- Позвольте-с, - вскипал всё более и более хромой, - разговоры и суждения о будущем социальном устройстве - почти настоятельная необходимость всех мыслящих современных людей. Герцен всю жизнь только о том и заботился. Белинский, как мне достоверно известно, проводил целые вечера с своими друзьями, дебатируя и предрешая заранее даже самые мелкие, так сказать, кухонные подробности в будущем социальном устройстве.
- Даже с ума сходят иные, - вдруг заметил майор.
- Всё-таки хоть до чего-нибудь договориться можно, чем сидеть и молчать в виде диктаторов, - прошипел Липутин, как бы осмеливаясь наконец начать нападение.
- Я не про Шигалёва сказал, что вздор, - промямлил Верховенский. - Видите, господа, - приподнял он капельку глаза, - по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти "права на работу", шигалёвщина - всё это в роде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь на писаную бумагу.
- Позвольте-с, - задёргался на стуле хромой, - мы хоть и провинциалы и, уж конечно, достойны тем сожаления, но, однако же, знаем, что на свете покамест ничего такого нового не случилось, о чём бы нам плакать, что проглядели. Нам вот предлагают, чрез разные подкидные листки иностранной фактуры, сомкнуться и завести кучки с единственною целию всеобщего разрушения, под тем предлогом, что как мир ни лечи, всё не вылечишь, а срезав радикально сто миллионов голов и тем облегчив себя, можно вернее перескочить через канавку. Мысль прекрасная, без сомнения, но по крайней мере столь же несовместимая с действительностию, как и "шигалёвщина", о которой вы сейчас отнеслись так презрительно.
- Ну да я не для рассуждений приехал, - промахнулся значительным словцом Верховенский и, как бы вовсе не замечая своего промаха, - подвинул к себе свечу, чтобы было светлее.
- Жаль-с, очень жаль, что не для рассуждений приехали, и очень жаль, что вы так теперь заняты своим туалетом.
- А чего вам мой туалет?
- Сто миллионов голов так же трудно осуществить, как и переделать мир пропагандой. Даже, может быть, и труднее, особенно если в России, - рискнул опять Липутин.
- На Россию-то теперь и надеются, - проговорил офицер.
- Слышали мы и о том, что надеются, - подхватил хромой. - Нам известно, что на наше прекрасное отечество обращён таинственный index, как на страну наиболее способную к исполнению великой задачи. Только вот что-с: в случае постепенного разрешения задачи пропагандой я хоть что-нибудь лично выигрываю, ну хоть приятно поболтаю, а от начальства так и чин получу за услуги социальному делу. А во втором, в быстром-то разрешении посредством ста миллионов голов, мне-то собственно какая будет награда? Начнёшь пропагандировать, так ещё пожалуй язык отрежут.
- Вам непременно отрежут, - сказал Верховенский.
- Видите-с. А так как при самых благоприятных обстоятельствах раньше пятидесяти лет, ну тридцати, такую резню не докончишь, потому что ведь не бараны же те-то, пожалуй, и не дадут себя резать, - то не лучше ли, собравши свой скарб, переселиться куда-нибудь за тихие моря на тихие острова и закрыть там свои глаза безмятежно? Поверьте-с, - постучал он значительно пальцем по столу, - вы только эмиграцию такою пропагандой вызовете, а более ничего-с!
Он закончил видимо торжествуя. Это была сильная губернская голова. Липутин коварно улыбался, Виргинский слушал несколько уныло, остальные все с чрезвычайным вниманием следили за спором, особенно дамы и офицеры. Все понимали, что агента ста миллионов голов припёрли к стене, и ждали, что́ из этого выйдет.
- Это вы впрочем хорошо сказали, - ещё равнодушнее чем прежде, даже как бы со скукой промямлил Верховенский. - Эмигрировать - мысль хорошая. Но всё-таки, если несмотря на все явные невыгоды, которые вы предчувствуете, солдат на общее дело является всё больше и больше с каждым днём, то и без вас обойдётся. Тут, батюшка, новая религия идёт взамен старой, оттого так много солдат и является, и дело это крупное. А вы эмигрируйте! И знаете, я вам советую в Дрезден, а не на тихие острова. Во-первых, это город, никогда не видавший никакой эпидемии, а так как вы человек развитый, то наверно смерти боитесь, во-вторых, близко от русской границы, так что можно скорее получать из любезного отечества доходы; в-третьих, заключает в себе так называемые сокровища искусств, а вы человек эстетический, бывший учитель словесности, кажется; ну и наконец, заключает в себе свою собственную карманную Швейцарию - это уж для поэтических вдохновений, потому наверно стишки пописываете. Одним словом, клад в табатерке!
Произошло движение; особенно офицеры зашевелились. Ещё мгновение, и все бы разом заговорили. Но хромой раздражительно накинулся на приманку:
- Нет-с, мы ещё, может быть, и не уедем от общего дела! Это надо понимать-с…
- Как так, вы разве пошли бы в пятёрку, если б я вам предложил? - брякнул вдруг Верховенский и положил ножницы на стол.
Все как бы вздрогнули. Загадочный человек слишком вдруг раскрылся. Даже прямо про "пятёрку" заговорил.
- Всякий чувствует себя честным человеком и не уклонится от общего дела, - закривился хромой, - но…
- Нет-с, тут уж дело не в но, - властно и резко перебил Верховенский: - Я объявляю, господа, что мне нужен прямой ответ. Я слишком понимаю, что я, прибыв сюда и собрав вас сам вместе, обязан вам объяснениями (опять неожиданное раскрытие), но я не могу дать никаких, прежде чем не узнаю, какого образа мыслей вы держитесь. Минуя разговоры - потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, - я вас спрашиваю, что́ вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих на тысячи лет вперёд на бумаге, тогда как деспотизм тем временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чём бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству на просторе самому социально устроиться и уже на деле, а не на бумаге? Кричат: "Сто миллионов голов", - это, может быть, ещё и метафора, но чего их бояться, если при медленных бумажных мечтаниях деспотизм в какие-нибудь во сто лет съест не сто, а пятьсот миллионов голов? Заметьте ещё, что неизлечимый больной всё равно не вылечится, какие бы ни прописывали ему на бумаге рецепты, а напротив, если промедлить, до того загниёт, что и нас заразит, перепортит все свежие силы, на которые теперь ещё можно рассчитывать, так что мы все наконец провалимся. Я согласен совершенно, что либерально и красноречиво болтать чрезвычайно приятно, а действовать немного кусается… Ну да впрочем я говорить не умею; я прибыл сюда с сообщениями, а потому прошу всю почтенную компанию не то что вотировать, а прямо и просто заявить, что вам веселее: черепаший ли ход в болоте, или на всех парах через болото?
- Я положительно за ход на парах! - крикнул в восторге гимназист.
- Я тоже, - отозвался Лямшин.
- В выборе, разумеется, нет сомнения, - пробормотал один офицер, за ним другой, за ним ещё кто-то. Главное, всех поразило, что Верховенский с "сообщениями" и сам обещал сейчас говорить.
- Господа, я вижу, что почти все решают в духе прокламаций, - проговорил он, озирая общество.
- Все, все, - раздалось большинство голосов.
- Я, признаюсь, более принадлежу к решению гуманному, - проговорил майор, - но так как уж все, то и я со всеми.
- Выходит, стало быть, что и вы не противоречите? - обратился Верховенский к хромому.
- Я не то чтобы… - покраснел было несколько тот, - но я если и согласен теперь со всеми, то единственно, чтобы не нарушить…
- Вот вы все таковы! Полгода спорить готов для либерального красноречия, а кончит ведь тем, что вотирует со всеми! Господа, рассудите однако, правда ли, что вы все готовы? (К чему готовы? - вопрос неопределённый, но ужасно заманчивый.)
- Конечно, все… - раздались заявления. Все, впрочем, поглядывали друг на друга.
- А, может, потом и обидитесь, что скоро согласились? Ведь это почти всегда так у вас бывает.
Заволновались в различном смысле, очень заволновались. Хромой налетел на Верховенского.
- Позвольте вам, однако, заметить, что ответы на подобные вопросы обусловливаются. Если мы и дали решение, то заметьте, что всё-таки вопрос, заданный таким странным образом…
- Каким странным образом?
- Таким, что подобные вопросы не так задаются.
- Научите пожалуйста. А знаете, я так ведь и уверен был, что вы первый обидитесь.
- Вы из нас вытянули ответ на готовность к немедленному действию, а какие, однако же, права вы имели так поступать? Какие полномочия, чтобы задавать такие вопросы?
- Так вы об этом раньше бы догадались спросить! Зачем же вы отвечали? Согласились, да и спохватились.
- А по-моему, легкомысленная откровенность вашего главного вопроса даёт мне мысль, что вы вовсе не имеете ни полномочий, ни прав, а лишь от себя любопытствовали.
- Да вы про что́, про что́? - вскричал Верховенский, как бы начиная очень тревожиться.
- А про то, что аффилиации, какие бы ни были, делаются по крайней мере глаз на глаз, а не в незнакомом обществе двадцати человек! - брякнул хромой. Он высказался весь, но уже слишком был раздражён. Верховенский быстро оборотился к обществу с отлично подделанным встревоженным видом.
- Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор наш далеко зашёл. Я ещё ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, - повернулся он опять к хромому: - я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
Волнение началось чрезвычайное; все заговорили.
- Господа, если бы так, - продолжал Верховенский, - то ведь всех более компрометировал себя я, а потому предложу ответить на один вопрос, разумеется, если захотите. Вся ваша полная воля.
- Какой вопрос? какой вопрос? - загалдели все.
- А такой вопрос, что после него станет ясно: оставаться нам вместе или молча разобрать наши шапки и разойтись в свои стороны.
- Вопрос, вопрос?
- Если бы каждый из нас знал о замышленном политическом убийстве, то пошёл ли бы он донести, предвидя все последствия, или остался бы дома, ожидая событий? Тут взгляды могут быть разные. Ответ на вопрос скажет ясно - разойтись нам или оставаться вместе и уже далеко не на один этот вечер. Позвольте обратиться к вам первому, - обернулся он к хромому.
- Почему же ко мне первому?
- Потому что вы всё и начали. Сделайте одолжение, не уклоняйтесь, ловкость тут не поможет. Но впрочем как хотите; ваша полная воля.
- Извините, но подобный вопрос даже обиден.
- Нет уж, нельзя ли поточнее.
- Агентом тайной полиции никогда не бывал-с, - скривился тот ещё более.
- Сделайте одолжение, точнее, не задерживайте.
Хромой до того озлился, что даже перестал отвечать. Молча злобным взглядом из-под очков в упор смотрел он на истязателя.
- Да или нет? Донесли бы или не донесли? - крикнул Верховенский.
- Разумеется, не донесу! - крикнул вдвое сильнее хромой.
- И никто не донесёт, разумеется, не донесёт, - послышались многие голоса.
- Позвольте обратиться к вам, господин майор, донесли бы вы или не донесли? - продолжал Верховенский. - И заметьте, я нарочно к вам обращаюсь.
- Не донесу-с.
- Ну, а если бы вы знали, что кто-нибудь хочет убить и ограбить другого, обыкновенного смертного, ведь вы бы донесли, предуведомили?
- Конечно-с, но ведь это гражданский случай, а тут донос политический. Агентом тайной полиции не бывал-с.
- Да и никто здесь не бывал, - послышались опять голоса. - Напрасный вопрос. У всех один ответ. Здесь не доносчики!
- Отчего встаёт этот господин? - крикнула студентка.
- Это Шатов. Отчего вы встали, Шатов? - крикнула хозяйка.
Шатов встал действительно; он держал свою шапку в руке и смотрел на Верховенского. Казалось, он хотел ему что-то сказать, но колебался. Лицо его было бледно и злобно, но он выдержал, не проговорил ни слова и молча пошёл вон из комнаты.
- Шатов, ведь это для вас же невыгодно! - загадочно крикнул ему вслед Верховенский.
- Зато тебе выгодно, как шпиону и подлецу! - прокричал ему в дверях Шатов и вышел совсем.
Опять крики и восклицания.
- Вот она проба-то! - крикнул голос.
- Пригодилась! - крикнул другой.
- Не поздно ли пригодилась-то? - заметил третий.
- Кто его приглашал? - Кто принял? - Кто таков? - Кто такой Шатов? - Донесёт или не донесёт? - сыпались вопросы.
- Если бы доносчик, он бы прикинулся, а то он наплевал да и вышел, - заметил кто-то.
- Вот и Ставрогин встаёт, Ставрогин тоже не отвечал на вопрос, - крикнула студентка.
Ставрогин действительно встал, а с ним вместе с другого конца стола поднялся и Кириллов.
- Позвольте, господин Ставрогин, - резко обратилась к нему хозяйка, - мы все здесь ответили на вопрос, между тем как вы молча уходите?
- Я не вижу надобности отвечать на вопрос, который вас интересует, - пробормотал Ставрогин.
- Но мы себя компрометировали, а вы нет, - закричало несколько голосов.
- А мне какое дело, что вы себя компрометировали? - засмеялся Ставрогин, но глаза его сверкали.
- Как какое дело? Как какое дело? - раздались восклицания. Многие вскочили со стульев.
- Позвольте, господа, позвольте, - кричал хромой, - ведь и господин Верховенский не отвечал на вопрос, а только его задавал.
Замечание произвело эффект поразительный. Все переглянулись. Ставрогин громко засмеялся в глаза хромому и вышел, а за ним Кириллов. Верховенский выбежал вслед за ними в переднюю.
- Что́ вы со мной делаете? - пролепетал он, схватив Ставрогина за руку и изо всей силы стиснув её в своей. Тот молча вырвал руку.
- Будьте сейчас у Кириллова, я приду… Мне необходимо, необходимо!
- Мне нет необходимости, - отрезал Ставрогин.
- Ставрогин будет, - покончил Кириллов. - Ставрогин, вам есть необходимость. Я вам там покажу.
Они вышли.
Глава восьмая. Иван-Царевич
I
Они вышли. Пётр Степанович бросился было в "заседание", чтоб унять хаос, но вероятно рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже летел по дороге вслед за ушедшими. На бегу ему припомнился переулок, которым можно было ещё ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
- Вы уже здесь? - заметил Кириллов; - это хорошо. Входите.
- Как же вы говорили, что живёте один? - спросил Ставрогин, проходя в сенях мимо наставленного и уже закипавшего самовара.
- Сейчас увидите, с кем я живу, - пробормотал Кириллов, - входите.
Едва вошли, Верховенский тотчас же вынул из кармана давешнее анонимное письмо, взятое у Лембке, и положил пред Ставрогиным. Все трое сели. Ставрогин молча прочёл письмо.
- Ну? - спросил он.
- Этот негодяй сделает как по писаному, - пояснил Верховенский. - Так как он в вашем распоряжении, то научите, как поступить. Уверяю вас, что он, может быть, завтра же пойдёт к Лембке.
- Ну и пусть идёт.
- Как пусть? Особенно если можно обойтись.
- Вы ошибаетесь, он от меня не зависит. Да и мне всё равно; мне он ничем не угрожает, а угрожает лишь вам.
- И вам.
- Не думаю.
- Но вас могут другие не пощадить, неужто не понимаете? Слушайте, Ставрогин, это только игра на словах. Неужто вам денег жалко?
- А надо разве денег?
- Непременно, тысячи две или minimum полторы. Дайте мне завтра или даже сегодня, и завтра к вечеру я спроважу его вам в Петербург, того-то ему и хочется. Если хотите, с Марьей Тимофеевной - это заметьте.
Было в нём что-то совершенно сбившееся, говорил он как-то неосторожно, вырывались слова необдуманные. Ставрогин присматривался к нему с удивлением.
- Мне незачем отсылать Марью Тимофеевну.
- Может быть даже и не хотите? - иронически улыбнулся Пётр Степанович.
- Может быть и не хочу.
- Одним словом, будут или не будут деньги? - в злобном нетерпении и как бы властно крикнул он на Ставрогина. Тот оглядел его серьёзно.
- Денег не будет.
- Эй, Ставрогин! Вы что-нибудь знаете или что-нибудь уже сделали! Вы - кутите!
Лицо его искривилось, концы губ вздрогнули, и он вдруг рассмеялся каким-то совсем беспредметным, ни к чему не идущим смехом.
- Ведь вы от отца вашего получили же деньги за имение, - спокойно заметил Николай Всеволодович. - Maman выдала вам тысяч шесть или восемь за Степана Трофимовича. Вот и заплатите полторы тысячи из своих. Я не хочу наконец платить за чужих, я и так много роздал, мне это обидно… - усмехнулся он сам на свои слова.
- А, вы шутить начинаете…
Ставрогин встал со стула, мигом вскочил и Верховенский и машинально стал спиною к дверям, как бы загораживая выход. Николай Всеволодович уже сделал жест, чтоб оттолкнуть его от двери и выйти, но вдруг остановился.
- Я вам Шатова не уступлю, - сказал он. Пётр Степанович вздрогнул; оба глядели друг на друга.
- Я вам давеча сказал, для чего вам Шатова кровь нужна, - засверкал глазами Ставрогин. - Вы этою мазью ваши кучки слепить хотите. Сейчас вы отлично выгнали Шатова: вы слишком знали, что он не сказал бы: "не донесу", а солгать пред вами почёл бы низостью. Но я-то, я-то для чего вам теперь понадобился? Вы ко мне пристаёте почти что с заграницы. То, чем вы это объясняли мне до сих пор, один только бред. Меж тем вы клоните, чтоб я, отдав полторы тысячи Лебядкину, дал тем случай Федьке его зарезать. Я знаю, у вас мысль, что мне хочется зарезать заодно и жену. Связав меня преступлением, вы конечно думаете получить надо мною власть, ведь так? Для чего вам власть? На кой чёрт я вам понадобился? Раз навсегда рассмотрите ближе: ваш ли я человек, и оставьте меня в покое.
- К вам Федька сам приходил? - одышливо проговорил Верховенский.
- Да, он приходил; его цена тоже полторы тысячи… Да вот он сам подтвердит, вон стоит… - протянул руку Ставрогин.
Пётр Степанович быстро обернулся. На пороге, из темноты, выступила новая фигура - Федька, в полушубке, но без шапки, как дома. Он стоял и посмеивался, скаля свои ровные белые зубы. Чёрные с жёлтым отливом глаза его осторожно шмыгали по комнате, наблюдая господ. Он чего-то не понимал; его очевидно сейчас привёл Кириллов, и к нему-то обращался его вопросительный взгляд; стоял он на пороге, но переходить в комнату не хотел.
- Он здесь у вас припасён, вероятно, чтобы слышать наш торг или видеть даже деньги в руках, ведь так? - спросил Ставрогин и, не дожидаясь ответа, пошёл вон из дому. Верховенский нагнал его у ворот почти в сумасшествии.