В современном Толстому мире "удивлялись" только мертвые, "живые не видят". Толстой хотел, чтобы живые увидели. В трактате "Так что же нам делать?" он разбирает все по порядку: экономические условия, значение денег, положение науки и искусства, собираясь показать, что все существующие институты служат "злу" - порабощению одних людей другими. О своих собратьях по роду деятельности он пишет с ядовитой иронией: "Нам представляется диким то, чтобы ученый или художник пахал или возил навоз. Нам кажется, что все погибнет, и вытрясется на телеге его мудрость, и опачкаются в навозе те великие художественные образы, которые он носит в своей груди".
Он призывает современников "не бояться правды", "выучиться не жить на шее других", перестать "оскорблять и обижать" народ.
Сила книги "Так что же нам делать?", как и других публицистических сочинений Толстого, не только в критике, но и в убеждении, что по-старому жизнь продолжаться не может: "мы стоим уже на рубже новой жизни".
Говоря о "назначении и благе человека", Толстой опирается, по его собственным словам, на доводы простых русских людей, умных крестьян - таких, как Сютаев и Бондарев. "Все в табе" и "в поте лица снеси хлеб" - эти незамысловатые слова точно обозначают меру нравственной ответственности и необходимость участия в земледельческом - важнейшем для человека - труде. Позднее, в специальной статье, написанной для энциклопедического словаря, он скажет, что мысли Бондарева о трудолюбии и тунеядстве, о мозольном хлебном труде значительнее того, что говорили все ученые люди, упомянутые в лексиконе.
Толстой спорит с теорией капиталистического прогресса и отрицает политико-экономические учения, ссылаясь на "главную науку" - "о том, что нужнее всего знать человеку".
Но, критикуя точно и беспощадно, он "рассуждает отвлеченно", "допускает только точку зрения "вечных" начал нравственности, вечных истин религии". И не случайно в трактате много раз упоминаются имена Конфуция, Будды, Моисея, Сократа, Христа, Магомета.
На последних страницах книги Толстой выражает твердую уверенность: "Совесть людей не может быть успокоена новыми придумками, а может быть успокоена только переменой жизни, при которой не нужно будет и не в чем будет оправдываться". Нельзя одновременно служить богу и мамоне. Счастье человека - в том, чтобы жертвовать собой, отказываясь от эгоистической жизни только для себя и своих близких. Таким образом решение социальных вопросов переводится в область исключительно нравственную.
Толстой страстно мечтает о том, чтобы указать пути, как сделать счастливой жизнь каждого человека и всех людей. Для этого, по его мнению, нужно одно: не быть виноватым друг перед другом, не поддерживать эгоистический, несправедливый порядок жизни, любить не себя, а других, всех, разумом, преодолевать чувственные влечения.
Эта мысль - главная в философском трактате "О жизни" (1880–1887). Желание себе блага - основа жизни; но человеку нужно такое несомненное благо, которое не нарушалось бы борьбою, страданиями и смертью. Благо это, по Толстому, дается "подчинением животной личности закону разума". Он советует каждому человеку и всем людям "поверить в крылья", "поднимающие над бездной". И горячо спорит с пессимистами, утверждающими, что зло господствует в мире.
Книга "О жизни" призвана была внушить это настроение читателям. 20 мая 1887 г. Толстой писал по этому поводу H. H. Страхову: "Мне очень хорошо жить на свете, т. е. умирать на этом свете, и вам того же не только желаю, но требую от вас. Человек обязан быть счастлив. Если он не счастлив, то он виноват. И обязан до тех пор хлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения" (т. 64, с. 48).
В книге "О жизни" Толстой вновь и вновь повторяет свою излюбленную мысль, что человек может быть счастлив и спокоен, если он сумеет соединить свою жизнь с "жизнью мира". Тогда обретаются "жизнь, не могущая быть смертью, и благо, не могущее быть злом". Из первоначального заглавия "О жизни и смерти" Толстой выбросил слово "смерть", как ненужное.
Та бездна, которая пугала самого Толстого и была показана с потрясающей силой в повестях "Записки сумасшедшего" и "Смерть Ивана Ильича", здесь преодолена высотой полета мысли. Противоречие не разрешено, а снято.
Философски отвлеченный трактат на все вопросы бытия дает положительный ответ. В последней главе - "Страдания телесные составляют необходимое условие жизни и блага людей" - говорится: "Но все-таки больно, телесно больно. Зачем эта боль?" - спрашивают люди. "А затем, что это нам не только нужно, но что нам нельзя бы жить без того, чтобы нам не бывало больно".
В повести "Смерть Ивана Ильича" о том же рассказано трагичнее, но и человечнее: "Что это? Неужели правда, что смерть?" И внутренний голос отвечал: да, правда. "Зачем эти муки?" И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было" (т. 26, с. 107). Заканчивается повесть все же просветлением. "Кончена смерть. Ее нет больше", - чувствует Иван Ильич, пожалевший жену и сына. Но в повести это - мгновение перед самой смертью; трактатом Толстой хотел доказать, что такою может и обязана быть вся жизнь. И тогда нет смерти, она не страшна.
После книги "О жизни" проходит всего несколько лет и спокойствие покидает Толстого. Он увидел такие страдания, почувствовал такую боль, что вновь возникла потребность обличать, не покоряться беде, деятельно помогать. Это случилось в 1891–1892 гг., когда во многих губерниях России разразился голод.
С самого начала Толстой отверг, как нелепую, мысль о возможности прокормить народ за счет подачек богачей.
В Дневнике 1891 г. он записал: "Нельзя быть добрым человеку, неправильно живущему" (т. 51, с. 57), а в первой же статье о голоде уверенно сказал: "Народ голоден оттого, что мы слишком сыты".
Но надо было что-то делать, и быстро.
17 сентября после рассказов земского деятеля Г. Е. Львова о голоде Толстой "не спал до 4 часов - все думал о голоде" и решил устраивать бесплатные столовые для голодающих. 26 сентября, вернувшись в Ясную Поляну после поездок по голодающим деревням, он начал статью "О голоде".
Здесь он разоблачил лицемерие господствующих классов, которые делают вид, что озабочены голодом, встревожены положением народа, а в действительности более чем равнодушны к совершающемуся бедствию и стараются всеми средствами еще сильнее закабалить крестьян. Между эксплуататорами и народом нет иных отношений, кроме отношений господина и раба.
В статье Толстой указывает, что хищническим хозяйничаньем помещиков и капиталистов крестьяне доведены до крайней нужды и разорения. Уже в самом начале осени, рассказывает он на основе личных наблюдений, в одной из деревень Ефремовского уезда "из 70-ти дворов есть 10, которые кормятся еще своим. Остальные сейчас, через двор, уехали на лошадях побираться. Те, которые остались, едят хлеб с лебедой и с отрубями, которые им продают из склада земства, по 60 копеек с пуда". Толстой утверждает, что в таком положении постоянно, а не только в голодный год находятся миллионы крестьян России. Он разоблачает клевету господствующих классов, будто народ голоден оттого, что ленив, пьянствует, дик и невежествен. Народ голоден оттого, что его душат малоземелье, подати, солдатчина, что "распределение, производимое законами о приобретении собственности, труде и отношениях сословий, неправильно". Улучшить положение народа можно лишь тем, чтобы перестать грабить и обманывать его. А взять у господ часть их богатств и раздать голодающим - все равно, что заставить паразита кормить то растение, которым он питается. "Мы, высшие классы, живущие все им, не могущие ступить шагу без него, мы его будем кормить! В самой этой затее есть что-то удивительно странное", - восклицает Толстой.
Именно эти слова имел в виду В. И. Ленин, когда в статье "Признаки банкротства" писал: "В 1892 г. Толстой с ядовитой насмешкой говорил о том, что "паразит собирается накормить то растение, соками которого он питается". Это была, действительно, нелепая идея".
Где же действительный выход?
Толстой думает, что господа могут добровольно "перестать делать то, что губит народ", возвратить награбленное, изменить свою жизнь и тем самым разорвать кастовую черту, отделяющую их от народа. Он обращается к "высшим классам" с призывом: отнестись к народу "не только как к равным, но к лучшим нашим братьям, таким, перед которыми мы давно виноваты", прийти к ним "с раскаянием, смирением и любовью", поступить подобно мученику Петру, который, раскаявшись в своем жестокосердии, отказался от всего богатства и сам продался в рабство.
Но ни слова гневной правды, ни добрый призыв не могли быть услышаны: статью, набранную в журнале "Вопросы философии и психологии" (с редактором журнала Н. Я. Гротом Толстой близко сошелся во время работы над книгой "О жизни"), царская цензура запретила. Когда же в лондонской "Daily Telegraph" она появилась в переводе Э. Диллона под заглавием "Почему голодают русские крестьяне?", реакционные "Московские ведомости" перепечатали выдержки из статьи, в обратном переводе с английского, сопроводив их своим "комментарием": "Письма гр. Толстого… являются открытою пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда".
В придворных сферах начались разговоры, что Толстого нужно выслать или посадить в дом умалишенных.
Министр внутренних дел И. Н. Дурново, как положено, сделал письменный доклад Александру III: письмо Толстого о голоде "по своему содержанию должно быть приравнено к наиболее возмутительным революционным воззваниям", но "привлечение в настоящее время графа Толстого к ответственности может повлечь нежелательное смятение в умах". Александр III положил резолюцию: "Оставить на этот раз без последствий".
В конце этой истории Толстой, сознавая свою правоту, написал 29 февраля 1892 г.: "Я пишу, что думаю, и то, что не может нравиться ни правительству, ни богатым классам, уж 12 лет, и пишу не нечаянно, а сознательно, и не только оправдываться в этом не намерен, но надеюсь, что те, которые желают, чтобы я оправдывался, постараются хоть не оправдаться, а очиститься от того, в чем не я, а вся жизнь их обвиняет… То же, что я писал в статье о голоде, есть часть того, что я 12 лет на все лады пишу и говорю, и буду говорить до самой смерти, и что говорит со мной все, что есть просвещенного и честного во всем мире, что говорит сердце каждого неиспорченного человека и что говорит христианство, которое исповедуют те, которые ужасаются" (т. 84, с. 128).
В четырех уездах Тульской и Рязанской губерний - Епифанском, Ефремовском, Данковском и Скопинском - силами Толстого и его помощников к весне 1892 г. было открыто 187 столовых, в них ежедневно кормилось более 9000 человек. Об этой практической работе он написал особую статью - "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая". Она появилась в сборнике "Помощь голодающим" (издан в 1892 г. "Русскими ведомостями").
А. П. Чехов откликнулся на эту статью в одном из писем: "Толстой-то, Толстой! Это, по нынешним временам, не человек, а человечище, Юпитер. В "Сборник" он дал статью насчет столовых, и вся эта статья состоит из советов и практических указаний, до такой степени дельных, простых и разумных, что, по выражению редактора "Русских ведомостей" Соболевского, статья эта должна быть напечатана не в "Сборнике", а в "Правительственном вестнике".
Весной и в начале лета 1892 г. в Бегичевке продолжалась та же деятельность: открывались еще столовые (их было уже 212), началась бесплатная раздача лошадей голодающим крестьянам, выдача для посева семян овса, картофеля и т. п. Была засуха, и Толстой предвидел на будущий год "то же бедствие" (т. 66, с. 218).
4 мая в Бегичевку приехала экспедиция генерала M. H. Анненкова - для исследования причин обмеления Дона. Крестьяне думали, что люди эти появились, чтобы арестовать Толстого. Как рассказывает В. М. Величкина ("В голодный год с Львом Толстым"), вокруг бегичевского дома собрались целые толпы народа - они решили во что бы то ни стало не выдавать Льва Николаевича, так что их с трудом удалось успокоить.
26 мая, оглядываясь на прожитые в Бегичевке (в этот приезд) полтора месяца, Толстой записал в Дневнике, что время это для него "прошло как день".
Позднее Толстой говорил, что самые счастливые периоды в его жизни были те, когда он всего себя отдавал на служение людям: школа, работа на голоде.
В 1891/92 гг. он проявил те черты своей личности, о которых в одном из писем горячо сказал А. П. Чехов: "Надо иметь смелость и авторитет Толстого, чтобы идти наперекор всяким запрещениям и настроениям и делать то, что велит долг".
В этот тяжелый для России и русского народа год Толстой пришел к несомненному убеждению, что жизнь не может продолжаться в старых формах и дело подходит "к развязке".
3
"Какая будет развязка, не знаю, но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, - я уверен", - писал Толстой в 1892 г. (т. 66, с. 224).
Развязкой, как показала история, стала революция. Толстой думал о ней давно, начиная со времен крестьянских волнений накануне отмены крепостного права; думал и писал в 1881 г., когда народовольцами был убит "царь-освободитель", и с тех пор, в сущности, постоянно. Думал и мечтал предотвратить, указывая на другие, бескровные пути преобразования мира. Всегда при этом он был уверен, что именно России предстоит решить те громадной важности задачи, которые не были решены в Европе и Америке даже и после революций.
В статьях начала 60-х годов, кроме вопросов педагогических (соотношение воспитания и образования, методы обучения грамоте, свобода в приемах преподавания), Толстой ставит главнейший, с его точки зрения, вопрос - о праве народа решать дело своего образования, как и всего исторического развития. Идет спор не только с консерваторами и либералами-"прогрессистами", но и с революционными демократами.
Собственная позиция Толстого противоречива, сильна и уязвима одновременно.
Ее сильная сторона - в глубоком, убежденном демократизме. О своей любви к народу и крестьянским детям, об их преимуществах перед господскими детьми Толстой говорит горячо и сильно:
"Преимущество ума и знаний всегда на стороне крестьянского мальчика, никогда не учившегося, в сравнении с барским мальчиком, учившимся у гувернера с пяти лет".
"Люди народа - свежее, сильнее, могучее, самостоятельнее, справедливее, человечнее и, главное - нужнее людей, как бы то ни было воспитанных".
"…В поколениях работников лежит и больше силы, и больше сознания правды и добра, чем в поколениях баронов, банкиров и профессоров".
Поэтому, уверенно заявляет Толстой, он лично "должен склониться на сторону народа".
Но в ходе рассуждений выясняется, что народ, сторону которого принимает яснополянский педагог и философ, это исключительно земледельческое, патриархально думающее и живущее русское крестьянство.
С позиций этого патриархального крестьянства Толстой отрицает теорию прогресса и не считает, что доказано, будто "путь, по которому шли европейские народы, есть наилучший путь", что "человечество идет одинаковым путем". "Весь Восток образовывался и образовывается совершенно иными путями, чем европейское человечество".
Здесь открываются противоречия.
Толстой мог только предвидеть, а теперь мы знаем, что России действительно не суждено было повторить европейский путь. Пройдя форсированным темпом, в несколько десятилетий, капиталистическое развитие, Россия лишь на короткий срок стала буржуазной, капиталистической страной. При этом чрезвычайно сильны были пережитки феодализма, а весь этот период (1861–1904) явился эпохой подготовки первой русской революции. Отмена крепостного права сопровождалась революционной ситуацией, снова возникшей спустя 20 лет, чтобы завершиться 1905-м, а вскоре и 1917 годом. О том, что нет универсальных путей движения человечества вперед, свидетельствует и XX век, когда в ряде стран Азии, Африки и Латинской Америки совершается переход от феодализма и колониальной зависимости к социализму. Но совершается после и в результате революций. Толстой же отрицает революционное "насилие", ссылаясь на бесплодность европейских переворотов и "неподвижный Восток".
Толстой, конечно, прав, когда пишет, что "народ сам собой везде учится", что сын крестьянина, дьячка, скотовода-киргиза больше подготовлен к практической жизни: "смолоду уже становится в прямые отношения с жизнью, с природой и людьми, смолоду учится плодотворно, работая". Но с этой позиции он отрицает вообще пользу "университетского образования", поскольку в университетах, на его взгляд, готовятся "ненужные для жизни", "раздраженные, больные либералы".
Он пишет с полным правом: "Никто никогда не думал об учреждении университетов на основании потребности народа. Это было и невозможно, потому что потребность народа была и остается неизвестною". Но его собственная попытка создать в Ясной Поляне "университет в лаптях" не осуществилась. И яснополянская школа, при всем ее значении - историческом и лично для Толстого, не могла повлиять на решение народной судьбы. Те самые мальчики, о которых с таким восторгом рассказывал, писатель в статьях "Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы" и "Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?", приобщились благодаря своему учителю даже к творчеству, но в жизни, тогдашней российской жизни, не смогли, избавиться от нищеты и несчастий.
Название статьи о яснополянской школе за ноябрь и декабрь месяцы заставляет вспомнить Севастопольские рассказы: "Севастополь в декабре месяце", "Севастополь в мае", "Севастополь в августе 1855 года".
И здесь сражение было проиграно: школа закрылась, народ остался предоставленным своей судьбе. Но школа, по словам Толстого, его "сильно образовала". В 60-е годы он создает "Войну и мир" с "главной - мыслью народной", а размышляя о будущем России, вспоминает казачество. Для яснополянской школы образцом тоже были казачьи общины. "Будущность России - казачество: свобода, равенство и обязательная военная служба каждого" (т. 47, с. 204).
Свобода означала при этом главное для русского крестьянина и для России, остававшейся и во второй половине XIX в. крестьянской страной: освобождение земли от частной собственности. "Эта идея имеет будущность. Русская революция только на ней может быть основана" (т. 48, с. 85).