- Прикинув на счётах, остепенил себя-с. Потому, раз узнамши доподлинно, что сотни полторы рублев всегда могу вынуть, как же мне пускаться на то, когда и все полторы тысячи могу вынуть, если только пообождав? Потому капитан Лебядкин (своими ушами слышал-с) всегда на вас очинна надеялись в пьяном виде-с, и нет здесь такого трактирного заведения, даже последнего кабака, где бы они не объявляли о том в сём самом виде-с. Так что слышамши про то из многих уст, я тоже на ваше сиятельство всю мою надежду стал возлагать. Я, сударь, вам как отцу али родному брату, потому Пётр Степаныч никогда того от меня не узнают и даже ни единая душа. Так три-то рублика, ваше сиятельство, соблаговолите аль нет-с? Развязали бы вы меня, сударь, чтоб я, то есть, знал правду истинную, потому нам чтобы без вспомоществования никак нельзя-с.
Николай Всеволодович громко захохотал и, вынув из кармана портмоне, в котором было рублей до пятидесяти мелкими кредитками, выбросил ему одну бумажку из пачки, затем другую, третью, четвёртую. Федька подхватывал на лету, кидался, бумажки сыпались в грязь, Федька ловил и прикрикивал: "эх, эх!" Николай Всеволодович кинул в него, наконец, всею пачкой и, продолжая хохотать, пустился по переулку на этот раз уже один. Бродяга остался искать, ёрзая на коленках в грязи, разлетевшиеся по ветру и потонувшие в лужах кредитки, и целый час ещё можно было слышать в темноте его отрывистые вскрикивания: "эх, эх!"
Глава третья. Поединок
I
На другой день, в два часа пополудни, предположенная дуэль состоялась. Быстрому исходу дела способствовало неукротимое желание Артемия Павловича Гаганова драться во что́ бы ни стало. Он не понимал поведения своего противника и был в бешенстве. Целый уже месяц он оскорблял его безнаказанно и всё ещё не мог вывести из терпения. Вызов ему был необходим со стороны самого Николая Всеволодовича, так как сам он не имел прямого предлога к вызову. В тайных же побуждениях своих, то есть просто в болезненной ненависти к Ставрогину за фамильное оскорбление четыре года назад, он почему-то совестился сознаться. Да и сам считал такой предлог невозможным, особенно в виду смиренных извинений, уже два раза предложенных Николаем Всеволодовичем. Он положил про себя, что тот бесстыдный трус; понять не мог, как тот мог снести пощёчину от Шатова; таким образом и решился наконец послать то необычайное по грубости своей письмо, которое побудило наконец самого Николая Всеволодовича предложить встречу. Отправив накануне это письмо и в лихорадочном нетерпении ожидая вызова, болезненно рассчитывая шансы к тому, то надеясь, то отчаиваясь, он на всякий случай ещё с вечера припас себе секунданта, а именно Маврикия Николаевича Дроздова, своего приятеля, школьного товарища и особенно уважаемого им человека. Таким образом Кириллов, явившийся на другой день поутру в девять часов с своим поручением, нашёл уже почву совсем готовую. Все извинения и неслыханные уступки Николая Всеволодовича были тотчас же с первого слова и с необыкновенным азартом отвергнуты. Маврикий Николаевич, накануне лишь узнавший о ходе дела, при таких неслыханных предложениях открыл было рот от удивления и хотел тут же настаивать на примирении, но заметив, что Артемий Павлович, предугадавший его намерения, почти затрясся на своём стуле, смолчал и не произнёс ничего. Если бы не слово, данное товарищу, он ушёл бы немедленно; остался же в единственной надежде помочь хоть чем-нибудь при самом исходе дела. Кириллов передал вызов; все условия встречи, обозначенные Ставрогиным, были приняты тотчас же буквально, без малейшего возражения. Сделана была только одна прибавка, впрочем очень жестокая, именно: если с первых выстрелов не произойдёт ничего решительного, то сходиться в другой раз; если не кончится ничем и в другой, сходиться в третий. Кириллов нахмурился, поторговался насчёт третьего раза, но не выторговав ничего, согласился, с тем, однако ж, что "три раза можно, а четыре никак нельзя". В этом уступили. Таким образом в два часа пополудни и состоялась встреча в Брыкове, то есть в подгородной маленькой рощице между Скворешниками с одной стороны и фабрикой Шпигулиных с другой. Вчерашний дождь перестал совсем, но было мокро, сыро и ветрено. Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу; деревья густо и перекатно шумели вершинами и скрипели на корнях своих; очень было грустное утро.
Гаганов с Маврикием Николаевичем прибыли на место в щегольском шарабане парой, которым правил Артемий Павлович; при них находился слуга. Почти в ту же минуту явились и Николай Всеволодович с Кирилловым, но не в экипаже, а верхами и тоже в сопровождении верхового слуги. Кириллов, никогда не садившийся на коня, держался в седле смело и прямо, прихватывая правою рукой тяжёлый ящик с пистолетами, который не хотел доверить слуге, а левою, по неуменью, беспрерывно крутя и дёргая поводья, отчего лошадь мотала головой и обнаруживала желание стать на дыбы, что́, впрочем, нисколько не пугало всадника. Мнительный, быстро и глубоко оскорблявшийся Гаганов почёл прибытие верховых за новое себе оскорбление, в том смысле, что враги слишком, стало быть, надеялись на успех, коли не предполагали даже нужды в экипаже на случай отвоза раненого. Он вышел из своего шарабана весь жёлтый от злости и почувствовал, что у него дрожат руки, о чём и сообщил Маврикию Николаевичу. На поклон Николая Всеволодовича не ответил совсем и отвернулся. Секунданты бросили жребий: вышло пистолетам Кириллова. Барьер отмерили, противников расставили, экипаж и лошадей с лакеями отослали шагов на триста назад. Оружие было заряжено и вручено противникам.
Жаль, что надо вести рассказ быстрее и некогда описывать, но нельзя и совсем без отметок. Маврикий Николаевич был грустен и озабочен. Зато Кириллов был совершенно спокоен и безразличен, очень точен в подробностях принятой на себя обязанности, но без малейшей суетливости и почти без любопытства к роковому и столь близкому исходу дела. Николай Всеволодович был бледнее обыкновенного, одет довольно легко, в пальто и белой пуховой шляпе. Он казался очень усталым, изредка хмурился и нисколько не находил нужным скрывать своё неприятное расположение духа. Но Артемий Павлович был в сию минуту всех замечательнее, так что никак нельзя не сказать об нем нескольких слов совсем особенно.
II
Нам не случилось до сих пор упомянуть о его наружности. Это был человек большого роста, белый, сытый, как говорит простонародье, почти жирный, с белокурыми жидкими волосами, лет тридцати трёх и, пожалуй, даже с красивыми чертами лица. Он вышел в отставку полковником, и если бы дослужился до генерала, то в генеральском чине был бы ещё внушительнее и очень может быть, что вышел бы хорошим боевым генералом.
Нельзя пропустить, для характеристики лица, что главным поводом к его отставке послужила столь долго и мучительно преследовавшая его мысль о сраме фамилии, после обиды, нанесённой отцу его, в клубе, четыре года тому назад, Николаем Ставрогиным. Он считал по совести бесчестным продолжать службу и уверен был про себя, что марает собою полк и товарищей, хотя никто из них и не знал о происшествии. Правда, он и прежде хотел выйти однажды из службы, давно уже, задолго до обиды и совсем по другому поводу, но до сих пор колебался. Как ни странно написать, но этот первоначальный повод, или лучше сказать, позыв к выходу в отставку был манифест 19-го февраля об освобождении крестьян. Артемий Павлович, богатейший помещик нашей губернии, даже не так много и потерявший после манифеста, мало того, сам способный убедиться в гуманности меры и почти понять экономические выгоды реформы, вдруг почувствовал себя, с появления манифеста, как бы лично обиженным. Это было что-то бессознательное, в роде какого-то чувства, но тем сильнее, чем безотчетнее. До смерти отца своего он впрочем не решался предпринять что-нибудь решительное; но в Петербурге стал известен "благородным" образом своих мыслей многим замечательным лицам, с которыми усердно поддерживал связи. Это был человек, уходящий в себя, закрывающийся. Ещё черта: он принадлежал к тем странным, но ещё уцелевшим на Руси дворянам, которые чрезвычайно дорожат древностью и чистотой своего дворянского рода и слишком серьёзно этим интересуются. Вместе с этим он терпеть не мог русской истории, да и вообще весь русский обычай считал отчасти свинством. Ещё в детстве его, в той специальной военной школе для более знатных и богатых воспитанников, в которой он имел честь начать и кончить своё образование, укоренились в нём некоторые поэтические воззрения: ему понравились замки, средневековая жизнь, вся оперная часть её, рыцарство; он чуть не плакал уже тогда от стыда, что русского боярина времён Московского царства царь мог наказывать телесно, и краснел от сравнений. Этот тугой, чрезвычайно строгий человек, замечательно хорошо знавший свою службу и исполнявший свои обязанности, в душе своей был мечтателем. Утверждали, что он мог бы говорить в собраниях и что имеет дар слова; но однако он все свои тридцать три года промолчал про себя. Даже в той важной петербургской среде, в которой он вращался в последнее время, держал себя необыкновенно надменно. Встреча в Петербурге с воротившимся из-за границы Николаем Всеволодовичем чуть не свела его с ума. В настоящий момент, стоя на барьере, он находился в страшном беспокойстве. Ему всё казалось, что ещё как-нибудь не состоится дело, малейшее промедление бросало его в трепет. Болезненное впечатление выразилось в его лице, когда Кириллов, вместо того, чтобы подать знак для битвы, начал вдруг говорить, правда, для проформы, о чём сам заявил во всеуслышание:
- Я только для проформы; теперь, когда уже пистолеты в руках и надо командовать, не угодно ли в последний раз помириться? Обязанность секунданта.
Как нарочно Маврикий Николаевич, до сих пор молчавший, но с самого вчерашнего дня страдавший про себя за свою уступчивость и потворство, вдруг подхватил мысль Кириллова и тоже заговорил:
- Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова… эта мысль, что нельзя мириться на барьере - есть предрассудок, годный для французов… Да я и не понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать… потому что ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?
Он весь покраснел. Редко случалось ему говорить так много и с таким волнением.
- Я опять подтверждаю моё предложение представить всевозможные извинения, - с чрезвычайною поспешностию подхватил Николай Всеволодович.
- Разве это возможно? - неистово вскричал Гаганов, обращаясь к Маврикию Николаевичу и в исступлении топнув ногой; - объясните вы этому человеку, если вы секундант, а не враг мой, Маврикий Николаевич (он ткнул пистолетом в сторону Николая Всеволодовича), - что такие уступки только усиление обиды! Он не находит возможным от меня обидеться!.. Он позора не находит уйти от меня с барьера! За кого же он принимает меня после этого, в ваших глазах… а вы ещё мой секундант! Вы только меня раздражаете, чтоб я не попал. - Он топнул опять ногой, слюня брызгала с его губ.
- Переговоры кончены. Прошу слушать команду! - изо всей силы вскричал Кириллов. - Раз! Два! Три!
Со словом три противники направились друг на друга, Гаганов тотчас же поднял пистолет и на пятом или шестом шаге выстрелил. На секунду приостановился и, уверившись, что дал промах, быстро подошёл к барьеру. Подошёл и Николай Всеволодович, поднял пистолет, но как-то очень высоко и выстрелил совсем почти не целясь. Затем вынул платок и замотал в него мизинец правой руки. Тут только увидели, что Артемий Павлович не совсем промахнулся, но пуля его только скользнула по пальцу, по суставной мякоти, не тронув кости; вышла ничтожная царапина. Кириллов тотчас же заявил, что дуэль, если противники не удовлетворены, продолжается.
- Я заявляю, - прохрипел Гаганов (у него пересохло горло), опять обращаясь к Маврикию Николаевичу, - что этот человек (он ткнул опять в сторону Ставрогина) выстрелил нарочно на воздух… умышленно… Это опять обида! Он хочет сделать дуэль невозможною!
- Я имею право стрелять как хочу, лишь бы происходило по правилам, - твёрдо заявил Николай Всеволодович.
- Нет, не имеет! Растолкуйте ему, растолкуйте! - кричал Гаганов.
- Я совершенно присоединяюсь к мнению Николая Всеволодовича, - возгласил Кириллов.
- Для чего он щадит меня? - бесновался Гаганов не слушая. - Я презираю его пощаду… Я плюю… Я…
- Даю слово, что я вовсе не хотел вас оскорблять, - с нетерпением проговорил Николай Всеволодович, - я выстрелил вверх потому, что не хочу более никого убивать, вас ли, другого ли, лично до вас не касается. Правда, себя я не считаю обиженным, и мне жаль, что вас это сердит. Но не позволю никому вмешиваться в моё право.
- Если он так боится крови, то спросите, зачем меня вызывал? - вопил Гаганов, всё обращаясь к Маврикию Николаевичу.
- Как же вас было не вызвать? - ввязался Кириллов, - вы ничего не хотели слушать, как же от вас отвязаться!
- Замечу только одно, - произнёс Маврикий Николаевич, с усилием и со страданием обсуждавший дело: - если противник заранее объявляет, что стрелять будет вверх, то поединок действительно продолжаться не может… по причинам деликатным и… ясным…
- Я вовсе не объявлял, что каждый раз буду вверх стрелять! - вскричал Ставрогин, уже совсем теряя терпение. - Вы вовсе не знаете, что́ у меня на уме и как я опять сейчас выстрелю… я ничем не стесняю дуэли.
- Коли так, встреча может продолжаться, - обратился Маврикий Николаевич к Гаганову.
- Господа, займите ваши места! - скомандовал Кириллов.
Опять сошлись, опять промах у Гаганова и опять выстрел вверх у Ставрогина. Про эти выстрелы вверх можно было бы и поспорить: Николай Всеволодович мог прямо утверждать, что он стреляет как следует, если бы сам не сознался в умышленном промахе. Он наводил пистолет не прямо в небо или в дерево, а всё-таки как бы метил в противника, хотя впрочем брал на аршин поверх его шляпы. В этот второй раз прицел был даже ещё ниже, ещё правдоподобнее; но уже Гаганова нельзя было разуверить.
- Опять! - проскрежетал он зубами; - всё равно! Я вызван и пользуюсь правом. Я хочу стрелять в третий раз… во что бы ни стало.
- Имеете полное право, - отрубил Кириллов. Маврикий Николаевич не сказал ничего. Расставили в третий раз, скомандовали; в этот раз Гаганов дошёл до самого барьера, и с барьера, с двенадцати шагов, стал прицеливаться. Руки его слишком дрожали для правильного выстрела. Ставрогин стоял с пистолетом, опущенным вниз, и неподвижно ожидал его выстрела.
- Слишком долго, слишком долго прицел! - стремительно прокричал Кириллов; - стреляйте! стре-ляй-те! - Но выстрел раздался, и на этот раз белая пуховая шляпа слетела с Николая Всеволодовича. Выстрел был довольно меток, тулья шляпы была пробита очень низко; четверть вершка ниже, и все бы было кончено. Кириллов подхватил и подал шляпу Николаю Всеволодовичу.
- Стреляйте, не держите противника! - прокричал в чрезвычайном волнении Маврикий Николаевич, видя, что Ставрогин как бы забыл о выстреле, рассматривая с Кирилловым шляпу. Ставрогин вздрогнул, поглядел на Гаганова, отвернулся и уже безо всякой на этот раз деликатности выстрелил в сторону, в рощу. Дуэль кончилась. Гаганов стоял как придавленный. Маврикий Николаевич подошёл к нему и стал что-то говорить, но тот как будто не понимал. Кириллов, уходя, снял шляпу и кивнул Маврикию Николаевичу головой; но Ставрогин забыл прежнюю вежливость; сделав выстрел в рощу, он даже и не повернулся к барьеру, сунул свой пистолет Кириллову и поспешно направился к лошадям. Лицо его выражало злобу, он молчал. Молчал и Кириллов. Сели на лошадей и поскакали в галоп.
III
- Что́ вы молчите? - нетерпеливо окликнул он Кириллова уже неподалёку от дому.
- Что́ вам надо? - ответил тот, чуть не съёрзнув с лошади, вскочившей на дыбы.
Ставрогин сдержал себя.
- Я не хотел обидеть этого… дурака, а обидел опять, - проговорил он тихо.
- Да, вы обидели опять, - отрубил Кириллов; - и притом он не дурак.
- Я сделал однако всё, что́ мог.
- Нет.
- Что́ же надо было сделать?
- Не вызывать.
- Ещё снести битьё по лицу?
- Да, снести и битьё.
- Я начинаю ничего не понимать! - злобно проговорил Ставрогин, - почему все ждут от меня чего-то, чего от других не ждут? К чему мне переносить то, чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не может снести?
- Я думал, вы сами ищете бремени.
- Я ищу бремени?
- Да.
- Вы… это видели?
- Да.
- Это так заметно?
- Да.
Помолчали с минуту. Ставрогин имел очень озабоченный вид, был почти поражён.
- Я потому не стрелял, что не хотел убивать, и больше ничего не было, уверяю вас, - сказал он торопливо и тревожно, как бы оправдываясь.
- Не надо было обижать.
- Как же надо было сделать?
- Надо было убить.
- Вам жаль, что я его не убил?
- Мне ничего не жаль. Я думал, вы хотели убить в самом деле. Не знаете, чего ищете.
- Ищу бремени, - засмеялся Ставрогин.
- Не хотели сами крови, зачем ему давали убивать?
- Если б я не вызвал его, он бы убил меня так, без дуэли.
- Не ваше дело. Может, и не убил бы.
- А только прибил?
- Не ваше дело. Несите бремя. А то нет заслуги.
- Наплевать на вашу заслугу, я ни у кого не ищу её!
- Я думал ищете, - ужасно хладнокровно заключил Кириллов.
Въехали во двор дома.
- Хотите ко мне? - предложил Николай Всеволодович.
- Нет, я дома, прощайте. - Он встал с лошади и взял свой ящик под мышку.
- По крайней мере, вы-то на меня не сердитесь? - протянул ему руку Ставрогин.
- Нисколько! - воротился Кириллов, чтобы пожать руку; - если мне легко бремя, потому что от природы, то может быть вам труднее бремя, потому что такая природа. Очень нечего стыдиться, а только немного.
- Я знаю, что я ничтожный характер, но я не лезу и в сильные.
- И не лезьте; вы не сильный человек. Приходите пить чай.
Николай Всеволодович вошёл к себе сильно смущённый.
IV
Он тотчас же узнал от Алексея Егоровича, что Варвара Петровна, весьма довольная выездом Николая Всеволодовича - первым выездом после восьми дней болезни - верхом на прогулку, велела заложить карету и отправилась одна, "по примеру прежних дней, подышать чистым воздухом, ибо восемь дней как уже забыли, что означает дышать чистым воздухом".
- Одна поехала или с Дарьей Павловной? - быстрым вопросом перебил старика Николай Всеволодович и крепко нахмурился, услышав, что Дарья Павловна "отказались по нездоровью сопутствовать и находятся теперь в своих комнатах".
- Слушай, старик, - проговорил он, как бы вдруг решаясь, - стереги её сегодня весь день и если заметишь, что она идёт ко мне, тотчас же останови и передай ей, что несколько дней, по крайней мере, я её принять не могу… что я так её сам прошу… а когда придёт время, сам позову, - слышишь?
- Передам-с, - проговорил Алексей Егорович с тоской в голосе, опустив глаза вниз.
- Не раньше однако же, как если ясно увидишь, что она ко мне идёт сама.
- Не извольте беспокоиться, ошибки не будет. Через меня до сих пор и происходили посещения; всегда к содействию моему обращались.
- Знаю. Однако же не раньше, как если сама пойдёт. Принеси мне чаю, если можешь скорее.
Только что старик вышел, как почти в ту же минуту отворилась та же дверь и на пороге показалась Дарья Павловна. Взгляд её был спокоен, но лицо бледное.
- Откуда вы? - воскликнул Ставрогин.