На вопрос о деятельности после свержения самодержавия он отвечает: "Сотрудник, а затем секретарь "Приволжской правды", председатель Мелекесского укома партии и контролер Мелекесского ЧК". Обнаруживший эту анкету историк Ф. Г. Попов пишет: "В бытность Н. И. Кочкурова председателем Мелекесского укома и редактором уездной газеты "Знамя коммунизма" он на страницах газеты резко выступил против безобразий и беззаконий, которые совершали проникшие в ЧК авантюристы… Губком постановил направить в Мелекесс следственную комиссию… Губком постановил отдать под суд весь состав Мелекесской Чрезвычайной комиссии, а Кочкурову предоставил права представителя губкома в ЧК с функциями контролера".
В 1936 г. Артем Веселый подготовил к печати два рассказа, напрямую связанных темой и общим героем – Иваном Чернояровым – с "Россией, кровью умытой". В машинописных текстах они даны под общим заголовком "Два маленьких рассказа". Первый из них, "Степь да степь кругом…", был в том же году напечатан в газете "Легкая индустрия", второй, "Андрей Порохня", опубликован в 1988 г. в № 5 журнала "Новый мир". АНДРЕЙ ПОРОХНЯ
В хате за облепленным жужжащими мухами столом, в кругу своих верных друзей сидел Иван Чернояров. Ворот его гимнастерки был расстегнут, костлявые завалившиеся ключицы обнажены. На маслянистом от пота, землистом лице его лежала печать суровой замкнутости.
Обедали.
Вдруг в полутемных сенцах послышался какой-то шум, потом, вполголоса, яростная ругань, грохот опрокинутой скамейки с пустыми ведрами, и в хату, шипя и отбиваясь палкой от вестового Миколы Пидопригоры, впятился дюжий парубок.
– Что за война? – крикнул из-за стола Юхим Закора. – Кто такой?
– А нечиста сила его знает, что он за человек, – дребезжащим от обиды голосом затараторил Пидопригора. – Прет себе, як видмедь, напролом. "Мне, каже, до Чернояра", да и все. Уж я ему, Иван Михайлович, всякие резоны приводил. – Он крутнулся к парубку и гаркнул: – А ну, бисова душа, гайда до коменданта. Я там тебя расшифрую.
– Погоди, Микола, – остановил Юхим Закора вестового и, не сводя глаз с незнакомца, опять спросил: – Кто таков?
– Андрей Порохня.
– Чьих родов, каких городов?
– С Мелитопольщины.
– Ну, какое же у тебя дело?
– А ты сам кто такой, шо меня допрашиваешь?
– Я? – Юхим оглянулся на своих. – Я эскадронный Юхим Закора.
– А мне треба Чернояр.
Захохотал Озеров, захохотал Шалим, захохотал Бурульбаш. Тень улыбки скользнула и по лицу Ивана.
– Я – Чернояров, – сказал он, – говори скорее, чего тебе надо, и проваливай.
Незнакомец стоял у порога в вольной позе. Измазанные дегтем и лопнувшие по швам офицерские зеленые галифе его были забраны в шерстяные чулки. На ногах тяжелые чёботы, из коротких рукавов вылинявшей рубахи торчали здоровенные, в золотистой шерсти, ручищи.
– Хочу, товарищ Чернояр, послужить в твоем полку, – тяжко, со скрипом выговорил наконец он.
– А где ты до сего дня блукал?
– Да служил.
– Где служил?
– Да в банде у батьки Махна три месяца гулял.
– Ну?
– Ну, сбежал.
– А что?
– Не по душе… Где чего награблють – все в свое село везут и там делят. Я совсем не из ихнего уезда.
– Где еще служил?
– В банде у Зеленого служил.
– Сбежал?
– Сбежал.
– А чего?
– Не по душе… Ниякого порядка нема. Явился к ним по-честному, привел своего коня, трех лет гнедой жеребчик, опять же и тачанку на полном ходу…
– Добре, хлопец, добре, – нетерпеливо перебил его Иван. – А у белых тоже служил?
– Обязательно.
– Сам пошел?
– Мобилизовали.
– Ну?
– Ну, сбежал… Фельдфебель, будь он проклят, где можно обойтись одной – влепит тебе две или три горячих защечины. Пороли меня у них, за подрыв дисциплины, и шомполами.
– Куда же ты сбежал?
– К красным. В Таганрогский полк, вторая рота.
– Ну, ну, ври дальше, – поощрил Семен Озеров. – И от таганрогцев сбежал?
– Сбежал.
– Не по душе?
– Ой не по душе. Ночью в бою, а днем, где бы выспаться, политрук то на митинг тащит, то на лекцию, то книжку всучит с приказанием прочесть срочно. А пуще всего один жидок меня допек. Узнал, что я перебежчик, и вот ходит за мной с карандашом и бумажкой. "Дядька, говорит, расскажи, как тебя у белых мучили?" – "Да я ж тебе рассказывал, говорю". – "Да нет, ты мне расскажи в подробностях, мне нужно для газеты". Я уж от него и бегал, и прятался – найдет-таки проклятый и опять: "А ну, дядька, расскажи". И так он мне надоел, собака, терпенья моего не стало – сбежал.
– Э-э, да ты пулеметчик! – воскликнул Чернояров.
– И на пулемете работал, – растерянно улыбнулся он, пораженный всезнайством командира.
– А ну подойди, подойди сюда, ближе к свету… Я тебя рассмотрю хорошенько… Эге-ге-ге, гусь лапчатый, да я тебя узнаю, – говорил меж тем Чернояров, не спуская с него глаз. – Ты полковника Толстопятова знавал?
– Ни. Ниякого Толстопята не знал, не знаю и знать не хочу.
– Брешешь! – загремел голос Черноярова, и он, вскочив, в мгновение ока выдернул из коробки маузер. – Становись к стенке! Смерть тебе, кадетский прихвостень!
Парень попятился.
Чернояров, следя за выражением его лица, поднял маузер и выстрелил два раза ему через голову, в стенку. Потом Чернояров засмеялся и спрятал маузер.
– Ты, видать, не из робкого десятка… Служи мне, да не журись. – Он повернулся к Шалиму: – Выдать ему коня, шашку и наган.
Юхим Закора налил новому бойцу стакан вина и сказал:
– Так и быть, беру тебя в свой эскадрон.
Встречаясь на Кубани со многими людьми – будущими героями "России, кровью умытой", – расспрашивая их о событиях гражданской войны, Артем Веселый видел, как складывается жизнь этих людей в мирное время, а складывалась она зачастую весьма драматично. Эти впечатления в виде письма из станицы воплотились в "полурассказе" Артема Веселого "Босая правда". Из сохранившихся черновиков видно, что в замысле это письмо адресовано самому автору. Вначале идет связный текст с подзаголовком "Письма из станицы" (заголовок "За Кубанью, братцы, за рекой" зачеркнут):
Уважаемый товарищ Веселов!
Посылаю я тебе горячий коммунистический привет, который для тебя и для СССР должен быть и будет историческим.
Горе заставило писать меня.
Расскажу тебе всю горькую правду не только за себя, но и за тех товарищей красных бойцов и красных командиров больших и малых частей, которые единым порывом, твердым духом под грохот пушек, под свист пуль и конский топот пронеслись через жерло гражданской войны.
Это мы голыми шашками прорубались через всю Украину, держали Царицын и проч. проч. Тысячи наших голов катились по дорогам.
За наши подвиги – нет помину.
После демобилизации в 21 г. красные орлы вернулись в свои станицы, хутора и села и что же здесь нашли?
Дома нет.
Хозяйства разграблены и уничтожены.
Жены в кабале у кулаков.
Дети – сироты беспризорные.
Вернувшиеся калеки и больные вынуждены были надеть на плечи вместо винтовки латаную торбу.
Мы обижены нашей жизнью.
Мы, красные бойцы и командиры, с 1918-х годов верили и верим, что правда есть, за правду мы кровь лили и сейчас громким голосом, миллионом голосов спрашиваем:
– Где она, эта самая правда?
Мы остались в живых по нашему счастью или по несчастью.
Нам нигде нет места. Неужели мы не заслужили кусок хлеба?
Далее следуют отдельные записи – в одну или несколько строк:
Влачил бедную и скучную жизнь до того дня, когда над нашей станицей раздался первый выстрел, и вздрогнуло мое сердце радостью.
Сиротам и вдовам и близко не подходи, за сто лет ничего не добьешься.
Спец говорит: "Кто тебе велел воевать", и ты поворачиваешься и с болью в душе уходишь, не находя ему ответа.
Что ж нам, заброшенным, делать? Ибо совесть наша после 8-летней борьбы не позволяет нам сделать такой позорный шаг.
Дорогая жена, когда я умру, не суди меня и не ругай меня, ибо плакать не приходится, а нужно дальше пробивать дорогу через тернистый путь, который еще не пробит…
Машина на куриных лапках, работаем так, что из нас луковкой прет, а сработанного не видно.
Комиссия взялась за дело, быстро выяснила, что кругом все запутано.