Он до того задумался, что позабыл и подслушивать. Впрочем, подслушать было трудно; дверь была толстая, одностворчатая, а говорили очень негромко; доносились какие-то неясные звуки. Капитан даже плюнул и вышел опять, в задумчивости, посвистать на крыльцо.
III
Комната Марьи Тимофеевны была вдвое более той, которую занимал капитан, и меблирована такою же топорною мебелью; но стол пред диваном был накрыт цветною нарядною скатертью; на нём горела лампа; по всему полу был разостлан прекрасный ковёр; кровать была отделена длинною, во всю комнату, зелёною занавесью, и кроме того у стола находилось одно большое мягкое кресло, в которое, однако, Марья Тимофеевна не садилась. В углу, как и в прежней квартире, помещался образ, с зажжённою пред ним лампадкой, а на столе разложены были всё те же необходимые вещицы: колода карт, зеркальце, песенник, даже сдобная булочка. Сверх того явились две книжки с раскрашенными картинками, одна - выдержки из одного популярного путешествия, приспособленные для отроческого возраста, другая - сборник лёгоньких, нравоучительных и большею частию рыцарских рассказов, предназначенный для ёлок и институтов. Был ещё альбом разных фотографий. Марья Тимофеевна, конечно, ждала гостя, как и предварил капитан; но когда Николай Всеволодович к ней вошёл, она спала, полулёжа на диване, склонившись на гарусную подушку. Гость неслышно притворил за собою дверь и, не сходя с места, стал рассматривать спящую.
Капитан прилгнул, сообщая о том, что она сделала туалет. Она была в том же тёмненьком платье, как и в воскресенье у Варвары Петровны. Точно так же были завязаны её волосы в крошечный узелок на затылке; точно так же обнажена длинная и сухая шея. Подаренная Варварой Петровной чёрная шаль лежала, бережно сложенная, на диване. По-прежнему была она грубо набелена и нарумянена. Николай Всеволодович не простоял и минуты, она вдруг проснулась, точно почувствовав его взгляд над собою, открыла глаза и быстро выпрямилась. Но, должно быть, что-то странное произошло и с гостем: он продолжал стоять на том же месте у дверей; неподвижно и пронзительным взглядом, безмолвно и упорно всматривался в её лицо. Может быть, этот взгляд был излишне суров, может быть, в нём выразилось отвращение, даже злорадное наслаждение её испугом - если только не померещилось так со сна Марье Тимофеевне; но только вдруг, после минутного почти ожидания, в лице бедной женщины выразился совершенный ужас; по нем пробежали судороги, она подняла, сотрясая их, руки и вдруг заплакала, точь-в-точь как испугавшийся ребёнок; ещё мгновение, и она бы закричала. Но гость опомнился; в один миг изменилось его лицо, и он подошёл к столу с самою приветливою и ласковою улыбкой:
- Виноват, напугал я вас, Марья Тимофеевна, нечаянным приходом, со сна, - проговорил он, протягивая ей руку.
Звуки ласковых слов произвели своё действие, испуг исчез, хотя всё ещё она смотрела с боязнию, видимо усиливаясь что-то понять. Боязливо протянула и руку. Наконец улыбка робко шевельнулась на её губах.
- Здравствуйте, князь, - прошептала она, как-то странно в него вглядываясь.
- Должно быть сон дурной видели? - продолжал он всё приветливее и ласковее улыбаться.
- А вы почему узнали, что я про это сон видела?..
И вдруг она опять задрожала и отшатнулась назад, подымая пред собой, как бы в защиту, руку и приготовляясь опять заплакать.
- Оправьтесь, полноте, чего бояться, неужто вы меня не узнали? - уговаривал Николай Всеволодович, но на этот раз долго не мог уговорить; она молча смотрела на него, всё с тем же мучительным недоумением, с тяжёлою мыслию в своей бедной голове и всё так же усиливаясь до чего-то додуматься. То потупляла глаза, то вдруг окидывала его быстрым, обхватывающим взглядом. Наконец, не то что успокоилась, а как бы решилась.
- Садитесь, прошу вас, подле меня, чтобы можно было мне потом вас разглядеть, - произнесла она довольно твёрдо, с явною и какою-то новою целью. - А теперь не беспокойтесь, я и сама не буду глядеть на вас, а буду вниз смотреть. Не глядите и вы на меня до тех пор, пока я вас сама не попрошу. Садитесь же, - прибавила она даже с нетерпением.
Новое ощущение видимо овладевало ею всё более и более. Николай Всеволодович уселся и ждал; наступило довольно долгое молчание.
- Гм! Странно мне это всё, - пробормотала она вдруг чуть не брезгливо; - меня конечно дурные сны одолели; только вы-то зачем в этом самом виде приснились?
- Ну, оставим сны, - нетерпеливо проговорил он, поворачиваясь к ней, несмотря на запрещение, и, может быть, опять давешнее выражение мелькнуло в его глазах. Он видел, что ей несколько раз хотелось, и очень бы, взглянуть на него, но что она упорно крепилась и смотрела вниз.
- Слушайте, князь, - возвысила она вдруг голос, - слушайте, князь…
- Зачем вы отвернулись, зачем на меня не смотрите, к чему эта комедия? - вскричал он, не утерпев.
Но она как бы и не слыхала вовсе.
- Слушайте, князь, - повторила она в третий раз твёрдым голосом, с неприятною, хлопотливою миной в лице: - Как сказали вы мне тогда в карете, что брак будет объявлен, я тогда же испугалась, что тайна кончится. Теперь уж и не знаю; всё думала и ясно вижу, что совсем не гожусь. Нарядиться сумею, принять тоже пожалуй могу: эка беда на чашку чая пригласить, особенно коли есть лакеи. Но ведь всё-таки как посмотрят со стороны. Я тогда, в воскресенье, многое в том доме утром разглядела. Эта барышня хорошенькая на меня всё время глядела, особенно когда вы вошли. Ведь это вы тогда вошли, а? Мать её просто смешная светская старушонка. Мой Лебядкин тоже отличился; я, чтобы не рассмеяться, всё в потолок смотрела, хорошо там потолок расписан. Матери его игуменьей бы только быть; боюсь я её, хоть и подарила чёрную шаль. Должно быть, все они аттестовали тогда меня с неожиданной стороны; я не сержусь, только сижу я тогда и думаю: какая я им родня? Конечно с графини требуются только душевные качества, - потому что для хозяйственных у ней много лакеев, - да ещё какое-нибудь светское кокетство, чтоб уметь принять иностранных путешественников. Но всё-таки тогда в воскресенье они смотрели на меня с безнадежностию. Одна Даша ангел. Очень я боюсь, чтоб они не огорчили его как-нибудь неосторожным отзывом на мой счёт.
- Не бойтесь и не тревожьтесь, - скривил рот Николай Всеволодович.
- Впрочем ничего мне это не составит, если ему и стыдно за меня будет немножко, потому тут всегда больше жалости, чем стыда, судя по человеку конечно. Ведь он знает, что скорей мне их жалеть, а не им меня.
- Вы, кажется, очень обиделись на них, Марья Тимофеевна?
- Кто, я? нет, - простодушно усмехнулась она. - Совсем-таки нет. Посмотрела я на вас всех тогда: все-то вы сердитесь, все-то вы перессорились; сойдутся и посмеяться по душе не умеют. Столько богатства и так мало веселья - гнусно мне это всё. Мне впрочем теперь никого не жалко, кроме себя самой.
- Я слышал, вам с братом худо было жить без меня?
- Это кто вам сказал? Вздор; теперь хуже гораздо; теперь сны нехороши, а сны нехороши стали, потому что вы приехали. Вы-то, спрашивается, зачем появились, скажите пожалуйста?
- А не хотите ли опять в монастырь?
- Ну, я так и предчувствовала, что они опять монастырь предложат! Эка невидаль мне ваш монастырь! Да и зачем я в него пойду, с чем теперь войду? Теперь уж одна одинёшенька! Поздно мне третью жизнь начинать.
- Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я вас разлюбил?
- Об вас я и совсем не забочусь. Я сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить.
Она презрительно усмехнулась.
- Виновата я, должно быть, пред ним в чём-нибудь очень большом, - прибавила она вдруг как бы про себя, - вот не знаю только, в чём виновата, вся в этом беда моя ввек. Всегда-то, всегда, все эти пять лет, я боялась день и ночь, что пред ним в чём-то я виновата. Молюсь я, бывало, молюсь и всё думаю про вину мою великую пред ним. Ан вот и вышло, что правда была.
- Да что́ вышло-то?
- Боюсь только, нет ли тут чего с его стороны, - продолжала она, не отвечая на вопрос, даже вовсе его не расслышав. - Опять-таки не мог же он сойтись с такими людишками. Графиня съесть меня рада, хоть и в карету с собой посадила. Все в заговоре - неужто и он? Неужто и он изменил? (Подбородок и губы её задрожали.) Слушайте вы: читали вы про Гришку Отрепьева, что́ на семи соборах был проклят?
Николай Всеволодович промолчал.
- А впрочем я теперь поворочусь к вам и буду на вас смотреть, - как бы решилась она вдруг; - поворотитесь и вы ко мне и поглядите на меня, только пристальнее. Я в последний раз хочу удостовериться.
- Я смотрю на вас уже давно.
- Гм, - проговорила Марья Тимофеевна, сильно всматриваясь, - потолстели вы очень…
Она хотела было ещё что-то сказать, но вдруг опять, в третий раз, давешний испуг мгновенно исказил лицо её, и опять она отшатнулась, подымая пред собою руку.
- Да что́ с вами? - вскричал Николай Всеволодович почти в бешенстве.
Но испуг продолжался только одно мгновение; лицо её перекосилось какою-то странною улыбкой, подозрительною, неприятною:
- Я прошу вас, князь, встаньте и войдите, - произнесла она вдруг твёрдым и настойчивым голосом.
- Как войдите? Куда я войду?
- Я все пять лет только и представляла себе, как он войдёт. Встаньте сейчас и уйдите за дверь, в ту комнату. Я буду сидеть, как будто ничего не ожидая, и возьму в руки книжку, и вдруг вы войдите после пяти лет путешествия. Я хочу посмотреть, как это будет.
Николай Всеволодович проскрежетал про себя зубами и проворчал что-то неразборчивое.
- Довольно, - сказал он, ударяя ладонью по столу. - Прошу вас, Марья Тимофеевна, меня выслушать. Сделайте одолжение, соберите, если можете, всё ваше внимание. Не совсем же ведь вы сумасшедшая! - прорвался он в нетерпении. - Завтра я объявляю наш брак. Вы никогда не будете жить в палатах, разуверьтесь. Хотите жить со мною всю жизнь, но только очень отсюда далеко? Это в горах, в Швейцарии, там есть одно место… Не беспокойтесь, я никогда вас не брошу и в сумасшедший дом не отдам. Денег у меня достанет, чтобы жить не прося. У вас будет служанка; вы не будете исполнять никакой работы. Всё, что́ пожелаете из возможного, будет вам доставлено. Вы будете молиться, ходить куда угодно и делать, что вам угодно. Я вас не трону. Я тоже с моего места всю жизнь никуда не сойду. Хотите всю жизнь не буду говорить с вами, хотите рассказывайте мне каждый вечер, как тогда в Петербурге в углах, ваши повести. Буду вам книги читать, если пожелаете. Но зато так всю жизнь, на одном месте, а место это угрюмое. Хотите? решаетесь? Не будете раскаиваться, терзать меня слезами, проклятиями?
Она прослушала с чрезвычайным любопытством и долго молчала и думала.
- Невероятно мне это всё, - проговорила она, наконец, насмешливо и брезгливо. - Этак я пожалуй сорок лет проживу в тех горах. - Она рассмеялась.
- Что ж, и сорок лет проживём, - очень нахмурился Николай Всеволодович.
- Гм. Ни за что не поеду.
- Даже и со мной?
- А вы что такое, чтоб я с вами ехала? Сорок лет сряду с ним на горе сиди - ишь подъехал. И какие, право, люди нынче терпеливые начались! Нет, не может того быть, чтобы сокол филином стал. Не таков мой князь! - гордо и торжественно подняла она голову.
Его будто осенило.
- С чего вы меня князем зовёте и… за кого принимаете? - быстро спросил он.
- Как? разве вы не князь?
- Никогда им и не был.
- Так вы сами, сами, так-таки прямо в лицо, признаётесь, что вы не князь!
- Говорю, никогда не был.
- Господи! - всплеснула она руками, - всего от врагов его ожидала, но такой дерзости - никогда! Жив ли он? - вскричала она в исступлении, надвигаясь на Николая Всеволодовича, - убил ты его или нет, признавайся!
- За кого ты меня принимаешь? - вскочил он с места с исказившимся лицом; но её уже было трудно испугать, она торжествовала:
- А кто тебя знает, кто ты таков и откуда ты выскочил! Только сердце моё, сердце чуяло, все пять лет, всю интригу! А я-то сижу, дивлюсь: что за сова слепая подъехала? Нет, голубчик, плохой ты актёр, хуже даже Лебядкина. Поклонись от меня графине пониже, да скажи, чтобы присылала почище тебя. Наняла она тебя, говори? У ней при милости на кухне состоишь? Весь ваш обман насквозь вижу, всех вас, до одного, понимаю!
Он схватил её крепко, выше локтя, за руку; она хохотала ему в лицо:
- Похож-то ты очень похож, может и родственник ему будешь, - хитрый народ! Только мой - ясный сокол и князь, а ты - сыч и купчишка! Мой-то и Богу, захочет, поклонится, а захочет, и нет, а тебя Шатушка (милый он, родимый, голубчик мой!) по щекам отхлестал, мой Лебядкин рассказывал. И чего ты тогда струсил, вошёл-то? Кто тебя тогда напугал? Как увидала я твоё низкое лицо, когда упала, а ты меня подхватил, - точно червь ко мне в сердце заполз: не он, думаю, не он! Не постыдился бы сокол мой меня никогда пред светской барышней! О Господи! да я уж тем только была счастлива, все пять лет, что сокол мой где-то там, за горами живёт и летает, на солнце взирает… Говори, самозванец, много ли взял? За большие ли деньги согласился? Я бы гроша тебе не дала. Ха-ха-ха! ха-ха-ха!..
- У, идиотка! - проскрежетал Николай Всеволодович, всё ещё крепко держа её за руку.
- Прочь, самозванец! - повелительно вскричала она, - я моего князя жена, не боюсь твоего ножа!
- Ножа!
- Да, ножа! у тебя нож в кармане. Ты думал, я спала, а я видела: ты как вошёл давеча, нож вынимал!
- Что́ ты сказала, несчастная, какие сны тебе снятся! - возопил он и изо всей силы оттолкнул её от себя, так что она даже больно ударилась плечами и головой о диван. Он бросился бежать; но она тотчас же вскочила за ним, хромая и прискакивая, вдогонку, и уже с крыльца, удерживаемая изо всех сил перепугавшимся Лебядкиным, успела ему ещё прокричать, с визгом и с хохотом, во след в темноту:
- Гришка От-репь-ев а-на-фе-ма!
V
"Нож, нож!" - повторял он в неутолимой злобе, широко шагая по грязи и лужам, не разбирая дороги. Правда, минутами ему ужасно хотелось захохотать, громко, бешено; но он почему-то крепился и сдерживал смех. Он опомнился лишь на мосту, как раз на самом том месте, где давеча ему встретился Федька; тот же самый Федька ждал его тут и теперь и, завидев его, снял фуражку, весело оскалил зубы и тотчас же начал о чём-то бойко и весело растабарывать. Николай Всеволодович сначала прошёл не останавливаясь, некоторое время даже совсем и не слушал опять увязавшегося за ним бродягу. Его вдруг поразила мысль, что он совершенно забыл про него и забыл именно в то время, когда сам ежеминутно повторял про себя: "нож, нож". Он схватил бродягу за шиворот и, со всею накопившеюся злобой, изо всей силы ударил его об мост. Одно мгновение тот думал было бороться, но почти тотчас же догадавшись, что он пред своим противником, напавшим к тому же нечаянно, - нечто в роде соломинки, затих и примолк, даже нисколько не сопротивляясь. Стоя на коленях, придавленный к земле, с вывернутыми на спину локтями, хитрый бродяга спокойно ожидал развязки, совершенно, кажется, не веря в опасность.
Он не ошибся. Николай Всеволодович уже снял было с себя, левою рукой, тёплый шарф, чтобы скрутить своему пленнику руки; но вдруг, почему-то, бросил его и оттолкнул от себя. Тот мигом вскочил на ноги, обернулся, и короткий широкий сапожный нож, мгновенно откуда-то взявшийся, блеснул в его руке.
- Долой нож, спрячь, спрячь сейчас! - приказал с нетерпеливым жестом Николай Всеволодович, и нож исчез так же мгновенно, как появился.
Николай Всеволодович опять молча и не оборачиваясь пошёл своею дорогой; но упрямый негодяй всё-таки не отстал от него, правда, теперь уже не растабарывая и даже почтительно наблюдая дистанцию на целый шаг позади. Оба прошли таким образом мост и вышли на берег, на этот раз повернув налево, тоже в длинный и глухой переулок, но которым короче было пройти в центр города, чем давешним путём по Богоявленской улице.
- Правда, говорят, ты церковь где-то здесь в уезде на днях обокрал? - спросил вдруг Николай Всеволодович.
- Я, то есть собственно, помолиться спервоначалу зашёл-с, - степенно и учтиво, как будто ничего и не произошло, отвечал бродяга; даже не то что степенно, а почти с достоинством. Давешней "дружеской" фамильярности не было и в помине. Видно было человека делового и серьёзного, правда, напрасно обиженного, но умеющего забывать и обиды.
- Да как завёл меня туда Господь, - продолжал он, - эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте Богу, сударь, себе в убыток, наказал Господь за грехи: за махальницу да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрёл. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошёл: семилёровый, говорят.
- Сторожа зарезал?
- То есть мы вместе и прибирали-с с тем сторожем, да уж потом, под утро, у речки, у нас взаимный спор вышел, кому мешок нести. Согрешил, облегчил его маненечко.
- Режь ещё, обокради ещё.
- То же самое и Пётр Степаныч, как есть в одно слово с вами, советуют-с, потому что они чрезвычайно скупой и жестокосердый насчёт вспомоществования человек-с. Окромя того, что уже в Творца Небесного, нас из персти земной создавшего, ни на грош не веруют-с, а говорят, что всё одна природа устроила, даже до последнего будто бы зверя, они и не понимают сверх того, что по нашей судьбе нам чтобы без благодетельного вспомоществования совершенно никак нельзя-с. Станешь ему толковать, смотрит как баран на воду, дивишься на него только. Вон поверите ли-с, у капитана Лебядкина-с, где сейчас изволили посещать-с, когда ещё они до вас проживали у Филиппова-с, так иной раз дверь всю ночь настежь не запертая стоит-с, сам спит пьян мертвецки, а деньги у него изо всех карманов на пол сыплются. Своими глазами наблюдать приходилось, потому по нашему обороту, чтобы без вспомоществования, этого никак нельзя-с…
- Как своими глазами? Заходил что ли ночью?
- Может и заходил, только это никому неизвестно.
- Что́ ж не зарезал?