- Я не поеду! Сегодня отказался! Буду при Чайке, пока он не умрет или не поправится.
- А деньги у вас есть, Дун? Или все до цента отдали на хранение Кларе?
- Пятьдесят долларов осталось.
- Возьмите у меня сотню.
- Не надо. Если не хватит, буду на пристани работать.
- Возьмите ради Чайка. Около него будьте… Не оставляйте его одного… Если он поправится, то не скоро…
И Билль вынул из своего кошеля пять монет и передал Дунаеву.
- А мне пора ехать. Прощайте, Дун, кланяйтесь Чайку! Скажите, что я заходил прощаться. И телеграфируйте через неделю - в Сакраменто, через две - на Соленое озеро, через три - в Денвер… Надеюсь, еще увидимся…
Билль подошел к постели больного.
Чайкин в эту минуту открыл глаза.
При виде Старого Билля, одетого в старую куртку, в высоких сапогах на ногах, Чайкин, словно бы очнувшись от сновидений, унесших его совсем в другой мир, вспомнил свое путешествие, и его серые, впавшие, страдальческие глаза ласково остановились на Билле.
- Спасибо, Билль… навестили. Едете сегодня?
- Еду, Чайк.
- Счастливого пути…
- До свидания, Чайк. Надеюсь, как вернусь, поправитесь.
- Как бог даст.
- В вас духу, Чайк, много… Захотите - и поправитесь. И доктора говорят, что недельки через три прежним Чайком станете.
Билль улыбнулся и, несколько раз кивнув головой, вышел и только на улице смахнул слезу, показавшуюся у него на глазах, и попросил извозчика ехать скорей в контору Общества дилижансов.
- Добер Билль! - промолвил Чайкин.
- Добер. Он вчера ночью около тебя сидел… И все о тебе беспокоятся, даром что чужие… Сам губернатор был… И народ стоял… и в газетах тебя пропечатали за твой подвиг… И эта самая барыня, которой девочку ты спас, была несколько раз… Только ее не допустили… И лейтенант Погожин был… И флаг-офицер от адмирала приезжал…
Чайкин, казалось, слушал все это равнодушно и только спросил:
- А девочка жива?
- Живехонька, Вась.
- А ты, Дунаев, место нашел?..
- Нет. Через месяц выйдет! - нарочно из деликатности соврал Дунаев.
- Так ты мои деньги возьми.
- Не надо. Есть.
- И знаешь, о чем попрошу тебя, голубчик?
- О чем?
- Если бог не пошлет поправки и мне придется помирать, то добудь ты мне священника. Верно, новый капитан позволит, чтобы батюшка с "Проворного" исповедал и причастил как следовает.
- С чего ты взял?.. Небось на поправку пойдешь!
- Там видно будет. А просьбу исполни.
- Исполню. Консула попрошу.
- Спасибо… А деньги, кои у меня есть, триста двадцать долларов…
- У тебя ведь пятьсот было…
- Я Абрамсону дал… Он ваксу продавать будет… ремесло свое бросит и дочь выправит… она больна… Так деньги возьми и на часть их похорони меня, а достальные дошли матери в деревню… Адрес при деньгах… Слышишь?
- Слышу… Только ты все это напрасно, Вась!.. Одно сумление…
- Сумления нет, Дунаев… А я на всякий случай…
Вошедшая сиделка попросила Дунаева не разговаривать.
- Больному вредно! - серьезно прибавила она и, приблизившись к Чайкину, необыкновенно ловко и умело приподняла сильными руками подушку и голову Чайкина и стала его поить молоком.
Чайкин с видимым удовольствием глотал молоко.
- А на ваше имя получено много писем и телеграмм, Чайк: верно, высказывают свое сочувствие и удивление к вашему подвигу. Как поправитесь, я принесу их вам!.. - проговорила сиделка, вполне уверенная, что сообщенное ею известие порадует и подбодрит больного.
Глава VI
1
В это самое утро начальник русской эскадры Тихого океана, контр-адмирал Бороздин, только что перечитал вчерашние вечерние и сегодняшние утренние газеты и грустно покачивал головой, сидя у письменного стола в своем большом и роскошном номере гостиницы, в то время как его флаг-офицер, молодой мичман, заваривал чай, привезенный с корвета адмиралом на берег вместе с самоваром.
- Читали газеты? - спросил адмирал мичмана.
- Нет еще, ваше превосходительство!
- Прочтите… Там описан подвиг нашего русского матроса Чайкина, - его здесь, конечно, в Чайка перекрестили, - бежавшего в прошлом году с "Проворного".
- Мне уж рассказывал очевидец… Удивительный подвиг, ваше превосходительство.
- Какой очевидец?
- Лейтенант Погожин. Он был с пожарной командой при тушении пожара и узнал в этом смельчаке, бросившемся спасать ребенка, Чайкина… Он рассказывал, какое изумление вызвал во всех этот маленький, тщедушный на вид матросик… Он и на "Проворном" был общий любимец, ваше превосходительство! Погожин говорил, что Чайкин был самый тихий, скромный и усердный матрос… Он только одного боялся…
- Чего?
- Линьков, ваше превосходительство… И когда его вместе со всеми фор-марсовыми за опоздание на три секунды перемены марселя старший офицер приказал наказать линьками, то он пришел в ужас… Погожин видел и слышал, как он шептал молитву… И он, Погожин, просил за него старшего офицера…
- И тот, конечно, отказал в ходатайстве; если всех, так всех!
- Точно так, ваше превосходительство!.. Чай готов…
Адмирал пересел на диван и, отхлебнув несколько глотков чая, проговорил серьезным тоном:
- Счастие ваше, Аркашин, что вы служите в такие времена, когда линьки уничтожены. - И, помолчав, прибавил: - Как напьетесь чаю, немедленно съездите в госпиталь и узнайте, в каком положении Чайкин… И если что нужно ему… вот передайте деньги… сто долларов… старшему врачу или кому там… И если вас допустят к нему, скажите, что русский адмирал гордится подвигом русского матроса… И я сам его навещу, когда ему будет получше… Скажите ему, Аркашин…
- Слушаю, ваше превосходительство! Я сию минуту поеду!
- Выпейте хоть стакан чаю! - проговорил адмирал, одобрительно улыбаясь этой поспешности.
Молодой мичман торопливо выпил стакан чаю и вышел.
Через несколько минут постучали в двери.
- Войдите! - крикнул по-русски адмирал.
В комнату вошел капитан-лейтенант Изгоев, которого адмирал назначил командующим клипером "Проворный" и который был до того старшим офицером на "Илье Муромце", - довольно симпатичный на вид молодой еще человек, лет за тридцать, в черном элегантном сюртуке.
- Что скажете, Николай Николаевич? - ласково встретил его адмирал, протягивая руку и прося садиться.
- Приехал ходатайствовать у вашего превосходительства разрешить просьбу моего матроса. Сам я не решаюсь.
- В чем дело?
- Матрос Кирюшкин, по словам офицеров, отличный марсовой и отчаянный пьяница…
- Знаю о нем, - перебил адмирал, - бывший старший офицер лично передавал мне о том, как он хотел его исправить. Так о чем просит Кирюшкин?
- Разрешения навестить беглого матроса Чайкина, который лежит в госпитале. Изволили слышать об его подвиге на вчерашнем пожаре?
- Как же. И только что послал Аркашина справиться об его положении… Разумеется, разрешите…
- Этот Кирюшкин очень привязан к Чайкину…
- И об этом слышал… Разрешите… И пусть Кирюшкин ежедневно навещает товарища… Ему тяжело болеть на чужбине… Кругом все чужие… И если еще кто с "Проворного" захочет навестить товарища - разрешите… Бедному Чайкину, вероятно, это будет очень приятно…
- Очень, ваше превосходительство.
- Очень запугана команда "Проворного"?
- Очень, ваше превосходительство.
- Надеюсь, Николай Николаевич, что при вас и при новом старшем офицере они вздохнут и вы сделаете все возможное, чтобы они забыли о прошлом.
- Постараюсь, ваше превосходительство.
- Завтра я буду у вас… Сделаю смотр… Знаю, что найду все в образцовом виде: бывший старший офицер недаром же мучил людей, полагая, что без жестокости нельзя держать судно в должном порядке. А между тем на "Муромце" и без линьков люди работают прекрасно… Не так ли?
- Точно так, ваше превосходительство!
- Так разрешите Кирюшкину и другим… И это делает честь Кирюшкину, что он не забыл товарища в беде…
В эту минуту вошел флаг-офицер.
- Ну что? - нетерпеливо спросил адмирал.
Флаг-офицер доложил, что его не допустили к Чайкину, чтобы не утомлять и не волновать больного разговорами.
- А есть ли надежда? Говорили вы с доктором?
- Говорил, ваше превосходительство, и сиделку о Чайкине спрашивал. Доктор сказал, что еще надежда не потеряна, а сиделка просто в изумлении от мужества и терпения, с какими Чайкин переносит страдания… Денег, однако, не приняли, ваше превосходительство! - прибавил флаг-офицер и положил деньги на стол.
- Почему?
- Доктор заявил, что больной ни в чем не нуждается в госпитале. Когда он несколько поправится, тогда будет можно лично передать ему деньги… А как интересуются Чайкиным американцы, ваше превосходительство! Перед госпиталем толпа, чтоб узнать об его положении. Губернатор и многие власти заезжали, чтоб оставить Чайкину карточки… Дамы привозят цветы…
- Но все-таки бедняга один… Никого при нем нет близких…
- Он не один. К нему, по словам сиделки, допустили его друзей: одного русского и двух американцев. Они дежурят при нем.
- Сегодня вечером опять поезжайте узнать о Чайкине! - сказал адмирал.
- Слушаю, ваше превосходительство! Если прикажете, я каждый день утром и вечером буду ездить в госпиталь.
- Отлично сделаете, Аркашин. - И, помолчав, адмирал прибавил, обращаясь к новому командиру "Проворного": - Я буду ходатайствовать о полном прощении Чайкина, если он вернется на клипер. Только я сомневаюсь, захочет ли он вернуться…
- Бывший старший офицер "Проворного" ему предлагал…
И командир рассказал, со слов лейтенанта Погожина, о встрече офицеров с Чайкиным в саду.
2
Прошло три недели.
Чайкин, благополучно выдержавший операцию, поправлялся. Доктора говорили, что через месяц он может выписаться из госпиталя.
В последние дни у Чайкина перебывало множество лиц. Первыми гостями были репортеры и рисовальщики, и на другой день после их визита в газетах и иллюстрациях были помещены портреты Чайка. Множество писем и карточек с выражением радости по случаю его выздоровления лежало у него на столе у кровати вместе с букетами цветов.
И Чайкин, смущенный, пожимал руки посетителям и, казалось, не понимал, за что его так чествуют, и утомлялся этими визитами, но не отказывал, боясь обидеть людей, желавших выразить ему сочувствие.
В госпитале все относились к нему необыкновенно предупредительно, и две сиделки, по очереди дежурившие в его отдельной комнате, наперерыв старались угодить ему. Его кормили отлично и даже роскошно. Неизвестные лица посылали ему фрукты, вино, конфеты.
Одною из первых навестила Чайкина, когда ему разрешили принимать посетителей, мать спасенной им девочки вместе с этой девочкой и мужем.
Эта молодая женщина в трогательных выражениях благодарила Чайкина и, пожимая ему руку, говорила, что она его вечная и неоплатная должница.
А маленькая черноглазая девочка поцеловала Чайкина и сказала:
- Ведь вы придете к нам, когда поправитесь?
- Мистер Чайк должен знать, что он всегда желанный гость у нас в доме! - заметил молодой янки. - И мы были бы счастливы, если бы он пожил у нас…
И со свойственною американцам деловитостью прибавил:
- И так как мистер Чайк только что начинает свою карьеру в нашей стране, то, конечно, он не откажется принять от нас дружеский подарок на память о том, что он нам возвратил дочь.
С этими словами янки положил на стол чек в двадцать пять тысяч долларов.
Чайкин вспыхнул до корней волос.
- Что вы?.. Что вы? Разве это можно? - проговорил Чайкин.
- Отчего же нельзя? Вы сделали для меня, подвергая свою жизнь опасности, великое благодеяние. Неужели вы не позволите хоть чем-нибудь отплатить вам?
- Нет… прошу вас… возьмите назад… Я делал это не для вас… Возьмите эти деньги… Я спасал девочку не за деньги… Не обижайте меня.
Янки положил чек в бумажник и пожал плечами.
- Верьте, мистер Чайк, я не думал обидеть вас. Во всяком случае, я считаю себя вашим должником и буду счастлив, если вы примете мою дружбу! - проговорил взволнованно янки и потряс Чайкину руку.
- Но от этой памяти вы, надеюсь, не откажетесь? - воскликнула молодая нарядная барыня.
И, снявши с своего пальца кольцо с изумрудом, пробовала надеть его на мизинец Чайкина.
Кольцо было мало, и молодая женщина проговорила:
- Завтра я привезу его… И Нелли сама его наденет…
Чайкин сконфуженно согласился, и семья ушла, взявши слово с Чайкина, что он навестит их, когда поправится.
Но более всех посещений доставляли Чайкину удовольствие посещения Кирюшкина с "Проворного".
Он бывал у больного каждый день от пяти до семи часов вечера и занимал его рассказами о том, как после Бульдога и Долговязого пошла совсем другая "линия".
- Новый закон-положенье вышло, Вась… командир читал, - чтобы не драть, а судиться. И вовсе у нас ослабка пошла теперь… Вздохнули матросы. И капитан и старший офицер совсем не похожи на прежних. И адмирал на смотру обнадежил нас: "Теперь, говорит, братцы, линьками и розгами наказывать вас не будут… А если свиноватил кто, будут судить…" И ко мне подошел: "Ты, говорит, Кирюшкин, что навестить товарища просился?" - "Я, говорю, ваше превосходительство!" - "Доброе, говорит, дело навестить товарища. Навещай с богом. И я уверен, говорит, что будешь возвращаться на клипер в своем виде?.." - "Постараюсь, ваше превосходительство!" - "То-то, постарайся… Я прошу тебя об этом. Я, говорит, поручился за тебя перед командиром. Так ты оправдай, говорит, мое доверие, Кирюшкин!" И таково ласково говорит и ласково глазами смотрит. Давно уж я таких слов не слыхал, Вась! И что бы ты думал, братец ты мой? Вот я у тебя четвертый раз и возвращаюсь на "Проворный" в своем виде… Даже самому удивительно. И все ребята дивуются, что у Кирюшкина ни в одном глазе! А почему? - словно бы задавая самому себе вопрос, воскликнул матрос.
И после паузы, во время которой он усиленно теребил рукой штанину, отвечал:
- А потому самому, что не хочу оконфузить адмирала: пусть не говорит, что Кирюшкин его осрамил. Вот, братец, какая причина! Не ручайся он за меня, - обязательно после того, как я от тебя ухожу, пропустил бы несколько стаканчиков… А вот поручился и… держусь… Прямо от тебя на шлюпку и на "Проворный".
- Умен, видно, адмирал! - промолвил Чайкин.
- А что?
- Понимает, как пронять добрым словом. И, видно, добер.
- Добер. Матросы с "Муромца" сказывали, что страсть добер… Нет, ты только рассуди, Вась, - за меня, за пропойцу, поручился… Ведь обязан я оправдать его? - снова возвратился к тому же вопросу, видимо, польщенный этим поручительством, старый матрос.
- Конечно, обязан! - ответил Чайкин.
- То-то оно и есть. И я оправдаю, поколь к тебе хожу…
- А потом? - с тревожным участием спрашивал Чайкин.
- А ежели отпустят на берег по форме всю вахту, тогда я погуляю: адмирал, значит, за меня не ручался, и я по всем правам могу выпить.
Затем Кирюшкин не без своеобразного своего остроумия давал краткие характеристики новых капитана и старшего офицера:
- Капитан вроде бытто орел. Глаз зоркий - скрозь видит. Добер, однако с матросами горд. Душевности, значит, в нем к матросу нет… А должно полагать, по морской части капитан будет форменный, не хуже Бульдоги… Тот, надо прямо-таки сказать, по флотской части отчаянный был. Помнишь, как мы, Вась, у Надежного мыса штурмовали?
- Как не помнить! помню.
- Так он небось свою отчаянность оказал. Ловко со штурмой справился!
Чайкин невольно вспомнил про "отчаянность" капитана Блэка и сказал:
- Я, Иваныч, еще более отчаянного капитана видел.
- Где?
- А на купеческом бриге, на котором год служил.
И Чайкин рассказал о том, как они на бриге уходили от попутного шторма.
- Да, дьявол был твой капитан! - похвалил Кирюшкин. - Моли бога, что целы тогда остались…
- Небось все матросы тогда бога-то вспоминали. Ну, а новый старший офицер каков? - спрашивал Чайкин, видимо с большим интересом к "новой линии" на "Проворном", благодаря которой матросы вздохнули.
- Проще капитана. Матроса до себя допускает. Когда и пошутит, когда и слово скажет… И затейно, я тебе скажу, ругается… И не то чтобы с сердцем, а для порядка… Так затейно, братец ты мой, такие смешные словечки подбирает, что… умора!.. Ребята слушают и смеются… И шустрый такой, маленький… как волчок по клиперу носится. Ему так и дали прозвище "Волчок". "Запылил, как порох, Волчок-то наш". А на аврале зря не суетится, нельзя сказать… Хорошо правит авралом…
- И не дерется?
- Пока еще раз только смазал по уху сигнальщика… И то легко, ровно комар пискнул, смазал… Однако боцманам и унтерцерам строго-настрого приказал не чистить зубы и линьков чтобы духу не было…
- И не дерутся?
- То-то, дерутся. Не так, как прежде, а дерутся. С рассудком дерутся! - И, помолчав, прибавил: - И никак им нельзя не драться, если правильно рассудить!
- Будто бы и нельзя? - усомнился Чайкин.
- Да как же! Ежели теперича ты не отдал, скажем, марс-фал или вовремя не раздернул шкота, как тебя не вдарить? Не бежать же из-за всякой малости жаловаться старшему офицеру. Вдарил - и шабаш! И матросу острастка, и никакой кляузы не выйдет… Не судиться же за все. Положим, сгрубил ты - ну, начисти зубы… отшлифуй, а не суди судом. Суд ведь засудит в карцырь, а то и в тюрьму, а то и в арестантские роты… человеку и крышка! А тут отдубасили - и вся недолга! Только надо дубасить с рассудком, вот в чем дело… И опомнясь боцман так и говорил на баке… насчет этого самого.
- Что он говорил?
- А говорил: "Так, мол, и так. Я, говорит, кляузы заводить не намерен и к старшему офицеру с лепортом изо всяких пустяков доходить не желаю, а если кто свиноватит, я буду сам шлифовать… Согласны? - спрашивает. Не станете на меня претензию оказывать?"
- Что ж матросы?
- Дали согласие, но только просили, чтобы дрался с рассудком…
- Боцман обещал?
- Обещал, что без вышиба зубов. И все унтерцеры обещали… А ежели не сдержат слова, так ведь небось и на них управу найдем.
- Жаловаться станете? - спросил Чайкин.
- Что ты, Вась! Небось кляузы и мы не заведем и жаловаться не станем, а проучим, как проучивали… Изобьем на берегу - будут помнить!
Чайкин слушал Кирюшкина и доказывал, что можно жить и без того, чтобы драться: живут же здесь люди - и никто не смеет другого ударить.
Но Кирюшкин лишь ввиду того, что Чайкин очень прост и лежит больной, не поддерживал спора и только скептически покачивал головой.
Казалось, один только он не придавал героического значения поступку Чайкина, хотя и был очень доволен, что русский матросик показал свою "отчаянность" перед американцами. Он не видел в этом поступке ничего героического, потому что знал и чувствовал, что и он поступил бы точно так, как и Чайкин, да и не раз в течение службы совершал не менее героические поступки, рискуя жизнью, когда бросался за борт, чтобы спасти упавших в море товарищей. И за это никакой награды, кроме чарки водки, не получал и, разумеется, ни на какую награду не рассчитывал.