Мы кричали, стонали, но конвой был неумолим. Надо было засветло добраться до „Спорного“.
Приговоренный к расстрелу умолял „перегреться“ хоть на пять минут.
Машина влетела в „Спорный“, когда уже горел свет. Пришел рябой.
— Вас поместят на ночь в лагерный изолятор, а утром поедем дальше.
Я промерз до костей, онемел от мороза, стучал из последних сил подошвами бурок о снег. Не согревался. Бойцы все искали лагерное начальство. Наконец через час нас отвели в мерзлый, нетопленный лагерный изолятор. Иней затянул все стены, земляной пол весь оледенел. Кто-то внес ведро воды. Загремел замок. А дрова? А печка?
Вот здесь в эту ночь на „Спорном“ я отморозил наново все десять пальцев ног, безуспешно пытаясь заснуть хоть на минуту.
Утром нас вывели, посадили в машину. Замелькали сопки, захрипели встречные машины. Машина спустилась с перевала, и нам стало так тепло, что захотелось никуда не ехать, подождать, походить хоть немного по этой чудесной земле.
Разница была градусов в десять, не меньше. Да и ветер был какой-то теплый, чуть не весенний.
— Конвой! Оправиться!..
Как еще рассказать бойцам, что мы рады теплу, южному ветру, избавлению от леденящей душу тайги.
— Ну, вылезай!
Конвоирам тоже было приятно размяться, закурить. Мой искатель справедливости уже приближался к конвоиру.
— Покурим, гражданин боец?
— Покурим. Иди на место.
Один из новичков не хотел слезать с машины. Но, видя, что оправка затянулась, он передвинулся к борту и поманил меня рукой.
— Помоги спуститься.
Я протянул руки и, бессильный доходяга, вдруг почувствовал необычайную легкость его тела, какую-то смертную легкость. Я отошел. Человек, держась руками за борт машины, сделал несколько шагов.
— Как тепло. — Но глаза были смутны, без всякого выражения.
— Ну, поехали, поехали.
Тридцать градусов. С каждым часом становилось все теплее. В столовой поселка „Палатка“ наши конвоиры обедали последний раз. Рябой купил мне килограмм хлеба.
— Возьми вот беляшки. Вечером приедем.
Шел мелкий снег, когда далеко внизу показались огни Магадана. Было градусов десять. Безветренно. Снег падал почти отвесно — мелкие-мелкие снежинки.
Машина остановилась близ райотдела НКВД. Конвоиры вошли в помещение.
Вышел человек в штатском костюме, без шапки. В руках он держал разорванный конверт.
Он выкрикнул чью-то фамилию привычно, звонко. Человек с легким телом отполз по его знаку в сторону.
— В тюрьму!
Человек в костюме скрылся в здании и сейчас же явился.
В руках его был новый пакет.
— Иванов!
— Константин Иванович.
— В тюрьму!
— Угрицкий!
— Сергей Федорович!
— В тюрьму!
— Симонов!
— Евгений Петрович!
— В тюрьму!
Я не прощался ни с конвоем, ни с теми, кто ехал вместе со мной в Магадан. Это не принято.
Перед крыльцом райотдела стоял только я вместе со своими конвоирами.
Человек в костюме показался на крыльце с пакетом.
— Андреев! В райотдел! Сейчас я вам дам расписку, — сказал человек моим конвоирам.
Я вошел в помещение. Первым делом — где печка? Вот она — батарея центрального отопления. Дежурный за деревянным барьером. Телефон. Победнее, чем у товарища Смертина в Хаттынахе. А может быть, потому, что то был первый такой кабинет в моей колымской жизни.
Вверх по коридору уходила крутая лестница на второй этаж.
Недолго я ждал. Сверху спустился тот самый человек в костюме, который принимал нас на улице.
— Идите сюда.
По узкой лесенке поднялись мы на второй этаж, дошли до двери с надписью: „Я. Атлас, ст. уполномоченный“.
— Садитесь.
Я сел. В крошечном кабинете главное место занимал стол. Бумаги, папки, списки какие-то.
Атласу было лет тридцать восемь — сорок. Полный, спортивного вида мужчина, черноволосый, чуть лысоватый.
— Фамилия?
— Андреев.
— Имя, отчество, статья, срок?
Я ответил.
— Юрист?
— Юрист.
Атлас вскочил с места и обошел вокруг стола.
— Прекрасно! С вами будет говорить капитан Ребров!
— А кто такой капитан Ребров?
— Начальник СПО. Идите вниз.
Я возвратился к своему месту около батареи. Размыслив над новостями, я решил заблаговременно съесть тот килограмм „беляшки“, который мне дали конвоиры. Бак с водой и прикованная к нему кружка были тут же. Ходики на стене мерно тикали. В полудреме я слышал, как кто-то прошел мимо меня наверх быстрыми шагами, и дежурный разбудил меня.
— К капитану Реброву.
Меня провели на второй этаж. Открылась дверь небольшого кабинета, и я услышал резкий голос:
— Сюда, сюда!
Обыкновенный кабинет, чуть побольше того, где я был часа два назад. Стекловидные глаза капитана Реброва устремлены были прямо на меня. На углу стола стоял недопитый стакан чая с лимоном, обкусанная корочка сыра на блюдце. Телефоны. Папки. Портреты.
— Фамилия?
— Андреев.
— Имя? Отчество? Статья? Срок? Юрист?
— Юрист.
Капитан Ребров перегнулся через стол, приближая ко мне стеклянные глаза, и спросил:
— Вы Парфентьева знаете?
— Да, знаю.
Парфентьев был моим бригадиром в забойной бригаде на прииске еще до того, как я попал в бригаду Шмелева. Из Парфентьевской бригады меня перевели в бригаду Потураева, а оттуда — к Шмелеву. У Парфентьева я работал несколько месяцев.
— Да. Знаю. Это мой бригадир, Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
— Так. Хорошо. Значит, Парфентьева знаете?
— Да, знаю.
— А Виноградова знаете?
— Виноградова не знаю.
— Виноградова, председателя Далькрайсуда?
— Не знаю.
Капитан Ребров зажег папиросу, глубоко затянулся и продолжал разглядывать меня, думая о чем-то своем. Капитан Ребров потушил папиросу о блюдце.
— Значит, ты знаешь Виноградова и не знаешь Парфентьева?
— Нет, я не знаю Виноградова…
— Ах, да. Ты знаешь Парфентьева и не знаешь Виноградова. Ну, что ж!
Капитан Ребров нажал кнопку звонка. Дверь за моей спиной открылась.
— В тюрьму!
Блюдечко с окурком и недоеденной корочкой сыра осталось в кабинете начальника СПО на письменном столе справа, возле графина с водой.
Глубокой ночью конвоир вел меня по спящему Магадану.
— Шагай скорее.
— Мне некуда спешить.
— Поговори еще! — Боец вынул пистолет. — Застрелю, как собаку. Списать нетрудно.
— Не спишешь, — сказал я. — Ответишь перед капитаном Ребровым.
— Иди, зараза!
Магадан — город маленький. Вскоре мы добрались до „Дома Васькова“, как называется местная тюрьма. Васьков был заместителем Берзина, когда строился Магадан. Деревянная тюрьма была одним из первых магаданских зданий. Тюрьма сохранила имя человека, который строил ее. В Магадане давно построена каменная тюрьма, но и это новое, „благоустроенное“ здание по последнему слову пенитенциарной техники называется „Домом Васькова“.
После кратких переговоров на вахте меня впустили во двор „Дома Васькова“. Низкий, приземистый, длинный корпус тюрьмы из гладких тяжелых лиственничных бревен. Через двор — две палатки, деревянные здания.
— Во вторую, — сказал голос сзади. Я ухватился за ручку двери, открыл дверь и вошел. Двойные нары, полные людьми. Но не тесно, не вплотную. Земляной пол. Печка-полубочка на длинных железных ногах. Запах пота, лизола и грязного тела.
С трудом я вполз наверх — теплее все-таки — и пролез на свободное место.
Сосед проснулся.
— Из тайги?
— Из тайги.
— Со вшами?
— Со вшами.
— Ложись тогда в угол. У нас здесь вшей нет. Здесь дезинфекция бывает.
„Дезинфекция — это хорошо, — думал я. — А главное — тепло“.
Утром кормили. Хлеб, кипяток. Мне еще хлеба не полагалось. Я снял с ног бурки, положил их под голову, спустил ватные брюки, чтобы согреть ноги, заснул и проснулся через сутки, когда уже давали хлеб и я был зачислен на полное довольствие „Дома Васькова“.
В обед давали юшку от галушек, три ложки пшенной каши. Я спал до утра следующего дня, до той минуты, когда дикий голос дежурного разбудил меня.
— Андреев! Андреев! Кто Андреев?
Я слез с нар.
— Вот я.
— Выходи во двор — иди вот к тому крыльцу.
Двери подлинного „Дома Васькова“ открылись передо мной, и я вошел в низкий, тускло освещенный коридор. Надзиратель отпер замок, отвалил массивную железную щеколду и открыл крошечную камеру с двойными нарами. Два человека, согнувшись, сидели в углу нижних нар.
Я подошел к окну, сел.
За плечи меня тряс человек. Это был мой приисковый бригадир Дмитрий Тимофеевич Парфентьев.
— Ты понимаешь что-нибудь?
— Ничего не понимаю. Когда тебя привезли?
— Три дня назад. На легковушке Атлас привез.
— Атлас? Он допрашивал меня в райотделе. Лет сорока, лысоватый. В штатском.
— Три дня назад. На легковушке Атлас привез.
— Атлас? Он допрашивал меня в райотделе. Лет сорока, лысоватый. В штатском.
— Со мной он ехал в военном. А что тебя спрашивал капитан Ребров?
— Не знаю ли я Виноградова.
— Ну?
— Откуда же мне его знать?
— Виноградов — председатель Далькрайсуда.
— Это ты знаешь, а я — не знаю, кто такой Виноградов.
— Я учился с ним.
Я начал кое-что понимать. Парфентьев был до ареста областным прокурором в Челябинске, карельским прокурором. Виноградов, проезжая через „Партизан“, узнал, что его университетский товарищ в забое, передал ему деньги, попросил начальника „Партизана“ Анисимова помочь Парфентьеву. Парфентьева перевели в кузницу молотобойцем. Анисимов сообщил о просьбе Виноградова в НКВД, Смертину, тот — в Магадан, капитану Реброву, и начальник СПО приступил к разработке дела Виноградова. Были арестованы все юристы-заключенные по всем приискам Севера. Остальное было делом следовательской техники.
— А здесь мы зачем? Я был в палатке…
— Нас выпускают, дурак, — сказал Парфентьев.
— Выпускают? На волю? То есть не на волю, а на пересылку, на транзитку.
— Да, — сказал третий человек, выползая на свет и оглядывая меня с явным презрением.
Раскормленная розовая рожа. Одет он был в черную дошку, зефировая рубашка была расстегнута на его груди.
— Что, знакомы? Не успел вас задавить капитан Ребров. Враг народа…
— А ты-то друг народа?
— Да уж, по крайней мере, не политический. Ромбов не носил. Не издевался над трудовыми людьми. Вот из-за вас, из-за таких, и нас сажают.
— Блатной, что ли? — сказал я.
— Кому блатной, а кому портной.
— Ну, перестаньте, перестаньте, — заступился за меня Парфентьев.
— Гад! Не терплю!
Загремели двери.
— Выходи!
Около вахты толклось человек семь. Мы с Парфентьевым подошли поближе.
— Вы что, юристы, что ли? — спросил Парфентьев.
— Да! Да!
— А что случилось? Почему нас выпускают?
— Капитан Ребров арестован. Велено освободить всех, кто по его ордерам, — негромко сказал кто-то всеведущий.
Тифозный карантин
Человек в белом халате протянул руку, и Андреев вложил в растопыренные, розовые, вымытые пальцы с остриженными ногтями свою соленую, ломкую гимнастерку. Человек отмахнулся, затряс ладонью.
— Белья у меня нет, — сказал Андреев равнодушно.
Тогда фельдшер взял андреевскую гимнастерку обеими руками, ловким, привычным движением вывернул рукава и вгляделся…
— Есть, Лидия Ивановна. — И заорал на Андреева: — Что же ты так обовшивел, а?
Но врачиха Лидия Ивановна не дала ему продолжать.
— Разве они виноваты? — сказала Лидия Ивановна негромко и укоризненно, подчеркивая слово они, и взяла со стола стетоскоп.
На всю свою жизнь запомнил Андреев эту рыженькую Лидию Ивановну, тысячу раз благословлял ее, вспоминая всегда с нежностью и теплотой. За что? За то, что она подчеркнула слово они в этой фразе, единственной, которую Андреев слышал от нее. За доброе слово, сказанное вовремя. Дошли ли до нее эти благословения?
Осмотр был недолго. Стетоскоп не нужен был для этого осмотра.
Лидия Ивановна подышала на фиолетовую печать и с силой, обеими руками прижала ее к типографскому какому-то бланку. Она вписала туда несколько слов, и Андреева увели.
Конвоир, ждавший в сенях санчасти, повел Андреева не обратно в тюрьму, а в глубь поселка, к одному из больших складов. Двор возле склада был огорожен колючей проволокой в десять законных рядов, с калиткой, около которой ходил часовой в тулупе и с винтовкой. Они вошли во двор и подошли к пакгаузу. Яркий электрический свет бил из дверной щели. Конвоир с трудом распахнул дверь, огромную, сделанную для автомашин, а не для людей, и исчез в пакгаузе. На Андреева пахнуло запахом грязного тела, лежалых вещей, кислым человеческим потом. Смутный гул человеческих голосов наполнял эту огромную коробку. Четырехэтажные сплошные нары, рубленные из цельных лиственниц, были строением вечным, рассчитанным навечно, как мосты Цезаря. На стеллажах огромного пакгауза лежало более тысячи людей. Это был один из двух десятков бывших складов, доверху набитых новым, живым товаром, — в порту был тифозный карантин, и вывоза, или, как говорят по-тюремному, „этапа“, из него не было уже более месяца. Лагерное кровообращение, где эритроциты — живые люди, было нарушено. Транспортные машины простаивали. Прииски увеличивали рабочий день заключенных. В самом городе хлебозавод не справлялся с выпечкой хлеба — ведь каждому надо было дать по пятьсот граммов ежедневно, и хлеб пытались печь на частных квартирах. Злость начальства нарастала тем более, что из тайги понемногу попадал в город арестантский шлак, который выбрасывали прииски.
В „секции“, как по-модному называли тот склад, куда привели Андреева, было более тысячи человек. Но сразу это множество не было заметным. Люди лежали на верхних нарах голыми от жары, на нижних нарах и под нарами — в телогрейках, бушлатах и шапках. Большинство лежало навзничь или ничком (никто не объяснит, отчего арестанты почти не спят на боку), и их тела на массивных нарах казались наростами, горбами дерева, выгнувшейся доской.
Люди сдвигались в тесные группы возле или вокруг рассказчика-„романиста“ либо вокруг случая — а случай возникал со всей необходимостью ежеминутно при такой прорве людей. Люди лежали здесь уже больше месяца, на работу они не ходили — ходили только в баню для дезинфекции вещей. Двадцать тысяч рабочих дней, ежедневно потерянных, сто шестьдесят тысяч рабочих часов, а может быть, и триста двадцать тысяч часов — рабочие дни бывают разные. Или двадцать тысяч сохраненных дней жизни.
Двадцать тысяч дней жизни. По-разному можно рассуждать о цифрах, статистика — наука коварная.
Когда раздавалась пища, все были на местах (питание выдавалось по десяткам). Людей было так много, что раздатчики пищи едва успевали раздать завтрак, как наступало время раздачи обеда. И, едва закончив раздачу обеда, принимались выдавать ужин. В секции с утра до вечера раздавали пищу. А ведь утром выдавался только хлеб на весь день и чай — теплая кипяченая вода — и через день по полселедки, в обед — только суп, в ужин — только каша.
И все-таки на выдачу этого не хватало времени.
Нарядчик подвел Андреева к нарам и показал на вторые нары:
— Вот твое место!
Вверху запротестовали, но нарядчик выругался. Андреев, уцепясь обеими руками за край нар, пытался безуспешно закинуть правую ногу на нары. Сильная рука нарядчика подкинула его, и он тяжело плюхнулся посреди голых тел. Никто не обращал на него внимания. Процедура „прописки“ и „въезда“ была закончена.
Андреев спал. Он просыпался только тогда, когда давали пищу, и после, аккуратно и бережно вылизав свои руки, снова спал, только некрепко — вши не давали крепко спать.
Никто его не расспрашивал, хотя во всей этой транзитке не много было людей из тайги, а всем остальным суждена была туда дорога. И они это понимали. Именно поэтому они не хотели ничего знать о неотвратимой тайге. И это было правильно, как рассудил Андреев. Все, что видел он, им не надо было знать. Избежать ничего нельзя — ничего тут не предусмотришь. Лишний страх, к чему он? Здесь были еще люди — Андреев был представителем мертвецов. И его знания, знания мертвого человека, не могли им, еще живым, пригодиться.
Дня через два настал банный день. Дезинфекции и бани всем уже надоели, и собирались неохотно, но Андрееву очень хотелось расправиться со своими вшами. Времени у него теперь было сколько угодно, и несколько раз в день он просматривал все швы своей побелевшей гимнастерки. Но окончательный успех могла дать только дезкамера. Поэтому он шел охотно, и, хоть белья ему не дали, сырую гимнастерку пришлось надеть на голое тело, но привычных укусов он не чувствовал.
В бане давали воды по норме: таз горячей и таз холодной, но Андреев обманул банщика и еще лишний таз получил.
Кусочек мыла крошечный давали, но на полу можно было собрать обмылки, и Андреев постарался вымыться как следует. За последний год это была лучшая баня. И пусть кровь и гной текли из цинготных язв на голенях Андреева. Пусть шарахаются от него в бане люди. Пусть брезгливо отодвигаются от его вшивой одежды.
Выдали из дезкамеры вещи, и сосед Андреева Огнев вместо овчинных меховых чулок получил игрушечные — так села кожа. Огнев заплакал — меховые чулки были его спасением на Севере. Но Андреев недоброжелательно смотрел на него. Столько он видел плачущих мужчин по самым различным причинам. Были хитрецы — притворщики, были нервнобольные, были потерявшие надежду, были обозленные. Были плачущие от холода. Плачущих от голода Андреев не видал.