- Видите ли вы склад этого человека! - вскричал тотчас же, не выдержав тона, юноша, горячо обращаясь к Вельчанинову. - Мало того, что его оттуда гонят, выставляя ему язык, - он еще хочет завтра на нас доносить старику! Не доказываете ли вы этим, упрямый человек, что вы хотите взять девушку насильно, покупаете ее у выживших из ума людей, которые вследствие общественного варварства сохраняют над нею власть? Ведь уж достаточно, кажется, она показала вам, что вас презирает; ведь вам возвратили же ваш сегодняшний неприличный подарок, ваш браслет? Чего же вам больше?
- Никакого браслета никто мне не возвращал, да и не может этого быть, - вздрогнул Павел Павлович.
- Как не может? Разве господин Вельчанинов вам не передал?
"Ах, черт бы тебя взял!" - подумал Вельчанинов.
- Мне действительно, - проговорил он хмурясь, - Надежда Федосеевна поручила давеча передать вам, Павел Павлович, этот футляр. Я не брал, но она - просила… вот он… мне досадно…
Он вынул футляр и положил его в смущении перед оцепеневшим Павлом Павловичем.
- Почему же вы до сих пор не передали? - строго обратился молодой человек к Вельчанинову.
- Не успел, стало быть, - нахмурился тот.
- Это странно.
- Что-о-о?
- Уж по крайней мере странно, согласитесь сами. Впрочем, я согласен признать, что тут - недоразумение.
Вельчанинову ужасно захотелось сейчас же встать и выдрать мальчишку за уши, но он не мог удержаться и вдруг фыркнул на него от смеха; мальчик тотчас же и сам засмеялся. Не то было с Павлом Павловичем; если бы Вельчанинов мог заметить его ужасный взгляд на себе, когда он расхохотался над Лобовым, - то он понял бы, что этот человек в это мгновение переходит за одну роковую черту… Но Вельчанинов, хотя взгляда и не видал, но понял, что надо поддержать Павла Павловича.
- Послушайте, господин Лобов, - начал он дружественным тоном, - не входя в рассуждение о прочих причинах, которых я не хочу касаться, я бы заметил вам только то, что Павел Павлович все-таки приносит с собою, сватаясь к Надежде Федосеевне, - во-первых, полную о себе известность в этом почтенном семействе; во-вторых, от личное и почтенное свое положение; наконец, состояние, а следовательно, он естественно должен удивляться, смотря на такого соперника, как вы, - человека, может быть, и с большими достоинствами, но до того уже молодого, что вас он никак не может принять за соперника серьезного… а потому и прав, прося вас окончить.
- Что это такое значит "до того молодого"? Мне уж месяц, как минуло девятнадцать лет. По закону я давно могу жениться. Вот вам и всё.
- Но какой же отец решится отдать за вас свою дочь теперь - будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель человечества? Человек девятнадцати лет даже и за себя самого - отвечать не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть будущность такого же ребенка, как вы! Ведь это не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому, что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.
- Ах да, кстати, ведь его зовут Павлом Павловичем! - заметил юноша. - Как же это мне всё мерещилось, что Васильем Петровичем? Вот что-с, - оборотился он к Вельчанинову, - вы меня не удивили нисколько; я знал, что вы все такие! Странно, однако ж, что об вас мне говорили как об человеке даже несколько новом. Впрочем, это всё пустяки, а дело в том, что тут не только нет ничего неблагородного с моей стороны, как вы позволили себе выразиться, но даже совершенно напротив, что и надеюсь вам растолковать: мы, во-первых, дали друг другу слово, и, кроме того, я прямо ей обещался, при двух свидетелях, в том, что если она когда полюбит другого или просто раскается, что за меня вышла, и захочет со мной развестись, то я тотчас же выдаю ей акт в моем прелюбодеянии, - и тем поддержу, стало быть, где следует, ее просьбу о разводе. Мало того: в случае, если бы я впоследствии захотел на попятный двор и отказался бы выдать этот акт, то, для ее обеспечения, в самый день нашей свадьбы, я выдам ей вексель в сто тысяч рублей на себя, так что в случае моего упорства насчет выдачи акта она сейчас же может передать мой вексель - и меня под сюркуп! Таким образом всё обеспечено, и ничьей будущностью я не рискую. Ну-с, это, во-первых.
- Бьюсь об заклад, что это тот - как его - Предпосылов вам выдумал? - вскричал Вельчанинов.
- Хи-хи-хи! - ядовито захихикал Павел Павлович.
- Чего этот господин хихикает? Вы угадали, - это мысль Предпосылова; и согласитесь, что хитро. Нелепый закон совершенно парализован. Разумеется, я намерен любить ее всегда, а она ужасно хохочет, - но ведь все-таки ловко, и согласитесь, что уж благородно, что этак не всякий решится сделать?
- По-моему, не только не благородно, но даже гадко.
Молодой человек вскинул плечами.
- Опять-таки вы меня не удивляете, - заметил он после некоторого молчания, - всё это слишком давно перестало меня удивлять. Предпосылов, так тот прямо бы вам отрезал, что подобное ваше непонимание вещей самых естественных происходит от извращения самых обыкновенных чувств и понятий ваших - во-первых, долгою нелепою жизнию, а во-вторых, долгою праздностью. Впрочем, мы, может быть, еще не понимаем друг друга; мне все-таки об вас говорили хорошо… Лет пятьдесят вам, однако, уже есть?
- Перейдите, пожалуйста, к делу.
- Извините за нескромность и не досадуйте; я без намерения. Продолжаю: я вовсе не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и что у вас за идея была!). Я весь тут, как видите, но зато в будущности моей я совершенно уверен. Героем и благодетелем ничьим не буду, а себя и жену обеспечу. Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался в их доме, с самого детства…
- Как так?
- А так, что я сын одного отдаленного родственника жены этого Захлебинина, и когда все мои померли и оставили меня восьми лет, то старик меня взял к себе и потом отдал в гимназию. Этот человек даже добрый, если хотите знать…
- Я это знаю-с…
- Да; но слишком уж древняя голова. Впрочем, добрый. Теперь, конечно, я давно уже вышел из-под его опеки, желая сам заработывать жизнь и быть одному себе обязанным.
- А когда вы вышли? - полюбопытствовал Вельчанинов.
- Да уж месяца с четыре будет.
- А, ну так это всё теперь и понятно: друзья с детства! Что же, вы место имеете?
- Да, частное, в конторе одного нотариуса, на двадцати пяти в месяц. Конечно, только покамест, но когда я делал там предложение, то и того не имел. Я тогда служил на железной дороге, на десяти рублях, но всё это только покамест.
- А разве вы делали и предложение?
- Формальное предложение, и давно уже, недели с три.
- Ну и что ж?
- Старик очень рассмеялся, а потом очень рассердился, а ее так заперли наверху в антресолях. Но Надя геройски выдержала. Впрочем, вся неудача была оттого, что он еще прежде на меня зуб точил за то, что я в департаменте место бросил, куда он меня определил четыре месяца назад, еще до железной дороги. Он старик славный, я опять повторю, дома простой и веселый, но чуть в департаменте, вы и представить не можете! Это Юпитер какой-то сидит! Я, естественно, дал ему знать, что его манеры мне перестают нравиться, но тут главное всё вышло из-за помощника столоначальника: этот господин вздумал нажаловаться, что я будто бы ему "нагрубил", а я ему всего только и сказал, что он неразвит. Я бросил их всех и теперь у нотариуса.
- А в департаменте много получали?
- Э, сверхштатным! Старик же и давал на содержание, - я говорю вам, он добрый; но мы все-таки не уступим. Конечно, двадцать пять рублей не обеспечение, но я вскорости надеюсь принять участие в управлении рас строенными имениями графа Завилейского, тогда прямо на три тысячи; не то в присяжные поверенные. Нынче людей ищут… Ба! какой гром, гроза будет, хорошо, что я до грозы успел; я ведь пешком оттуда, почти всё бежал.
- Но позвольте, когда же вы успели, коли так, пере говорить с Надеждой Федосеевной, - если к тому же вас и не принимают?
- Ах, да ведь через забор можно! рыженькую-то заметили давеча? - засмеялся он. - Ну вот и она тут хлопочет и Марья Никитишна; только змея эта Марья Никитишна!.. чего морщитесь? Не боитесь ли грому?
- Нет, я нездоров, очень нездоров… - Вельчанинов действительно, мучаясь от своей внезапной боли в груди, привстал с кресла и попробовал походить по комнате.
- Ах, так я вам, разумеется, мешаю, - не беспокойтесь, сейчас! - и юноша вскочил с места.
- Не мешаете, ничего, - поделикатничал Вельчанинов.
- Какое ничего, когда "у Кобыльникова живот болит", - помните у Щедрина? Вы любите Щедрина?
- Да…
- И я тоже. Ну-с, Василий… ах да, бишь, Павел Павлович, кончимте-с! - почти смеясь, обратился он к Павлу Павловичу. - Формулирую для вашего понимания еще раз вопрос: согласны ли вы завтра же отказаться официально перед стариками и в моем присутствии от всяких претензий ваших насчет Надежды Федосеевны?
- Не согласен нимало-с, - с нетерпеливым и ожесточенным видом поднялся и Павел Павлович, - и к тому же еще раз прошу меня избавить-с… потому что всё это детство и глупости-с.
- Смотрите! - погрозил ему пальцем юноша с высокомерной улыбкой, - не ошибитесь в расчете! Знаете ли, к чему ведет подобная ошибка в расчете? А я так предупреждаю вас, что через девять месяцев, когда вы уже там израсходуетесь, измучаетесь и сюда воротитесь, - вы здесь сами от Надежды Федосеевны принуждены будете отказаться, а не откажетесь, - так вам же хуже будет; вот до чего вы дело доведете! Я вас должен предуведомить, что вы теперь как собака на сене, - извините, это только сравнение, - ни себе, ни другим. По гуманности повторяю: размыслите, принудьте себя хоть раз в жизни основательно размыслить.
- Прошу вас избавить меня от морали, - яростно вскричал Павел Павлович, - а насчет ваших скверных намеков я завтра же приму свои меры-с, строгие меры-с!
- Скверных намеков? Да вы про что ж это? Сами вы скверный, если это у вас в голове. Впрочем, я согласен подождать до завтра, но если… Ах, опять этот гром! До свиданья, очень рад знакомству, - кивнул он Вельчанинову и побежал, видимо спеша предупредить грозу и не попасть под дождь.
XV
Сквитались
- Видели-с? видели-с? - подскочил Павел Павлович к Вельчанинову, едва только вышел юноша.
- Да, не везет вам! - невзначай проговорился Вельчанинов. Он бы не сказал этих слов, если б не мучила и не злила его так эта возраставшая боль в груди. Павел Павлович вздрогнул, как от обжога.
- Ну-с, а вы-с - знать меня жалеючи браслета не возвращали - хе?
- Я не успел…
- От сердца жалеючи, как истинный друг истинного друга?
- Ну да, жалел, - озлобился Вельчанинов.
Он, однако же, рассказал ему вкратце о том, как получил давеча браслет обратно и как Надежда Федосеевна почти насильно заставила его принять участие…
- Понимаете, что я ни за что бы не взял; столько и без того неприятностей!
- Увлеклись и взялись! - прохихикал Павел Павлович.
- Глупо это с вашей стороны; впрочем, вас извинить надо. Сами ведь видели сейчас, что не я в деле главный, а другие!
- Все-таки увлеклись-с.
Павел Павлович сел и налил свой стакан.
- Вы полагаете, что я мальчишке-то уступлю-с? В бараний рог согну, вот что-с! Завтра же поеду и всё согну. Мы душок этот выкурим, из детской-то-с…
Он выпил почти залпом стакан и налил еще; вообще стал действовать с необычной до сих пор развязностью.
- Ишь, Наденька с Сашенькой, милые деточки, - хи-хи-хи!
Он не помнил себя от злобы. Раздался опять сильнейший удар грома; ослепительно сверкнула молния, и дождь пролился как из ведра. Павел Павлович встал и запер отворенное окно.
- Давеча он вас спрашивает: "Не боитесь ли грому" - хи-хи! Вельчанинов грому боится! У Кобыльникова - как это - у Кобыльникова… А про пятьдесят-то лет - а? Помните-с? - ехидничал Павел Павлович.
- Вы, однако же, здесь расположились, - заметил Вельчанинов, едва выговаривая от боли слова, - я лягу… вы как хотите.
- Да и собаку в такую погоду не выгонят! - обидчиво подхватил Павел Павлович, впрочем почти радуясь, что имеет право обидеться.
- Ну да, сидите, пейте… хоть ночуйте! - промямлил Вельчанинов, протянулся на диване и слегка застонал.
- Ночевать-с? А вы - не побоитесь-с?
- Чего? - приподнял вдруг голову Вельчанинов.
- Ничего-с, так-с. В прошлый раз вы как бы испугались-с, али мне только померещилось…
- Вы глупы! - не выдержал Вельчанинов и злобно повернулся к стене.
- Ничего-с, - отозвался Павел Павлович.
Больной как-то вдруг заснул, через минуту как лег.
Всё неестественное напряжение его в этот день, и без того уже при сильном расстройстве здоровья за последнее время, как-то вдруг порвалось, и он обессилел, как ребенок. Но боль взяла-таки свое и победила усталость и сон; через час он проснулся и с страданием приподнялся с дивана. Гроза утихла; в комнате было накурено, бутылка стояла пустая, а Павел Павлович спал на другом диване. Он лежал навзничь, головой на диванной подушке, совсем не раздетый и в сапогах. Его давешний лорнет, выскользнув из кармана, тянулся на снурке чуть не до полу. Шляпа валялась подле, на полу же. Вельчанинов угрюмо поглядел на него и не стал будить. Скрючившись и шагая по комнате, потому что лежать сил уже не было, он стонал и раздумывал о своей боли.
Он боялся этой боли в груди, и не без причины. Припадки эти зародились в нем уже давно, но посещали его очень редко, - через год, через два. Он знал, что это от печени. Сначала как бы скоплялось в какой-нибудь точке груди, под ложечкой или выше, еще тупое, не сильное, но раздражающее вдавление. Непрестанно увеличиваясь в продолжение иногда десяти часов сряду, боль доходила наконец до такой силы, давление становилось до того невыносимым, что больному начинала мерещиться смерть. В последний бывший с ним назад тому с год припадок, после десятичасовой и наконец унявшейся боли, он до того вдруг обессилел, что, лежа в постели, едва мог двигать рукой, и доктор позволил ему в целый день всего только несколько чайных ложек слабого чаю и щепоточку размоченного в бульоне хлеба, как грудному ребенку. Появлялась эта боль от разных случайностей, но всегда при расстроенных уже прежде нервах. Странно тоже и проходила; иногда случалось захватывать ее в самом начале, в первые полчаса, простыми припарками, и всё проходило разом; иногда же, как в последний припадок, ничто не помогало, и боль унялась от многочисленных и постепенных приемов рвотного. Доктор признался потом, что был уверен в отраве. Теперь до утра еще было далеко, за доктором ему не хотелось посылать ночью; да и не любил он докторов. Наконец он не выдержал и стал громко стонать. Стоны разбудили Павла Павловича: он приподнялся на диване и некоторое время сидел, прислушиваясь со страхом и в недоумении следя глазами за Вельчаниновым, чуть не бегавшим по обеим комнатам. Выпитая бутылка, видно тоже не по-всегдашнему, сильно на него подействовала, и долго он не мог сообразиться; наконец понял и бросился к Вельчанинову; тот что-то промямлил ему в ответ.
- Это у вас от печени-с, я это знаю! - оживился вдруг ужасно Павел Павлович, - это у Петра Кузьмича у Полосухина-с точно так же бывало, от печени-с. Это припарками бы-с. Петр Кузьмич всегда припарками… Умереть ведь можно-с! Сбегаю-ка я к Мавре, - а?
- Не надо, не надо, - раздражительно отмахивался Вельчанинов, - ничего не надо.
Но Павел Павлович, бог знает почему, был почти вне себя, как будто дело шло о спасении родного сына. Он не слушался и изо всех сил настаивал на необходимости припарок и, сверх того, двух-трех чашек слабого чаю, выпитых вдруг, - "но не просто горячих-с, а кипятку-с!" - Он побежал-таки к Мавре, не дождавшись позволения, вместе с нею разложил в кухне, всегда стоявшей пустою, огонь, вздул самовар; тем временем успел и уложить больного, снял с него верхнее платье, укутал в одеяло и всего в каких-нибудь двадцать минут состряпал и чай и первую припарку.
- Это гретые тарелки-с, раскаленные-с! - говорил он чуть не в восторге, накладывая разгоряченную и обернутую в салфетку тарелку на больную грудь Вельчанинова. - Других припарок нет-с, и доставать долго-с, а тарелки, честью клянусь вам-с, даже и всего лучше будут-с; испытано на Петре Кузьмиче-с, собственными глазами и руками-с. Умереть ведь можно-с. Пейте чай, глотайте, - нужды нет, что обожжетесь; жизнь дороже… щегольства-с…
Он затормошил совсем полусонную Мавру; тарелки переменялись каждые три-четыре минуты. После третьей тарелки и второй чашки чаю-кипятка, выпитого залпом, Вельчанинов вдруг почувствовал облегчение.
- А уж если раз пошатнули боль, то и слава богу-с, и добрый знак-с! - вскричал Павел Павлович и радостно побежал за новой тарелкой и за новым чаем.
- Только бы боль-то сломить! Боль-то бы нам только назад повернуть! - повторял он поминутно.
Через полчаса боль совсем ослабела, но больной был уже до того измучен, что, как ни умолял Павел Павлович, - не согласился выдержать "еще тарелочку-с". Глаза его смыкались от слабости.
- Спать, спать, - повторил он слабым голосом.
- И то! - согласился Павел Павлович.
- Вы ночуйте… который час?
- Скоро два, без четверти-с.
- Ночуйте.
- Ночую, ночую.
Через минуту больной опять кликнул Павла Павловича.
- Вы, вы, - пробормотал он, когда тот подбежал и наклонился над ним, - вы - лучше меня! Я понимаю всё, всё… благодарю.
- Спите, спите, - прошептал Павел Павлович и поскорей, на цыпочках, отправился к своему дивану.
Больной, засыпая, слышал еще, как Павел Павлович потихоньку стлал себе наскоро постель, снимал с себя платье и наконец, загасив свечи и чуть дыша, чтоб не зашуметь, протянулся на своем диване.