- Ваша мысль грязна и безнравственна и означает всё ничтожество вашего развития. Прошу более ко мне не относиться, - протрещала студентка.
- Ставрогин, - начала хозяйка, - до вас тут кричали сейчас о правах семейства, - вот этот офицер (она кивнула на родственника своего, майора). И уж конечно не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешённым. Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле того предрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?
- Как откуда могли взяться? - переспросил Ставрогин.
- То есть мы знаем, например, что предрассудок о Боге произошёл от грома и молнии, - вдруг рванулась опять студентка, чуть не вскакивая глазами на Ставрогина; - слишком известно, что первоначальное человечество, пугаясь грома и молнии, обоготворило невидимого врага, чувствуя пред ним свою слабость. Но откуда произошёл предрассудок о семействе? Откуда могло взяться само семейство?
- Это не совсем то же самое… - хотела было остановить хозяйка.
- Я полагаю, что ответ на такой вопрос нескромен, - отвечал Ставрогин.
- Как так? - дёрнулась вперёд студентка.
Но в учительской группе послышалось хихиканье, которому тотчас же отозвались с другого конца Лямшин и гимназист, а за ними сиплым хохотом и родственник майор.
- Вам бы писать водевили, - заметила хозяйка Ставрогину.
- Слишком не к чести вашей относится, не знаю, как вас зовут, - отрезала в решительном негодовании студентка.
- А ты не выскакивай! - брякнул майор, - ты барышня, тебе должно скромно держать себя, а ты ровно на иголку села.
- Извольте молчать и не смейте обращаться ко мне фамильярно с вашими пакостными сравнениями. Я вас в первый раз вижу и знать вашего родства не хочу.
- Да ведь я ж тебе дядя; я тебя на руках ещё грудного ребёнка таскал!
- Какое мне дело, что бы вы там ни таскали. Я вас тогда не просила таскать, значит вам, господин неучтивый офицер, самому тогда доставляло удовольствие. И позвольте мне заметить, что вы не смеете говорить мне ты, если не от гражданства, и я вам раз навсегда запрещаю.
- Вот все они так! - стукнул майор кулаком по столу, обращаясь к сидевшему напротив Ставрогину. - Нет-с, позвольте, я либерализм и современность люблю и люблю послушать умные разговоры, но предупреждаю - от мужчин. Но от женщин, но вот от современных этих разлетаек - нет-с, это боль моя! Ты не вертись! - крикнул он студентке, которая порывалась со стула, - нет, я тоже слова прошу, я обижен-с.
- Вы только мешаете другим, а сами ничего не умеете сказать, - с негодованием проворчала хозяйка.
- Нет, уж я выскажу, - горячился майор, обращаясь к Ставрогину. - Я на вас, господин Ставрогин, как на нового вошедшего человека рассчитываю, хотя и не имею чести вас знать. Без мужчин они пропадут как мухи - вот моё мнение. Весь их женский вопрос это - один только недостаток оригинальности. Уверяю же вас, что женский этот весь вопрос выдумали им мужчины, сдуру, сами на свою шею, - слава только Богу, что я не женат! Ни малейшего разнообразия-с, узора простого не выдумают; и узоры за них мужчины выдумывают! Вот-с, я её на руках носил, с ней десятилетней мазурку танцевал, сегодня она приехала, натурально лечу обнять, а она мне со второго слова объявляет, что Бога нет. Да хоть бы с третьего, а не со второго слова, а то спешит! Ну, положим, умные люди не веруют, так ведь это от ума, а ты-то, говорю, пузырь, ты что́ в Боге понимаешь? Ведь тебя студент научил, а научил бы лампадки зажигать, ты бы и зажигала.
- Вы всё лжёте, вы очень злой человек, а я давеча доказательно выразила вам вашу несостоятельность, - ответила студентка с пренебрежением и как бы презирая много объясняться с таким человеком. - Я вам именно говорила давеча, что нас всех учили по катехизису: "Если будешь почитать своего отца и своих родителей, то будешь долголетним и тебе дано будет богатство". Это в десяти заповедях. Если Бог нашёл необходимым за любовь предлагать награду, стало быть, ваш Бог безнравствен. Вот в каких словах я вам давеча доказала, и не со второго слова, а потому что вы заявили права свои. Кто ж виноват, что вы тупы и до сих пор не понимаете. Вам обидно и вы злитесь - вот вся разгадка вашего поколения.
- Дурында! - проговорил майор.
- А вы дурак.
- Ругайся!
- Но позвольте, Капитон Максимович, ведь вы сами же говорили мне, что в Бога не веруете, - пропищал с конца стола Липутин.
- Что́ ж что я говорил, я другое дело! я, может, и верую, но только не совсем. Я хоть и не верую вполне, но всё-таки не скажу, что Бога расстрелять надо. Я ещё в гусарах служа насчёт Бога задумывался. Во всех стихах принято, что гусар пьёт и кутит; так-с, я, может, и пил, но, верите ли, вскочишь ночью с постели в одних носках и давай кресты крестить пред образом, чтобы Бог веру послал, потому что я и тогда не мог быть спокойным: есть Бог или нет? До того оно мне солоно доставалось! Утром, конечно, развлечёшься, и опять вера как будто пропадёт, да и вообще я заметил, что днём всегда вера несколько пропадает.
- А не будет ли у вас карт? - зевнул во весь рот Верховенский, обращаясь к хозяйке.
- Я слишком, слишком сочувствую вашему вопросу! - рванулась студентка, рдея в негодовании от слов майора.
- Теряется золотое время, слушая глупые разговоры, - отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела на мужа.
Студентка подобралась:
- Я хотела заявить собранию о страдании и о протесте студентов, а так как время тратится в безнравственных разговорах…
- Ничего нет ни нравственного, ни безнравственного! - тотчас же не вытерпел гимназист, как только начала студентка.
- Это я знала, господин гимназист, гораздо прежде, чем вас тому научили.
- А я утверждаю, - остервенился тот, - что вы приехавший из Петербурга ребёнок с тем, чтобы нас всех просветить, тогда как мы и сами знаем. О заповеди: "Чти отца твоего и матерь твою", которую вы не умели прочесть, и что она безнравственна - уже с Белинского всем в России известно.
- Кончится ли это когда-нибудь? - решительно проговорила m-me Виргинская мужу. Как хозяйка, она краснела за ничтожество разговоров, особенно заметив несколько улыбок и даже недоумение между новопозванными гостями.
- Господа, - возвысил вдруг голос Виргинский, - если бы кто пожелал начать о чём-нибудь более идущем к делу, или имеет что заявить, то я предлагаю приступить, не теряя времени.
- Осмелюсь сделать один вопрос, - мягко проговорил доселе молчавший и особенно чинно сидевший хромой учитель: - я желал бы знать, составляем ли мы здесь, теперь, какое-нибудь заседание, или, просто, мы собрание обыкновенных смертных, пришедших в гости? Спрашиваю более для порядку и чтобы не находиться в неведении.
"Хитрый" вопрос произвёл впечатление; все переглянулись, каждый как бы ожидая один от другого ответа, и вдруг все как по команде обратили взгляды на Верховенского и Ставрогина.
- Я просто предлагаю вотировать ответ на вопрос: "заседание мы или нет?" - проговорила m-me Виргинская.
- Совершенно присоединяюсь к предложению, - отозвался Липутин, - хотя оно и несколько неопределённо.
- И я присоединяюсь, и я, - послышались голоса.
- И мне кажется действительно будет более порядку, - скрепил Виргинский.
- Итак на голоса! - объявила хозяйка. - Лямшин, прошу вас, сядьте за фортепьяно: вы и оттуда можете подать ваш голос, когда начнут вотировать.
- Опять! - крикнул Лямшин; - довольно я вам барабанил.
- Я вас прошу настойчиво, сядьте играть; вы не хотите быть полезным делу?
- Да уверяю же вас, Арина Прохоровна, что никто не подслушивает. Одна ваша фантазия. Да и окна высоки, да и кто тут поймёт что-нибудь, если б и подслушивал.
- Мы и сами-то не понимаем в чём дело, - проворчал чей-то голос.
- А я вам говорю, что предосторожность всегда необходима. Я на случай, если бы шпионы, - обратилась она с толкованием к Верховенскому, - пусть услышат с улицы, что у нас именины и музыка.
- Э, чёрт! - выругался Лямшин, сел за фортепиано и начал барабанить вальс, зря и чуть не кулаками стуча по клавишам.
- Тем, кто желает, чтобы было заседание, я предлагаю поднять правую руку вверх, - предложила m-me Виргинская.
Одни подняли, другие нет. Были и такие, что подняли и опять взяли назад. Взяли назад и опять подняли.
- Фу, чёрт! я ничего не понял, - крикнул один офицер.
- И я не понимаю, - крикнул другой.
- Нет, я понимаю, - крикнул третий, - если да, то руку вверх.
- Да что да-то значит?
- Значит, заседание.
- Нет, не заседание.
- Я вотировал заседание, - крикнул гимназист, обращаясь к m-me Виргинской.
- Так зачем же вы руку не подняли?
- Я всё на вас смотрел, вы не подняли, так и я не поднял.
- Как глупо, я потому, что я предлагала, потому и не подняла. Господа, предлагаю вновь обратно: кто хочет заседание, пусть сидит и не подымает руки, а кто не хочет, тот пусть подымет правую руку.
- Кто не хочет? - переспросил гимназист.
- Да вы это нарочно, что ли? - крикнула в гневе m-me Виргинская.
- Нет-с, позвольте, кто хочет или кто не хочет, потому что это надо точнее определить? - раздались два-три голоса.
- Кто не хочет, не хочет.
- Ну да, но что́ надо делать, подымать или не подымать, если не хочет? - крикнул офицер.
- Эх, к конституции-то мы ещё не привыкли! - заметил майор.
- Господин Лямшин, сделайте одолжение, вы так стучите, никто не может расслышать, - заметил хромой учитель.
- Да ей Богу же, Арина Прохоровна, никто не подслушивает, - вскочил Лямшин. - Да не хочу же играть! Я к вам в гости пришёл, а не барабанить!
- Господа, - предложил Виргинский, - отвечайте все голосом: заседание мы или нет?
- Заседание, заседание! - раздалось со всех сторон.
- А если так, то нечего и вотировать, довольно. Довольны ли вы, господа, надо ли ещё вотировать?
- Не надо, не надо, поняли!
- Может быть, кто не хочет заседания?
- Нет, нет, все хотим.
- Да что́ такое заседание? - крикнул голос. Ему не ответили.
- Надо выбрать президента, - крикнули с разных сторон.
- Хозяина, разумеется, хозяина!
- Господа, коли так, - начал выбранный Виргинский, - то я предлагаю давешнее первоначальное моё предложение: если бы кто пожелал начать о чём-нибудь более идущем к делу или имеет что́ заявить, то пусть приступит, не теряя времени.
Общее молчание. Взгляды всех вновь обратились на Ставрогина и Верховенского.
- Верховенский, вы не имеете ничего заявить? - прямо спросила хозяйка.
- Ровно ничего, - потянулся он, зевая, на стуле. - Я, впрочем, желал бы рюмку коньяку.
- Ставрогин, вы не желаете?
- Благодарю, я не пью.
- Я говорю, желаете вы говорить или нет, а не про коньяк.
- Говорить, об чем? Нет, не желаю.
- Вам принесут коньяку, - ответила она Верховенскому.
Поднялась студентка. Она уже несколько раз подвскакивала.
- Я приехала заявить о страданиях несчастных студентов и о возбуждении их повсеместно к протесту…
Но она осеклась: на другом конце стола явился уже другой конкурент, и все взоры обратились к нему. Длинноухий Шигалёв с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
- Прошу слова, - угрюмо, но твёрдо заявил Шигалёв.
- Имеете, - разрешил Виргинский.
Оратор сел, помолчал с полминуты и произнёс важным голосом:
- Господа…
- Вот коньяк! - брезгливо и презрительно отрубила родственница, разливавшая чай, уходившая за коньяком, и ставя его теперь пред Верховенским вместе с рюмкой, которую принесла в пальцах, без подноса и без тарелки.
Прерванный оратор с достоинством приостановился.
- Ничего, продолжайте, я не слушаю, - крикнул Верховенский, наливая себе рюмку.
- Господа, обращаясь к вашему вниманию, - начал вновь Шигалёв, - и, как увидите ниже, испрашивая вашей помощи в пункте первостепенной важности, я должен произнести предисловие.
- Арина Прохоровна, нет у вас ножниц? - спросил вдруг Пётр Степанович.
- Зачем вам ножниц? - выпучила та на него глаза.
- Забыл ногти обстричь, три дня собираюсь, - промолвил он, безмятежно рассматривая свои длинные и нечистые ногти.
Арина Прохоровна вспыхнула, но девице Виргинской как бы что-то понравилось.
- Кажется, я их здесь, на окне давеча видела, - встала она из-за стола, пошла, отыскала ножницы и тотчас же принесла с собой. Пётр Степанович даже не посмотрел на неё, взял ножницы и начал возиться с ними. Арина Прохоровна поняла, что это реальный приём, и устыдилась своей обидчивости. Собрание переглядывалось молча. Хромой учитель злобно и завистливо наблюдал Верховенского. Шигалёв стал продолжать:
- Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришёл к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времён до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия, всё это годится разве для воробьёв, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! - стукнул он по тетради. - Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращённом виде; но вижу, что потребуется ещё прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных: и моё заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю однако ж, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого.
Смех разрастался сильней и сильней, но смеялись более молодые и, так сказать, мало посвящённые гости. На лицах хозяйки, Липутина и хромого учителя выразилась некоторая досада.
- Если вы сами не сумели слепить свою систему и пришли к отчаянию, то нам-то тут чего делать? - осторожно заметил один офицер.
- Вы правы, господин служащий офицер, - резко оборотился к нему Шигалёв, - и всего более тем, что употребили слово "отчаяние". Да, я приходил к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, - незаменимо, и другого выхода нет; никто ничего не выдумает. И потому спешу, не теряя времени, пригласить всё общество, по выслушании моей книги в продолжение десяти вечеров, заявить своё мнение. Если же члены не захотят меня слушать, то разойдёмся в самом начале, - мужчины чтобы заняться государственною службой, женщины в свои кухни, потому что, отвергнув книгу мою, другого выхода они не найдут. Ни-ка-кого! Упустив же время, повредят себе, так как потом неминуемо к тому же воротятся.
Началось движение: "Что́ он, помешанный что ли?" раздались голоса.
- Значит, всё дело в отчаянии Шигалёва, - заключил Лямшин, - а насущный вопрос в том: быть или не быть ему в отчаянии?
- Близость Шигалёва к отчаянию есть вопрос личный, - заявил гимназист.
- Я предлагаю вотировать, на сколько отчаяние Шигалёва касается общего дела, а с тем вместе, сто́ит ли слушать его или нет? - весело решил офицер.
- Тут не то-с, - ввязался, наконец, хромой. Вообще он говорил с некоторой, как бы насмешливою улыбкой, так что, пожалуй, трудно было и разобрать, искренно он говорит или шутит. - Тут, господа, не то-с. Г. Шигалёв слишком серьёзно предан своей задаче и притом слишком скромен. Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, - разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться в роде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, в роде как бы первобытного рая, хотя впрочем и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, - весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного.
- Неужели вы серьёзно? - обратилась к хромому m-me Виргинская, в некоторой даже тревоге. - Если этот человек, не зная куда деваться с людьми, обращает их девять десятых в рабство? Я давно подозревала его.
- То есть вы про вашего братца? - спросил хромой.
- Родство? Вы смеётесь надо мною или нет?
- И кроме того работать на аристократов и повиноваться им как богам - это подлость! - яростно заметила студентка.
- Я предлагаю не подлость, а рай, земной рай, и другого на земле быть не может, - властно заключил Шигалёв.
- А я бы вместо рая, - вскричал Лямшин, - взял бы этих девять десятых человечества, если уж некуда с ними деваться, и взорвал их на воздух, а оставил бы только кучку людей образованных, которые и начали бы жить-поживать по-учёному.
- Так может говорить только шут! - вспыхнула студентка.
- Он шут, но полезен, - шепнула ей m-me Виргинская.
- И может быть это было бы самым лучшим разрешением задачи! - горячо оборотился Шигалёв к Лямшину; - вы конечно и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин весёлый человек. Но так как ваша идея почти невыполнима, то и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
- Однако порядочный вздор! - как бы вырвалось у Верховенского. Впрочем он, совершенно равнодушно и не подымая глаз, продолжал обстригать свои ногти.
- Почему же вздор-с? - тотчас же подхватил хромой, как будто так и ждал от него первого слова, чтобы вцепиться. - Почему же именно вздор? Г. Шигалёв отчасти фанатик человеколюбия; но вспомните, что у Фурье, у Кабета особенно и даже у самого Прудона есть множество самых деспотических и самых фантастических предрешений вопроса. Г. Шигалёв даже может быть гораздо трезвее их разрешает дело. Уверяю вас, что, прочитав книгу его, почти невозможно не согласиться с иными вещами. Он, может быть, менее всех удалился от реализма, и его земной рай - есть почти настоящий, тот самый, о потере которого вздыхает человечество, если только он когда-нибудь существовал.
- Ну я так и знал, что нарвусь, - пробормотал опять Верховенский.